Сияние

Нам всем необходимы сказки, а взрослым они порой гораздо нужнее, чем детям.




На перевале было чертовски холодно. Снег перестал, но косматые бока тёмно-серых туч, что надвигались из-за горизонта, не сулили ничего хорошего. Я чувствовал себя невероятно уставшим и потерянным. Даже не вьюга вымотала меня так сильно, нет, я чувствовал себя обессиленным из-за собственной невезучести. Негнущимися пальцами я с кряхтеньем пытался развязать на шее повязку, что служила мне шарфом, но у меня ничего не выходило. Рука будто принадлежала кому-то другому, но совершенно точно не мне. Потом я сообразил, что делаю, и замер. Остатки ясного разума напомнили мне, что в состоянии гипотермии организму обманчиво чудится избыточное тепло. Я глубоко вздохнул и попытался прояснить мысли. Мой полк наверняка уже благополучно спустился с гор и квартируется на итальянской стороне, попивая горячий пунш у камина. Подумав об очаге, я чуть не взвыл. Перед глазами вновь пронёсся вчерашний вечер, который вполне мог стать последним вечером моей жизни…

— Не останавливаться! Шевелись, жуки навозные, спины не терять, смотреть под ноги! — Сержант надрывался так, будто за особое усердие ему светил не иначе, как Золотой крест.

Я мёртвой хваткой вцепился в верёвку, которая всё норовила вырваться из рук. Я знал, что, выпустив из пальцев эту ниточку жизни, что призрачной лентой опоясывала наши замерзшие спины, я упаду в пропасть или случится что-то действительно ужасное. Снег валил так, что идущий впереди Риццоли казался полупрозрачным. Ветер сдирал с лица кожу со сноровкой заправского палача. Я не чувствовал своих конечностей и боялся за ноги. Ведь для солдата главное — не умение метко стрелять, нет. Продолжительность его жизни часто напрямую зависит от способности преодолевать огромное расстояние в кратчайшие сроки.

— Сержант, этот уступ ненадёжен! Если мы взберёмся на него, он не выдержит! — крикнул кто-то спереди, и цепочка людей остановилась в замешательстве.

Судя по его физиономии, сержант собирался было что-то ответить дерзкому новобранцу, но в этот момент сквозь свист и завывания ветра, адскую какофонию прорезал ужасный треск, словно где-то грянул гром. Я почувствовал, как верёвка в моих руках дико заплясала выпущенным на свободу аспидом. Что есть сил, я вцепился в неё, не слыша криков, я думал только о том, как мне не выпустить её из рук. Я так сосредоточился на этом процессе, что не заметил огромный тёмный валун, что внезапно возник прямо у меня перед глазами. В последний момент я всё же постарался увернуться, уже осознавая всю тщетность этой попытки. Я лишь успел изогнуться боком, чтобы удар пришёлся не прямо мне в грудь, а в бок. А потом был глухой стук, я почувствовал, что лечу, и наступила темнота.

Я очнулся и попытался открыть глаза. Вокруг царил серый полумрак, и я решил, что умер. Но если я умер, почему же так горит бок и саднит лицо? Может быть, я в чистилище, поэтому я не чувствую своих рук и ног? Внезапно я понял, что мне нечем дышать, я попробовал пошевелиться, но мир вспыхнул таким количеством ярких разноцветных огней, что на какое-то время я снова перестал существовать. Когда боль унялась, я снова попытался пошевелиться, и на сей раз мне удалось поднять свою правую руку. Я чувствовал, будто тону в плотном белом киселе. Как муха, попавшая в мёд, я барахтался, пока не понял окончательно – я жив! Вероятно, я угодил в сугроб, и мне нужно во что бы то ни стало выбираться к людям, я не хочу оставаться здесь, возможно, мне удастся ещё нагнать своих, они же не могли уйти далеко… Я осторожно разгребал руками снег, пока, наконец, сверху не пробился ослепительный солнечный луч. Он был настолько ярок, что мои глаза немедленно заболели. Полуслепой, я вытаскивал своё заиндевевшее тело наверх, всё повторяя: «Сейчас, ещё чуть-чуть, осторожно, так… А теперь ещё немного…»

На перевале было чертовски холодно, а мне нечем было разжечь костёр. Да и где найдёшь сушняк, когда вокруг одни только горы и снег. Судя по всему, у меня были сломаны рёбра, болело плечо, и были отморожены уши и нос. Но я знал: самым главным и удивительным было то, что я оказался невероятно живучим сукиным сыном. Отделался всего лишь парой рёбер, руки и ноги были целы, а ведь тот отломившийся кусок скалы вполне мог раздавить меня как муху или столкнуть на остро торчащие скалы, а я крайне удачно упал в снег, да и то, не так и глубоко. Я знал, что меня, по всей видимости, сочли мёртвым или пропавшим без вести, а в темноте, в самый разгар снежной бури меня, конечно же, искать никто не стал. Попытки вернуться на тропу провалились сразу же, ни тропы, ни даже обвалившегося утёса я не нашёл. На мили вокруг монотонно и нестерпимо сверкал однообразный снежный ландшафт, и я осознал, что понятия не имею, где нахожусь. Я посмотрел на солнце, прикинул время и понял, что полк ушёл отсюда вечером вчерашнего дня, я же очнулся днём, следовательно, меня и их отделяло не менее суток пути. О том, чтобы теперь попытаться догнать своих, и речи идти не могло. Более того, меня занимала гораздо более важная и насущная проблема – приближающиеся тучи и перспектива заночевать на хребте горы, под порывами ветра и снега. Надо было искать убежище, но где? Где спрячешься, если ближайший известный тебе населённый пункт в сутках ходьбы? Не придумав ничего лучше, я просто отправился вперёд, моля богов, чтобы выбранное мной направление оказалось верным. Я шёл и смотрел по сторонам, надеясь отыскать пещеру или хотя бы карниз, что укрыл бы меня от надвигающейся непогоды. Несмотря на поломанные рёбра, тело начало приспосабливаться, мороз уже не обжигал, кровь заструилась быстрее, прогоняя по измученному организму куболитры тепла. Я сам не заметил, как стал дышать ровнее, в такт шагам, сначала несмелым, но с каждым пройденным метром всё более уверенным. Я стал напевать наши походные песни, чтобы прогнать панические мысли о смерти и не сойти с ума, находясь в плену у этой сверкающей белой пустоты.

Солнце исчезло внезапно, и сразу стало холоднее. Я почувствовал, как вдоль спины пробежал холодок. Посмотрев воспалёнными глазами наверх, я увидел, что синевы небосвода больше нет, вместо неё вверху клубилась грязно-серая масса, да так низко, что казалось, подпрыгни, и сможешь до неё дотронуться. Снова пошёл снег, и я уже сбился со счёта – в который раз с неба посыпалась эта белая колючая дрянь. Я лихорадочно осматривал местность, но не видел ничего, что хоть отдалённо можно было принять за убежище. Всё те же горы недружелюбно высились вокруг, и я чувствовал себя загнанным в ловушку мышонком, что покусился на кусочек сыра в мышеловке. Наконец, впереди, метрах в ста, я заметил причудливо изогнутый край скалы. Я подумал, что если как следует вжаться в него, возможно, мне удастся пережить приближающуюся тяжёлую ночь. Я поспешил вперёд, добежав и рухнув на колени как раз в тот момент, когда буран набрал свою силу. Всё, что я теперь мог, — это сесть, прислониться спиной к камню, обхватить руками колени и молиться. Молиться о чуде, ведь только чудо и могло меня спасти.

Вокруг стало совсем темно, буря разыгралась не на шутку. У края карниза мгновенно вырос сугроб, что невольно защищал меня от ветра. Я сидел и всё яснее понимал, что, чудом выжив один раз, во второй раз мне вряд ли так повезёт. Очень хотелось есть, и я с тоской подумал о горячем кофе и завтраке, что я ел, наверное, тысячу часов назад. Я старался себя отвлечь мыслями о том, что буду делать, когда вернусь домой. Когда, наконец, закончится война и не будет всех этих ужасных месяцев без сна. Смогу ли я вновь привыкнуть к нормальной жизни? Забыть запах пороха, крови и смерти? Смогу ли вернуться домой самим собой? Оставить страхи и ужасы за порогом, заперев их в самый далёкий ящик памяти, смогу ли не просыпаться под звук пролетающего самолёта или гром грозы? Мои мысли текли всё плавнее и ленивее, и краешком сознания я понимал, что замерзаю. Я ничего не мог с этим поделать, и мне было странным образом спокойно. Я словно чётко выполнил поставленный приказ, я одолел врага, и теперь заслужил высшую награду в виде вечного отдыха. Я умираю? Что ж, я попытался, я сделал всё, что мог. Я с сожалением подумал о том, что никогда не был в Венеции, а говорят, летом она прекрасна, как никогда. Солнце искрится в ряби каналов, голуби взлетают с крыш, чтобы порезвиться чем-нибудь на площади Сан-Марко, отовсюду доносится гомон людей и чинная бархатная речь гондольеров, пахнет кофе и свежеиспечёнными булочками с корицей… Я чувствовал, как меня убаюкивают лёгкие волны, я словно плыл в гондоле, и тёплые солёные блики озаряли моё лицо…

Я очнулся и во второй раз за сутки подумал, что умер. Передо мной горел огонь, и пахло жареным цыплёнком. Я лежал и пытался вспомнить, в каком загробном мире бессмертные души потчуют такими яствами и почему на мне лежит меховая шкура какого-то животного, под которой, кстати говоря, так тепло.

— Ты очнулся. — Мягкий голос выражал одобрение, словно я мог его подвести, но в последний момент всё-таки взялся за ум. Я постарался оглядеться, насколько мне позволяла шея, и понял, что нахожусь в небольшой пещере, на стенах которой плясали причудливые тени от горящего пламени. В пещере никого не было.

— Ну что ты вертишься. Лежи, тебе надо отдохнуть. — Голос переливчато рассмеялся, как прохладный весенний ручей, сбегающий со скалы, а я всё не мог понять, кому он принадлежит, ребёнку или женщине. Голос снова рассмеялся, и я почувствовал, будто на мой лоб кто-то опустил прохладную ласковую ладонь. Я ощутил странную сонливость, устало закрыл глаза и снова провалился в забытьё.

Проснулся я с твёрдой мыслью выяснить, где я, что происходит и кто со мной говорил. Я сбросил меховое одеяло и попытался сесть.

— Эй! — позвал я в полумраке. — Кто здесь? Где я? Покажись! — Ответом мне было эхо, да слабое дуновение ветра. Я снова посмотрел на огонь и увидел, что рядом, на грубой деревянной дощечке лежит жареная курица. Забыв про всё на свете, я набросился на еду, с треском уничтожая всё до последнего кусочка. Насытившись, я более осмысленно оценил свою ситуацию. Очевидно, меня спас кто-то из людей горного племени, что веками живут в здешних краях. Меня перенесли, положили здесь, перевязали (я с удивлением обнаружил остро пахнущую какими-то травами повязку на груди) и накормили. Но где мой спаситель? Почему он не показывается? И почему у него был такой высокий (детский?) голос? Подождав какое-то время и не в силах больше выносить неизвестность, я решил осмотреть пещеру. Она оказалась совсем небольшой, в центре был выложен аккуратный каменный очаг, в котором горел огонь, у стены покоилось моё разобранное ложе, кучка дров лежала у противоположной стены, и завершал картину небольшой тёмный лаз, чуть выше пола. Больше в пещере ничего не было. Подойдя к лазу, я почувствовал, что от него веет холодом. Видимо, это и был путь, которым меня сюда волокли. Решив разведать, куда ведёт этот ход, я на корточках протиснулся внутрь, морщась от боли при каждом вздохе. Я полз медленно, по мере отдаления от пещеры становилось всё холоднее и темнее, пока я вообще не перестал что-либо различать вокруг. Внезапно лаз стал расширяться, и скоро я уже мог выпрямиться в полный рост. В лицо мне дул ветер, я всё шёл и ждал, когда, наконец, выйду наружу. Внезапно я почувствовал, что мой следующий шаг ушёл в пустоту, и моя нога больше не опирается на твёрдую породу…

— Стой! — Это было и приказом, и криком одновременно. Я почувствовал, как моё, собравшееся уже падать, тело, подхватила какая-то неведомая сила и снова поставила на ноги. Я очень медленно обернулся и увидел перед собой сгусток неистового перламутрового света, что испускал небольшие вспышки каждую секунду, из-за чего казалось, что это бьётся чьё-то гигантское сердце. После мрака пещеры этот свет казался моим полуослепшим глазам вспышкой только что родившейся звезды, так что я зажмурился и сквозь плотно сжатые веки почувствовал, как свечение медленно угасает. Прошло несколько минут, прежде чем я, потрясённый, смог вновь открыть глаза. Сгусток света потемнел, я смог различить, что внутри него что-то есть, нечто, похожее на ядро, вокруг которого расходились упругие лиловые завихрения.

— Кто ты? — И звук моего голоса показался мне таким противным и хриплым, что я поморщился.

— Вернись в пещеру. Ты всё ещё слаб. — ответил голос, исходящий из сгустка и одновременно отовсюду. Я смотрел на существо передо мной и пытался прийти в себя. Мне казалось, что я сплю, и всё это мне снится. На самом деле не было никакого мучительного перехода через горы, не было ни каменной глыбы, чуть не утащившей меня в бездну, ни ночлега под скалой, я просто остался дома и вот-вот проснусь. Однако, загадочный свет всё не пропадал, и я невольно стал разглядывать его внимательнее. Я понял, что это не свет, а скорее нечто, похожее на неизвестную мне энергию.

— Вернись в пещеру. — повторил голос, и я, как загипнотизированный, молча подчинился. Уходя, я быстро оглянулся и понял, что входа в пещеру не существовало. Она заканчивалась гигантским обрывом, словно неведомые древние зодчие выдолбили её прямо в середине склона горы. Страшно подумать, что было бы, если бы не Это, не Этот… Зябко передёрнув плечами, я поспешил обратно.

Вернувшись в пещеру, я почему-то был уверен, что загадочный сгусток энергии пропадёт вновь, но ошибся. Он был там, словно дожидался меня.

— Что ты такое? — вновь спросил я. Несколько пережитых недавно спасений начисто отняли у меня способность чему-либо удивляться. Свет не ответил, и я спросил по-другому: — У тебя есть имя? У каждого есть имя. Вот меня зовут Анжело, но друзья зовут просто – Энжи…

— Сибель. — внезапно перебил меня голос.

— Сибель? Это твоё имя? Оно… Редкое? Никогда о таком не слышал. — ответил я. Внезапно невиданное существо переместилось в другой конец пещеры, причём с такой скоростью, что огонь недовольно заколыхался. Оно задрожало мелкой рябью, и я не мог понять, есть ли у этого существа эмоции, а если и есть, то что они означают.

— Сибель, звучит как женское имя. — сказал я. Сгусток не ответил, и я решил попробовать по-другому. — Так значит, это ты меня… Спасла?

— Ты умирал. — ответил свет. Ответил просто, словно дав мне достаточное количество объяснений всему произошедшему.

— Да, но ведь… — я пытался как-то логически себе что-то объяснить, но чёрт возьми, вся эта ситуация была за гранью логики и здравого смысла! Я разговаривал со светом, с голосом, идущим из ниоткуда. Я совершенно точно сошёл с ума! А может, это мой предсмертный бред, а на самом деле моё тело издыхает сейчас где-то на дне ущелья?

— Ты не сошёл с ума. — вновь донеслось до меня.

— Тогда ответь мне, кто ты? Что ты такое? — немедленно спросил я.

— Я – Сибель. — ответил голос. И чуть позже добавил: — Горный страж.

— Страж? Я не понимаю. И что ты сторожишь? У тебя женское имя, но ты говоришь так неопределённо…

Существо напротив не ответило. Я сел и помассировал виски, словно пытаясь себя убедить. «Это не сон, это происходит с тобой на самом деле.» Отняв руки от лица, я увидел, что сгусток энергии превратился в человеческий силуэт. Расплывчатый, немного неясный, светящийся, но, вне всякого сомнения, женский.

— Так значит, ты – женщина? — спросил я. На сей раз Сибель удостоила меня ответом.

— Я приняла эту форму, более близкую и понятную тебе. — Но тембр её голоса не оставил никаких сомнений в том, что передо мной существо женского пола.

— Послушай, — нерешительно сказал я. — Я хотел сказать спасибо. Ну… За то, что спасла меня, там, у скалы. Да и сейчас… Тоже. Не знаю, происходит ли это на самом деле… И если это так, то звезда, под которой я родился, определённо была счастливой… Я о том, что… Ты не думай, что я тебе не благодарен, но… Мне надо вернуться. Понимаешь, я солдат, идёт война. Я просто обязан попасть на ту сторону гор…

При этих моих словах мне показалось, что Сибель подняла голову, и остаток предложения застрял у меня в горле. Мне показалось, что я только что сделал что-то неправильное, ужасное. Словно невидимая струна запела в ночи, так красив был её голос:

— Ты уйдёшь. Утром я укажу тебе путь.

Мне стало почему-то неловко, и я виновато произнёс:

— Скажи, чем я могу тебя отблагодарить?

Сибель молчала так долго, что я боялся, она не ответит. Однако потом она сказала нечто, что поразило меня как громом.

— Расскажи мне… Почему люди воюют. — и была в её голосе такая просьба, такая тоска, что я готов был рассказать ей что угодно, только чтобы хоть как-то отблагодарить существо, дважды спасшее мне жизнь.

— Это сложно. Наверное, люди очень глупые. — начал я, немного помолчав. Я старался объяснить, почему, как мне кажется, мы воюем. Я подбирал тысячи причин и сам тут же разносил их все в клочья. Каким-то шестым чувством я ощущал, что Сибель есть чудо. То чудо, о котором я тогда, замерзая, молил перед смертью. Я смотрел на неё, и где-то глубоко в сердце чувствовал – она есть нечто очень близкое самому воплощению жизни. Жизни неизвестной, странной, быть может, даже не земной. И для неё не найдётся причины достаточно убедительной, оправдывающей и дающей ответ – зачем мы так усиленно помогаем друг другу умереть. Мне пришлось рассказать ей немного истории, объяснить, кто воюет и с кем. Рассказывая, я будто снова оказался на фронте, в этом пылающем железном аду, и моё тело всё ещё помнило жаркое дыхание смерти.

— Но ведь вы убиваете друг друга. — сказала Сибель.

— Да. Войны без жертв не бывает. — тихо ответил я. — Но когда-нибудь эта война закончится, как и все предыдущие. И снова дети будут играть в маковых полях Нормандии. И, знаешь… Наверное, это не так плохо… Умирать нам, чтобы жили они.

Снова воцарилась тишина, в которой не было сказано ни слова, и каждый вздох в ней был словом, полным грусти и печальной красоты. Я чувствовал, что Сибель словно бы колеблется, её свет ещё немного потускнел и как будто завибрировал, когда она попросила:

— Расскажи мне о маковых полях.

Я помолчал и стал рассказывать о том, как весной земля покрывается красными бусинами цветов, как пугливые олени, перебегая поля, оставляют чёткие следы на примятых алых стеблях. Я рассказывал о собачьем лае, разносящемся далеко окрест, о том, как пахнут горящие вишнёвые поленья, о жарком терпком воздухе, в котором запах свежескошенной травы переплетается с кисловатыми нотками жимолости. Я рассказывал о Провансе, о сумасшествии сиреневых лавандовых цветов, что простираются до самого края горизонта. Рассказывал о виноградниках, что чинными рядами отвоёвывают у леса акры земли. О том, как из ягод получается вино и сколько души нужно вложить, чтобы оно получилось особенным… Я всегда умел неплохо рассказывать, и сейчас, я будто сам унёсся далеко-далеко, побывав в местах, где я был, или же никогда не был, но знал со слов других. Я рассказывал о себе, о семье, в которой вырос, о жизни своих знакомых и друзей. Мне захотелось как-то оправдаться перед самим собой, дать понять, что мы, люди, годимся не только на то, чтобы убивать и сеять смерть. Да, у нас случаются раздоры, и тогда, бывает, проливается кровь, но неизмеримо выше мы всё же ценим доброту и ласку, заботу и любовь, смех и радость жизни.

Сибель меня не перебивала, её контуры иногда вспыхивали ярче, когда я рассказывал о первой поездке на лошади, и медленно угасали, когда я сказал, что та лошадь издохла, упав со скалы и сломав себе шею. Мне казалось, что вместе со мной она стала свидетелем всех сколько-нибудь значимых для меня событий, что она впитала мои эмоции, будто преломив их в своём свете и пережив впервые. Её свет разгорался вновь, когда я рассказывал о волнах, что ленивыми буграми шумно выплёскиваются на берег, и затухал, когда я вскользь упомянул о выброшенной на берег стае дельфинов. Я понимал, что её ранит любая смерть, и она глубоко переживает каждую несправедливость жизни, но в то же время, она, как ребёнок, радовалась всему новому и необыкновенному.

Так проходили минуты, превращаясь в часы, а я всё продолжал рассказывать. Почувствовав, что Сибель никогда не слышала и не испытывала ничего подобного, я понял, что она никогда ещё не встречалась с человеком. Быть может, она вообще ничего не знала о мире, который её окружал, простираясь за вечным покоем снежных гор. Мне отчаянно захотелось узнать её поближе, мне казалось, что я вытянул редкостной удачи шанс, упустить который я попросту не в силах. Закончив свой рассказ, я помолчал немного, прежде чем спросить:

— Ну а ты? Я ведь так и не узнал, кто ты…

Сибель снова подняла голову и так же тихо произнесла:

— Я… Я горный страж. Когда-то нас было двенадцать…

И она начала свой рассказ, в котором не осталось ничего, кроме бесконечной тоски. Я узнал, что она, своего рода, эфирное начало, маленькая отколовшаяся часть чудовищной энергии, что создала нашу планету, призванная хранить и оберегать закреплённую за ней стихию. Я узнал, что были и другие существа, хранители ветра, воды, подземного огня, лесов, льда и скал… Но когда человек стал забирать всё больше, ничего не отдавая взамен, многие хранители перестали существовать. Многим стало просто нечего хранить, а некоторые изменили своему предназначению, разочаровавшись в смысле своего существования, и в итоге растворились в небытии. Сибель была последней из них, древней хранительницей горного перевала. Навеки заточенная, она могла только наблюдать за маленьким и однообразным миром вокруг, иногда направляя пути лавин и камней, чтобы они случайно не уничтожили самое драгоценное – искру жизни. Она редко видела людей, да и то издалека, ведь они шли по другому склону горы, не заходя так далеко в неизвестность. Она понятия не имела, что происходит с другими хранителями, но каждый раз, когда кто-то из них переставал существовать, на небе разгоралось неистовое лиловое сияние, в котором, казалось, рождались сами звёзды.

Она была практически всемогуща — это странное создание, отголосок дремучего прошлого. Но она и сама не знала всей своей силы, умея управлять только малой её частью. Неведомые правила делали её пленницей всемогущего закона равновесия. Она не могла создавать жизнь и не могла её отнять. Всё, что ей оставалось, — быть наблюдателем бесчисленных столетий, стараясь по мере сил сберегать свой крохотный мир, оставленный ей неизвестно кем. Мне внезапно захотелось как-то наполнить её жизнь смыслом, как-то помочь, ведь я отчётливо ощущал её безысходность и тоску. И её острое, всепоглощающее одиночество.

— Пойдём со мной. — сказал я. — Ты сказала, что утром укажешь мне путь. Так пойдём же со мной. Я покажу тебе весь мир, и ты сможешь своими глазами убедиться, что… Что мы, люди, не так уж и плохи.

Я почувствовал, что Сибель колеблется, что ей отчаянно хочется согласиться. Я продолжал уговаривать её, приводя всё новые и новые доводы, пока внезапно её сияние не погасло совсем, как будто кто-то задул свечу. Она превратилась в самую обыкновенную русоволосую девушку, лет двадцати семи. Она медленно и неуверенно подошла ко мне, и я уловил незнакомый, но очень приятный свежий, морозный аромат.

— Уже утро. — сказала она, и я понял, что она никуда не уйдёт. Что ей не просто далось это решение, но она навсегда останется здесь, верной себе, среди снега и камней, останется моим маленьким локальным чудом. Сибель слегка повела ладонью, отчего рукав её платья засверкал, как капли воды на солнце, и в стене позади меня образовался ещё один небольшой проход, будто бы выточенный под мой рост. Я посмотрел в него, и увидел вдалеке светлое пятно, бывшее, несомненно, солнечным светом. Проход призывно манил меня. Там был выход. Там была моя привычная жизнь. Там были мои друзья и боевые товарищи. Там была война. Но там так же был и мой путь. Мой путь домой. Я перевёл взгляд на Сибель и увидел, что она улыбается. Грустной, но такой человеческой улыбкой. Словно прощая меня, за то, что я, невольно растревожив её покой, покидаю её. Я не знал, что следует говорить в таких случаях, да и едва ли кто-либо мог это знать. Я стоял, не в силах сдвинуться с места и умом осознавал, что должен идти, что там меня ждут. Но физически не мог сделать ни шагу. Я просто смотрел в её глаза удивительного лазурного цвета, в которых отражался я, пламя гаснущего костра и весь этот чёртов мир. Мне снова захотелось что-то ей сказать, обнять, что-то сделать, что угодно, чтобы отблагодарить и сделать её существование хотя бы чуточку радостнее. Но я всё так же продолжал стоять и молчал. Тогда Сибель подошла ко мне ещё чуть ближе, почти коснувшись меня своим телом, дотронулась прохладной ладонью до моей небритой щеки и сказала:

— Иди. Я знаю, ты должен идти. Я не хочу, чтобы ты обещал, но… Скажи, что однажды ты придёшь снова. Ты вернёшься к моему перевалу. И тогда… Я смогу снова найти тебя.

Я вновь взглянул ей в глаза и твёрдо ответил:

— Я приду. Я вернусь. — Потом помолчал, и добавил. — Я обещаю.

Сибель улыбнулась уголками глаз и отняла свою руку от моего лица. Я почувствовал внезапный прилив свежих сил и понял, что готов вернуться.

Я не особенно запомнил обратный путь, помню только, что сильно болели глаза от яркого солнца. Вскоре я отыскал тропу, которая вывела меня к небольшой деревне по другую сторону гор. Я узнал, куда отправился мой полк, и через два дня был в расположении. Как я и думал, война вскоре закончилась, и меня демобилизовали. Я вернулся в свой дом, в который стремился попасть все эти долгие годы. Постепенно я научился не вздрагивать, когда дверь хлопала о стену дома, болтаясь на ветру. Я много читал, много спал и всеми силами старался вновь стать тем человеком, что вышел из этого дома пять лет назад. Через полгода мне стало казаться, что всё то, что произошло со мной на том перевале – всего лишь игра моего воображения. Почти наверняка я был практически без сознания, не отдавал себе отчёт о происходящем и попросту не заметил, как перешёл на ту сторону гор. Я убедил себя в том, что всего этого просто не могло со мной случиться, а значит, я должен принять за истину тот очевидный факт, что мне всё привиделось. В конце концов, жизнь шла своим чередом, и я понимал, что мне это нравится. Нравится эта размеренность, это отсутствие чего-либо происходящего, за исключением любовно устроенного быта. Мне нравилось чувствовать себя вернувшимся, и с каждым днём туго затянувшийся узелок где-то у меня внутри, под сердцем, понемногу ослабевал. Я женился, а маковое поле за окном становилось всё более алым год от года.

Венеция была прекрасна. Я понял, что представлял её себе все эти годы совершенно не так. Или, наоборот, так, но только она оказалась ещё прекраснее. Несколько лет спустя я всё же осуществил свою давнюю мечту, отправившись со всем своим семейством в этот удивительный город. Я не отказал себе в удовольствии прокатиться по каналам, и, улёгшись на дно гондолы, с блаженной улыбкой на лице слушал, как поёт гондольер. Голуби на площади Сан-Марко оказались ещё более упитанными и наглыми, а солнце ещё более жёлтым и каким-то родным. Купола святой Базилики смотрели строго и взыскующе. Я поднялся на самый верх, облокотился на перила, закрыл глаза и подставил лицо тёплым, ласковым лучам заходящего солнца. Внезапно я услышал, как толпа внизу растревоженно загудела. Раздались крики, но мне совершенно не хотелось прерывать этот момент своего заслуженного тихого счастья, поэтому я старался не обращать на это внимания. Однако гомон становился всё более и более взволнованным. Меня кто-то потряс за штанину:

— Папа, папа! Смотри! Что это?

Я нехотя открыл глаза и увидел, что все люди внизу озадаченно показывают пальцами вверх. Я перевёл взгляд на небо и побледнел.

В небе разгоралось неистовое лиловое сияние, оно жгло небеса, словно невидимый кузнец задумал растопить невиданных размеров печь. Сияние переливалось всеми цветами радуги, ширилось, расходилось веером по небосводу и тонко вибрировало. А изумлённая толпа внизу не могла понять, что это за волнующая и пугающая красота и откуда летом в Венеции могло возникнуть северное сияние.


Москва, август, 2017