Отрывок из Ев. от Екатии

       ...В голове дурня клубок мыслей упал на пол, а два маленьких котенка тут же принялись его теребить. Один уцепился когтями в нить пряжи и потянул её, а другой – будто пытался добраться до той бумажки, на которую Макошь – в образе пухленькой коми-зырянки, – мотать его начала. Сама же она сидела за прялкою рядом и улыбалась. Или просто не могла резво двигаться в национальном тяжелом наряде из алой парчи с золотыми цветами. Подобная ткань всегда была для дурня чем-то мистическим. Он ясно чувствовал, что с ней что-то не так, а когда погружался в то состояние, которое сам называл для себя “Иллиалитас*” в детстве, – то ткань оживала, и та магия, что пропитывала ее, становилась явной в тончайших деталях. Нечто подобное Олдос хаксли испытывал ‘ex mescaline’, и называл это “Чудом созерцания обнаженного существования”. “Эти складки на брюках, – что за лабиринт бесконечно значимой сложности! Вот как следует видеть, каковы вещи на самом деле, – писал он потом, – И внезапно у меня возникло ощущение, что я могу понять, каково быть безумным…”.

       Впрочем, взгляд Странника проникал глубже, и описать то, как он видел, практически невозможно. Даже веревки и лески порою вели себя в его руках так, будто живые, – словно кто-то невидимый с ними играл, норовя над ним позабавиться. Что уж тут о ниточках с их хитросплетениями говорить. Единственным человеком, который его понимал, была няня Ойгин, которая нередко ругательно-ласково называла Ольгерда или его самого ‘черт веревкин’, – в значении: ‘непоседа, шалун’. Однако сие выражение, ставшее означать в новом мире психическое отклонение, на деле имело более мудрые корни-значения. Оно отсылало и к сказкам-легендам, и к самоубийцам, и к Нави, – в которой этого черта можно было занять витьем веревок из того же песка, а злого фейри заставить считать крупинки рассыпанной соли.

       Ох уж эти легенды… Романтизация чертовщины – посредством письменного изложения – почти оскопляет ее, примитивизирует до уровня кухонной бытовухи. И дело тут не в цензуре, но в невозможности описания многих аспектов подобных явлений или видений. Приблизиться к пониманию этого факта способны немногие. В их число входят дети, некоторые шизофреники да психонавты, пожалуй. Разум, ютящийся в тесном мирке комфортабельных интерпретаций, попросту неспособен представить себе нечто подобное. Для человека же, чья психея границ не приемлет, и растолковывать долго не нужно, – он понимает, он видит и ощущает ‘мир без исподнего’, ибо сам обнажен перед ним. Его кожа тонка, но зато к его чувствам добавляются те, коих ‘не существует’ в природе.

       Где-то в околомыслии – интуитивно-логически дурак точно чуял, почему чуроту или ведьму возможно занять перебором зерна. Знал бы и то, отчего Человеку Дождя на счет зубочисток нужна лишь секунда. И то и другое прошито в холсте их сознания как непреложный закон. Ощутить эту данность, значит понять: ‘каково это, – быть сумасшедшим’. Ведьма Золушка, крестная-фея…

       …Пока дурень медитировал, пытаясь переварить явленный ему мыслеобраз, Макошь-Маша цыкнула на котят, и те принялись ей помогать перематывать растрепанный ими клубок на мотовило с катушкой. Когда осталась только бумажка, Беза поднял ее и развернул, демонстрируя Страннику листик отрывного календаря.

       — Восьмое июня. День работников текстильной и легкой промышленности. Что такого? – Странник пожал плечами. – Я ожидал некий текст прочесть тайный. Погоди… Текст – текстиль. Ты меня ткачом-текстором обозвал. Textus – ткань иль сплетение. Это я помню. И что тут такого? Один хрен не понятно.
       — Тек – еще и “делать” раньше значило на всех языках, а теперь только такают, – Беза тяжко вздохнул. – Может, ты, и впрямь, идиот? Или думаешь, что я от нечего делать тебя у Огневушки забрал на часок? Это не Люська твоя, – девка хорошая, горния.
       — Да я понял уже, что хорошая. Не томи, дядя Беза. В чем тут суть?
       — Первый текст – это Знание, – вот в чем. Для тебя, дурака, – информация, – проще будет понять. Первая матрёшка – Матрицка – больше всех всегда будет, но и меньше всех, неделимей. Она – и пространство живородящее, и точка отсчёта*. Но чтоб создать что-то, ум нужен и знание. Одна сила – без управы – лишь ломать-рушить может. А ум да знание – и без огня воду на чай вскипятят.
       — Это как? Невозможно сие без энергии, дядька.
       — Лешак тебе дядька. Энергия всюду. Сиди и смотри, – Беза повернул голову в сторону реки. – Помнишь ступени на стеклянном мосту?

       Дурень кивнул и уставился на золотую дорожку. Ветерок подернул рябью воду в затоне, раздробив отражение Солнца на россыпь монет. Созерцание этого зрелища завораживало дурака и приоткрывало ему дверь в Зазеркалье. Он будто принес мост с собой, – переместил и мог видеть теперь подобно воздушному замку. “Но отчего нет-то, – пронеслась мысль в его голове. – Если все сущее – это сон Брахмы, – то и я, как подобие бога, имею право на нечто подобное, пусть эфемерное, но мое”.

       — Твоя, и тут, – сопля под носом, – усмехнулся Беза в ответ на его нескромные мысли. – Занять нужно чертенка. Смогёшь?
       — Чем занять-то? Какого чертенка? – Странник нахмурился, чувствуя себя и вправду абсолютно тупым.

       Беза взглянул на него с сожалением, но ничего не сказал, а достал из кармана резную шкатулочку-табакерку. Маленький чертенок выпрыгнул из нее, громко чихая и матеря всё и вся. Когда поток его складной ругани подиссяк, он забрался на первую ступень моста-акведука и взял в руки какой-то шнурок с рыболовным крючком на конце. Странник подумал, что тот собирается выловить красочных рыбок из ступени-аквариума, но чертенок подцепил крючком крошечную дверцу в перегородке, разделяющей ступень пополам не дающей одним рыбкам уничтожить других.

       Дурень поднялся, намереваясь прогнать мелкого хулигана, но увидел, что рыбки мечут икру, а сами, как по Печорским порогам, перепрыгивают на ступень выше, – так, будто стекло для них – только условность. Оставшиеся икринки – шустрые-красные и медленные-синие шарики – отчего-то были перемешаны между собой и метались, подобно молекулам на ожившей картинке из учебника физики. Чертенок же – только этого и ждал, – он то и дело приоткрывал дверцу, занимаясь их сортировкой, как скотовод. Вскоре вода в одной половине аквариума покрылась корочкой льда, а во второй – закипела!

      — А ведь он, как та Золушка, – лишь наказ получил: “Перебрать всю икру”, – хмыкнул Беза. – Всего три слова – пара нужных стежков в рогатой голове его. Сколько сил мы на это потратили?
      — Лишь энергию мысли, – ответил дурак. – Охренеть! – В голове его радостно заиграл “Jeepster” Ти-Рекса, а голос Болана вместо “Oh, girl, I'm just a Jeepster for your love”, проскрипел: “Колдовать учиться – фор йор лайф”.
      — У этой сказки не будет конца, ведь и смерть – она тоже дарует видения, – а за всеми писарь не поспевает. Как и ткач за тобой, – сказал Беза. – Понимаешь причину задержки теперь?

       Странник открыл было рот, чтобы что-то ответить, но тут же отвлекся, – увлекся новым видением. Макошь в нем превратилась в матрёшку. Это выглядело очень логично, благодаря ее парчовому наряду и полноте. Затем, слой за слоем, она начала разбираться и разлетаться, застывая в пространстве – таком же многослойном, как и сама. Ощущения при этом дурень испытывал весьма неприятные, ведь он присутствовал во всех слоях-отражениях одновременно. В одном из них черти-стеклодувы тянули из расплавленного песка светящиеся-мигающие разноцветные нити и вили веревки. Веревки, остыв, разбивались, а сознание его рассыпалось и рвалось на части, пока не устремилось в одну клетку-локацию. Там стоял ткацкий станок, а за ним сидел Румпельштильцхен. Выглядел этот трикстер довольно отвратно и был очень похож на противного Панка. Впрочем, нацепив на нос пенсне, хитрец тут же преобразился, – его зелёный камзол засиял вычурно-сложными золотыми узорами, черты лица стали гораздо красивей, а чистые волосы порыжели и собрались в “конский хвост”.

       Челнок перед Румпелем бегал вправо и влево, повинуясь движению его зрачков, будто был примагничен ко взгляду. Когда дурень приблизился, карлик протянул руку, и челнок выпрыгнул к нему в ладонь. Теперь нить тянулась к перьевой ручке, которую Румпельштильцхен протянул Страннику.

       — Подписывай, некогда мне, – сказал он беззлобно.
       — Хочу сначала прочесть, – ответил дурень с улыбкой.
       — Прошу принять меня в Братство ткачей, бла-бла-бла. Обычная форма для всех. Иль тебе больше мастерок по душе с веревкой на шее? – проворчал Румпель обиженно.
       — Мурлом я не вышел для того братства, хоть и чувствую себя порой рыцарем… печального образа. Но и в тканях я не волоку ничего. Не под них руки заточены.
       — Багряница научит, – Румпельштильцхен усмехнулся и подмигнул, – мол, как рыбак рыбака, тебя чую. От этого Страннику стало не по себе, даже стыдно. Представилась Бабалон с ее кубком и всякие извращения. Однако он взял протянутое ему перо и подписал жёлтый свиток, сделанный не из пергамента или бумаги, но из тонкого льняного холста.
       — Чего ждёшь? Проваливай, – с этими словами Румпельштильцхен вставил свиток в своеобразную полку-навой рядом с другими катушками и потянул за его уголок.
Связующая поперечная нить начала расплетать договор, сотканный, вероятно, какими-то гномами на маленьком ткацком станочке, а не отрезанном от большого холста. Уто;к* из холста дурня вплетался теперь в полотно наряду с другими долевыми нитями разного цвета. Частью какого узора станет его решение, пока не было ясно.

       Дверь клетки оказалась незапертой, что наталкивало на вопрос о том, почему Румпельштильцхен не работает в месте посуше и покомфортней. Поднявшись по каменной лестнице, дурак оказался в холле богатого дома. На стенах горели газовые рожки, освещая картины. Однако портрет среди них был один, а на нем – какой-то важный господин с разметочным циркулем в руке, позируя, делал вид, что измеряет расстояние между отверстиями на перфокарте.

       — Это Марья и есть. Иосиф Марья Жук Кар, – сказал невесть откуда взявшийся Беза. Он без тени смущения стоял в грязных кедах на мраморной мозаике пола и был очень доволен собой, вследствие порядочного опьянения. – Горькое пойло у них, – Беза, икнув, и протянул Страннику початую бутылку абсента.
       — Тьфу, блин. Запах приятный, анисовый, а на вкус черти что. Микстура-тинктура какая-то, – подтвердил дурень, сделав приличный глоток. – Горлодер. А этот мужик, – главный ткач что ли?
       — Нет у них главного, – ответил Беза. – По холсту читают подсказки-приметы извне. Почти как ты, – по хракталам своим. Думаю… сахарком это дело надо закусывать, как Елисей чеколон. И цвет ведь, как у “Тройного”, да и крепость та же прррактич-сски.
       — Точно!.. Погоди, ты ведь что-то про перфокарты мне говорил?
       — Ай, не помню уже. У него в кабинете такой же портрет, шелком вытканный. Но сперва он его на эти карты надыркал. Дохренищщща карт понадобилось, ик. А потом, – понеслась манянь по точкам, – индустриализация, революция, дегенерация… Обездушил Жак-мудак ремесло. И мастеров многих без хлеба оставил. Но, как умники говорят, некие тайные двери открыл, – “инхерматика” теперь называется. У тебя в журналах толстых на чердаке есть.
       — Наука и жизнь. Мне выписывали. Там заумное что-то, – Филькина грамота для меня. Я дальше двоичного кода не знаю уже ни черта, – признался Странник. – И “Э Вэ Эм” у меня нет, чтобы язык программирования изучать. Это как немецкий в школе, – “Гутен таг, ауф-видерзейн. Аллес махен, нихьт ферштейн”. Ко всему прочему, математику на пьедестал возвели незаслуженно. “В каждой науке столько науки, скока в ней математики*”, – передразнил дурень Канта. – Недаром над ним Воланд глумился. Для вычислений мозги человеческие не нужны. Достаточно любой железяке правила да логарифмы с таблицами в шестеренки затюкать.
       — Ага. Так и есть. Пусть эти роботы сами наш язык человеческий учат, – Беза глотнул абсента, закашлялся и достал из кармана два леденца на палочках. – “Петушок” или “Белочка”? Выбирай. Матрицка угостила, чтоб не грустили. Сердита она тоже на пижона на этого. Лехаим!..

       …Зелёная фея взмахнула золотой палочкой, и Зазеркалье начало рушиться слой за слоем. Где-то позади осталась грязная забегаловка, в которой Беза учинил драку в пьяном угаре. Макошь-Машенька-Матрёшка – Хохотушка и Дурёшка, – наплясавшись-напрыгавшись, разобралась до самой маленькой и тут же побежала в лес – докучать бедным медведям. А потом дурень увидел себя, загорающим на песочке рядом с какой-то девицей. “Терпеть не могу загорать”, – успел он подумать, прежде чем плюхнулся в озеро...

                ***WM***

*Cinderella venefica – Золушка ведьма
*Ирриалитас – нереальность (лат).
*Уток – поперечная нить, нить утка.
*”В любой науке столько истины, сколько в ней математики”, – парафраз высказывания Иммануила Канта: «В каждом отделе естествознания есть лишь столько настоящей науки, сколько в нём математики» (Метафизические основы естествознания, 1786 г.).
*Шаркфин – зацеп на острие гарпуна в виде акульего плавника.
*Изначальное значение слова Матрица – матка, первопричина, первоисточник, пространство-мать. Термин пришёл в русский язык в XVIII веке из немецкого (Matrize).
*«Астарта Сирийская» (также «Венера Астарта») – картина английского художника-прерафаэлита Данте Габриэля Россетти, созданная в 1877 году.
*Веревка из песка – оптоволокно?) Стеклянное тоже бывает)