Шотландское Рождество

Вот уже девятый десяток лет он смотрел вниз, на уютную небольшую долину, которую он помнил ещё ребёнком, и думал, что она почти не изменилась. Каждый раз, опираясь на небольшую сучковатую палку, он приходил сюда по старой привычке, в одно и то же время, в своём неизменном зелёном берете, и садился на скамью, невыразительную, потрескавшуюся, словно истёртую самим временем, и превращался в статую. Такую же невыразительную, древнюю, на которой безжалостное время оставило свой равнодушный отпечаток. Случайные люди, проходившие мимо, давно уже свыклись с тем, что на одном и том же месте всегда сидел старик, молча смотря вдаль с самой высокой точки холма, на склонах которого расположилась небольшая шотландская деревушка.

Жизнь Барни никогда не отличалась какой-то особенностью или уникальностью. Он никогда не стремился попасть в историю, не претендовал на знаменитость и, вообще, никаким образом не желал чего-то особенного, стараясь прожить свои дни максимально полезно и честно. Он был свидетелем бесчисленных войн, сам был их участником, возможно, из-за этого он ненавидел огромные города со скопищем вечно куда-то спешащих людей. Поэтому, в конце сороковых, он вернулся в свою родную Шотландию, нашёл простую, но невероятно красивую деревушку, которая опоясывала вершину холма и с которой открывался такой потрясающий вид на окрестности, облюбовал себе местечко, купил дом и зажил счастливой жизнью.

Минуло шестьдесят пять зим, и столько же раз повторилась осень, весна и лето. И всё это время он был совершенно один. У него не было даже домашних животных. Если спросить старожилов, они, быть может, покопавшись неохотно в своей памяти и выудив на свет изрядно запылившиеся знания, ответят неуверенно: «Кажется, в шестидесятых была какая-то мутная история с женитьбой... Но Барни всегда оставался упёртым холостяком, сколько его помню... Так что, воистину, то — давнее дело», — после чего неведомый собеседник сочтёт за лучшее вновь просветлиться глотком-другим замечательного местного эля.

Словом, Барни был одним из тех людей, кого молодёжь нынче привыкла называть «ошибкой природы». Нельзя сказать, что это сколько-нибудь его волновало, тем более что он ни с кем особенно не общался и вёл отшельнический образ жизни, наведываясь изредка в небольшой магазин. Общество Барни, мягко говоря, недолюбливало, никто не пытался ему помочь или хотя бы поговорить с ним, наверное, из-за его очевидной нелюдимости и отчуждённости, а он никогда никому себя не навязывал. Единственное место, где его можно было увидеть, кроме его собственного дома, разумеется, — это на вершине холма, куда он иногда любил заглядывать.

Однажды ночью Барни очень плохо спалось. Мешали боли в суставах, и мучило сердце. Он встал с кровати, не слишком удивился, увидев на часах четыре утра, и отправился в крохотную кухоньку готовить себе кофе. Почему-то именно кофе иногда помогал ему заснуть и успокоить разболевшееся сердце. Ополоснув чашку, отсчитав положенным образом двадцать пять грамм, он залил кофе кипятком и выждал три с половиной минуты. Открыв крышку, он удовлетворённо посмотрел на результат трудов своих и, поднеся чашку к носу, настороженно принюхался. Кофе получился. Он понял это сразу, едва вздохнув сложный аромат корицы и имбиря, с крошечной ноткой карамели. Кажется, именно так готовили кофе в Австрии... Замерев с поднятой чашкой, Барни невидящим взглядом уставился куда-то очень далеко, а глаза его заволокла белесая дымка воспоминаний. Внезапно очнувшись, Барни снова посмотрел на дымящийся кофе. Потом он уверенно, словно решившись, поставил его на стол, нашёл свою старую жестяную флягу, заварил новую порцию и, отправив кофе во флягу, пошёл собираться.

Когда Барни вышел из дома, было ещё темно. Но даже в темноте он не утратившим остроты взглядом заметил, что всё вокруг покрыто белым и пушистым ковром. Поскрипывая, как старая, нагруженная телега, Барни отправился в путь. Прямо в лицо ему хлестал ледяной ветер, штука серьёзная в здешних краях, но Барни лишь упрямо наклонял голову, прячась в воротник, медленно продвигаясь вперёд.

Он почти не думал о том, куда идёт. Его единственной мыслью было — не упасть. Потому что он знал, что, упав, он вряд ли поднимется вновь. Он предельно сосредоточился только на том, чтобы его ноги ступали на надёжную опору, и потому не заметил, как совершенно неожиданно впереди проступили очертания старой лавочки. И тогда Барни понял, что пришёл.

Он стряхнул с лавочки снег, достал предусмотрительно взятое с собой одеяло, медленно сел и вслушался в абсолютную тишину. Прошла секунда, другая, прежде чем он смог открыть глаза и посмотреть окрест.

Деревня уходила вниз ровными квадратиками света, перемежающимися небольшими искорками фонарей. Конец её терялся в дымке. Соседних холмов, далёких гор или расстилающуюся внизу долину с озером, конечно, видно ещё не было. Барни посмотрел на часы, они показывали начало шестого. Он приготовился ждать, потягивая горячий кофе из фляги. Он знал, что его снова захватят воспоминания, что он снова будет видеть стоны, крики, взрывы и нечеловеческий грохот сражений, но он был к этому готов. За свою долгую жизнь он научился контролировать свою память. Он мог забыть то, что ему было нужно, тогда, когда ему было нужно. Или, наоборот, о чём-то вспомнить, когда было необходимо. Привычным усилием воли подавив рвущиеся на поверхность воспоминания, Барни стал думать о своей жизни. Он не считал, что прожил её зря. О нет, он, совсем даже наоборот, считал, что прожил удивительную, хорошую и долгую жизнь. И он знал, что множеству людей на планете довелось хлебнуть почём фунт лиха, в то время как он просто потягивал виски у камина. И всё же, всё же... Что-то его не отпускало. Что-то тревожило последние лет пять, будто он что-то такое пропустил. Не заметил. Не сделал. Что-то болело в душе, как тянет в плохую погоду плохо зажившая рана. Он прекрасно знал, каким иногда бывает сукиным сыном, и потому совершенно не держал зла на девушку по имени Дороти, которая когда-то прямо в день свадьбы сказала ему, что не сможет выйти за него. Однако ему было просто непонятно... Какой же он должен был быть сволочью, чтобы после этого... Никто к нему не пришёл. Не спросил в чём дело. Никто даже не заговорил с ним. Будто он внезапно стал прокажённым или глухонемым. Решив, что с таких мыслей вполне можно заработать себе несварение на завтрак, Барни поспешно стал думать о своём здоровье, потом о погоде... Потом о своей работе по дереву...

Внизу тёплых огоньков постепенно становилось всё больше и больше. Просыпались няни, белошвейки... Пекари спешили замесить тесто для утреннего хлеба. По каким-то причинам только здесь, в этой небольшой деревне в Шотландии, всё оставалось одинаковым годы и годы спустя. Время здесь словно бы остановилось.

Снова пошёл снег, особенный, крупный. Хлопья его были похожи на беспорядочно ощипанную сахарную вату. И лишь когда вдали зазвенели колокола, Барни встрепенулся.

Что такое? Почему? Где-то пожар? Что-то случилось? Барни озирался, пытаясь понять причину, которая вызвала колокольный звон так рано утром. И только когда внизу зажглись огни в храме, и первые прихожане чёрными точками потянулись внутрь, Барни понял, что случилось Рождество.

Эта простая разгадка снова погрузила его в меланхолию. Много десятков лет назад он перестал праздновать этот день. Трудно стало самому тащить из леса ёлку, наряжать дом, готовить ужин... Да и казалось бессмысленным всё это делать только для себя. Поэтому уже много лет, как он забыл, что есть такой день, когда все собираются вместе, обмениваются подарками, хором поют гимны...

Барни молча наблюдал, как чёрных точек на улицах становится всё больше и больше. Как они исчезают в воротах церкви. Наверняка, там уже затянули рождественский хорал. С тоской Барни подумал, что там тепло. Очень тепло, а он замёрз, несмотря на одеяло. Но потом он представил то количество народа, находившееся внутри, и его передёрнуло. Наверняка, какому-нибудь умнику или его жене придёт в голову мысль дать старику какой-нибудь пирог, чтобы подкормить несчастного одичалого человека, а заодно и сделать доброе дело в Рождество. Люди ведь так падки до лёгкой, сострадательно-показной помощи...

И Барни остался сидеть. Было очень холодно, снег всё ещё шёл, и пронзительный горный ветер дул не переставая. Барни было очень грустно. Не обидно, нет. Это была именно грусть. Грусть от того, что вокруг столько домов, семей, где люди искренне любят друг друга, где не понимают, как много счастья они имеют. Ведь это так здорово... Тепло. Нет, не физическое тепло... Его дом был холоден, несмотря на то, что прекрасно отапливался. Тепло душевное. Когда ты знаешь, что тебя ждут, ждут, когда ты вернёшься, скучают по тебе, когда тебя нет, переживают, когда с тобой что-то не так. Ведь если тебя никто не ждёт, это значит — тебя как бы и вообще нет...

Барни поплотнее закутался в одеяло. Что изменится от того, что он перестанет существовать, — горько думал он. У него кольнуло в груди, но он не придал этому значения. Редко прорезающаяся горечь заполнила собою всё. Барни ненавидел свои переживания. Он никогда себя не жалел, не жаловался и считал, что если ты сам не в состоянии себе помочь, то и никто тебе не поможет. Быть может, виною тому был дикий холод, а может, его просто поражал сам факт того, что совсем рядом, рукой подать, вовсю радуются празднику люди, встречая новых и старых знакомых, но Барни почувствовал себя уставшим. По-настоящему уставшим от своей долгой и не слишком-то радостной жизни. Его жизнь была не так уж и плоха, просто — и он понял это только сейчас: в ней было очень мало радости.

Внезапно, как это бывает только в горах, вдалеке блеснул первый луч солнца. Как по мановению неведомого дирижёра, всё вокруг преобразилось. Заалел горизонт, окрашивая небеса в розово-янтарный свет. Внезапно прекратился снег, утих и ветер. Луч солнца отразился на вершинах гор, и вечные ледники ответили слаженным сиянием, словно и они тоже истосковались по свету. Вернувшаяся перспектива позволяла увидеть очертания долины, обилие бликов причудливо отражалось в стеклянной поверхности озера.

Забыв обо всём на свете, Барни благоговейно смотрел на открывающееся ему чудо. Он столько раз приходил сюда, не зная, что величайший момент здесь настаёт утром. Розовый, алый и жёлтый цвета переливались, наполняя, дополняя и насыщая друг друга. У Барни снова закололо в груди, но он снова не обратил на это внимания, он не мог оторвать взгляда от свершающегося на его глазах исполинского действа. И вот, показав край нежно-жёлтого диска, неторопливо взошло солнце. И, о чудо! Он понял, что светит солнце лишь на него. Только для него одного! Солнце озаряло только вершину холма, и до скопившихся внизу людей ему не было никакого дела. «Что ж, — думал Барни, — у них своё Рождество, а у меня своё». Он никогда бы не подумал, что рождение нового дня может привести его в такой восторг. И ещё он вдруг почувствовал, что его сотрясает крупная дрожь, но не от холода, а от осознания того, что он прикасается к чему-то неизмеримо великому.

«Да, они счастливы, они встретят Рождество вместе, с друзьями, с родными и близкими! А я... Я встречу Рождество здесь, с самим Богом!»

Эта простая мысль переполнила всё его существо такой выворачивающей наизнанку радостью, что Барни не удивился бы, обнаружив себя взлетающим метров на десять ввысь. Он смотрел на это солнце, посылающее ему тысячи и тысячи кубометров тепла, он видел так далеко, дальше, чем просто обычный человек, и он чувствовал — тот саднящий провал в его душе, что он ощущал все последние годы, вдруг наполнился чем-то тёплым и благоухающим. Барни почувствовал себя абсолютно счастливым.

А потом сердце кольнуло ещё раз, сильнее и дольше, чем раньше, и мир испуганно сжался.

Победоносно шествующее по небосводу солнце не отпускало ни на секунду из своих объятий скорчившуюся, застывшую на лавочке сухонькую фигуру. Если бы кто-нибудь, кроме солнца, смотрел бы сейчас на вершину холма, этот кто-то увидел бы только обыденную картину — совершенно неподвижную статую, сидящую на истёртой временем скамье.

Никто не видел, что изборождённое морщинами лицо счастливо улыбается, а из глаз чудовищным контрастом катятся слёзы.

Настоящие, тёплые, запоздалые.
Живые слёзы на мёртвом лице.




Москва, ноябрь, 2011.