В зимнего Николу

В деревне Петькиного деда звали "скупой", наверное, было за что. А самого Петьку "сметаной". Петька обижался сначала, а потом махнул рукой, кто в деревне без клички, то-то, да и бабушка Окулина говорила: "Ну что, Петька, поделаешь? Да ты сам посуди, волосы-то у тебя на голове, будто сметаной вымазаны, потемнеют и перестанут обзывать, а пока терпи. Бог терпел и нам велел".
"Ага, дед вон старый, а его всё ещё обзывают и будут обзывать, пока живой", – не соглашался Петька. "На каждый роток, Петька, не накинешь платок. Что поделаешь, в деревне живём. А то, что дед наш с причудами, Петька, то правда". "А давно он заболел причудами", – поинтересовался Петька. "Давно, смолоду ещё, – улыбнулась бабушка. – Проснётся, бывало, дед среди ночи и говорит: "Окулинушка, я что-то блинчиков захотел, испеки, а". "А ты что, бабушка?" А я: "Будь ты такой-растакой, до утра не потерпишь что ли?". "Нет – говорит, – не могу". Встанет, камин растопит, муки из амбара принесёт – не поленится, взвесит муку-то, вот те истинный крест, и крестится. Ну как тут не поверишь?" И дальше рассказывает: "Встаю, пеку блины, по-зе-ваю". Плакать надо, а бабушка улыбается: "И что ты думаешь? Дед-то блин-два съест и наелся. Как маленький ребёнок, ей Богу, а сон-то сбил у меня, куда деваться. Всё, что завела, расходую, пеку блины дальше, а тут и петухи петь начинают. Какой сон уж?"
"И часто он так, бабушка, чудит?". "Да бывает", – уклончиво отвечает бабушка. "А хочешь, бабушка, я деду кнопок канцелярских подложу, может, пройдёт у него дурь-то?". "Ты что, Петька, ошалел, что ли глумиться над старым человеком? Да поздно  его учить-то", – вздыхает бабушка. "А над тобой издеваться можно, да?". "Ах, ты глупенький, мой защитничек, как всё просто у тебя: это белое, а это чёрное?". Бабушка улыбается, она добрая, не было ещё, чтобы она не угостила чем-нибудь вкусненьким Петьку: то сырную тёплую, мягонькую шанежку подаст, то конфет сыпнет в фуражку, а то пряничков в карманы и по головке погладит, как маленького: "Как ты на отца-то похож, ну вылитый Миша. И что им не жилось, что не жилось? – и вздыхает. Это она, бабушка, об отце с матерью.
Однажды Петька попал впросак, не вовремя в гости нагрянул. Дело в том, что у деда была привычка вздремнуть после обеда, ей Богу, как при царе Горохе. Как ни в чём не бывало, входит Петька на кухню, тишина, створки дверные в горенку прикрыты. Постоял, потоптался, уже и чувствует, что что-то не то, да поздно пятиться.
Из-за печи голос деда услышал, бабушка помалкивала: "Я сразу догадался, что это ты, безбожник. Взрослый человек не пойдёт, крещёный человек в это время отдыхает". Петька уши прижал, влип и ещё как. Выходит дед, лепечет: "Вас в школе только галстуки завязывать учат или же говорили, что испокон веков русский человек после обеда отдыхать должен?" "Похоже, дед действительно спал, – подумал Петька, – коли не с той ноги встал". "Да, кстати, – продолжал дед, треся нечёсаной головой, – Гришку Отрепьева – расстригу ещё по истории не проходили?" – поинтересовался почему-то дед. Петька отрицательно помотал головой, боясь вымолвить слово. "Царьком захотел встать над Рассеей именем царевича Дмитрия и усидел бы. А знаешь, на чём погорел? Не знаешь, вижу, что не знаешь. А погорел на том, что после обеда спать не ложился: вся Москва спит, а он не спит. Вот и погорел, скинули с трона, да ещё и прокляли. И вам, безбожникам, не удержаться, помяни моё слово. Вот скажи мне, – продолжал дед, – ты почему за стол не садишься, когда тебя бабушка угощает?".
"Хоть бы бабушка быстрее выходила, а то заклюёт ненароком", – думал Петька. Нечёсаная бабушка перед внуком не хотела, видимо, показываться, прибиралась. Петька слышал скрип половиц в горенке, а дед не унимался: "Думаешь, слепой, перекреститься боишься, переломишься? Как же, умные мы. А я семерых вырастил, и все крестились".
"И всех разогнал, – тихо промолвила бабушка, – что напал на парня? Я его позвала, откуда знать ему, когда мы спим, а когда едим? И не обзывай его, не имей моды безбожником называть. Крещёный он, забыл что ли? Дров в баню попросила натаскать внука, вот он и прибежал, а ты, не спросив, не разобравшись, укорять вздумал. Не смей". Бабушкин голос был твёрд, дед это почувствовал, плюхнулся на стул, закряхтел: "Ну ладно, будя".
Нужно-не нужно, но чтобы не подводить бабушку, Петька наворочал дров в баню. Бабушка весело подмигнула, мол знай наших. Дед молчал.
Однажды "на пятрах" Петька, в тот памятный год, накануне зимнего Николы, когда по просьбе бабушки доставал веников, приметил лыжи в пыли от прошлых лет, но базарные, крашеные тёмной краской, носочки острые, крепления честь по чести и, главное, желобок на подошве, чего никогда не было у самоделок, короче говоря, вставай и на горку. Заболел Петька лыжами, терпел-терпел да к бабушке, к кому же ещё. "Ладно, – говорит бабушка, – я с дедом поговорю". Заходит дед, бабушка ласково так: "Отец, во как, внук-то уж большой стал". "Ну, – насторожился дед". "От ребят, – продолжая бабушка, - лыжи, вроде бы, остались, может подарить одне-то... Петьке?".
"Высмотрели", – недовольно буркнул дед. "Солить, что ли их собрался", – наступала бабушка. Петька сопел. "И никто не высматривал специально, – продолжала бабушка, – сам просил веничков к бане достать, внука, вот, и пришлось попросить слазить, кошку ведь не пошлешь".
"Молодец бабушка", – ликовал Петька. Дед выкрутился, видать был готов к этому разговору. Принёс, называется, лыжи и где он их только выискал: левая лыжина обломлена чуть не по запятнику, у другой носок обломлен. Эти чё ли?" – подал внуку оковалки. Петька хотел обидеться, но вспомнил: "Дарёному коню в зубы не смотрят. " Стерпел. Мимо дома – на горку, там всегда народ в зимнюю пору. "С обновкой, Петька!" – кричат со всех сторон, поджуживают. – А ну, удиви". У Петьки грудь колесом. Как же, такое внимание. Думал на левой лыжине скользнуть под гору, а правой при случае касаться лыжни – не вышло, ушла правая под снег, развернуло Петьку на глазах честной компании, да лицом-то в глызину. И это с первой-то попытки. Вели домой Петьку друзья-товарищи под руки, всё лицо в крови. Петька плакал и повторял: "Надо же и эти-то жалко было отдать, что за дед такой?"
Через неделю Петька демонстративно поставил лыжи у рубленых сенок бабушкиного дома, развернулся и пошёл прочь. В окно забарабанили. "Наверное, бабушка", – подумал Петька. На глазах навернулись слёзы отчего-то. Бабушка нагнала Петьку за воротами: "Слышу, калитка сбрякала, а никто не заходит, взглянула, а ты уходишь. Что так, обиделся?" Петька молчал. Бабушка продолжала: "А дед увидел, что ты идёшь и шмыг в горницу. Что произошло-то?". "Лыжи обратно принёс, пусть на них дед катается", – выпалил Петька. "А с лицом-то что? Упал? Больно, поди?" "Нет, обидно, бабушка", – чуть не плачет. "Не уходи, я мигом". Вскоре в Петькиных руках оказывается сырная шанежка, а в карманах фуфайки – конфеты. "У Николая, дядюшки твоего, сегодня день рождения, порадуйся вместе с нами. А лыжи, помяни меня, дед сам принесёт, ну те, которые ты облюбовал. Дед их уже гусиным салом смазал. Ну, ступай, закоченел весь, настырный, гольный отец! – и перекрестила Петьку.
На следующее утро дед принёс лыжи: базарные, крашеные коричневой краской, носочки острые, ну всё честь по чести и, главное, с желобком – мечта всей деревни. "Ты уж не серчай, Петька, я грешным делом думал, что ты ещё мал, а ты – с  характером", – положил свою руку на плечо внуку. У Петьки затуманились глаза, а про себя он подумал: "А зря всё-таки деда скупым зовут. Дед как дед – не хуже, чем у других".