Цепь жизни

Дым был повсюду.
Он клубился в спешно проезжающих мимо каретах, в окнах домов. Он летал по городу, будто голодная смерть, обволакивая людей тонким траурным покрывалом, отчего их лица казались призрачными на фоне тихо струящегося предрассветного сумрака.
Едкий его запах словно заползал под кожу, и, даже вырвавшись из этого липкого плена, человек долго ощущал его зловонное дыхание. Дым пах человеческой кровью и страданием. Дым пах погибшими отцами, братьями, мужьями, детьми. Дым пах войной.

Среди разноголосицы звуков, криков женщин и стона раненых, я вдруг услышал тонкий детский голосок, словно чистым камертоном пробившийся сквозь этот невообразимый дьявольский шум. Будто заговорённый, я пошёл на голос, не обращая внимания на толпу, что растревоженным ульем неслась мне навстречу.

— Купите! Ну купите, они же погибнут! — надрывался голос.

Я прибавил шагу, стремясь найти заблудившегося, наверное, ребёнка. Я шёл на голос сквозь этот дым, и людское море всё успокаивалось, постепенно сходя на нет. Внезапно я остался один и понял, что нахожусь в той части города, что особенно сильно пострадала при обстреле. Давящая тишина, прерываемая изредка далёкими взрывами, хлестко ударила по натянутым нервам.

— Кто здесь? Здесь есть кто-нибудь? — крикнул я.

Молчание и никакого ответа. Я осторожно пробирался вперёд, натыкаясь то тут, то там на тела погибших. Наших или врагов — не имело значения. Перед лицом смерти все становились одинаковы. Развороченные здания казались остовами давно прогнивших кораблей, где-то неподалёку пронзительно закричала умирающая лошадь. Вскоре крик захлебнулся, и наступила относительная тишина. Я крался сквозь дым и разрушения, словно ангел смерти, посланный самим дьяволом, собравшим сегодня обильную жатву.

— Купи-ите! Ну купите... — вновь жалобно раздалось неподалёку.

— Эгей! Меня кто-нибудь слышит? — немедленно откликнулся я.

И вновь молчание. Я пошёл в ту сторону, откуда, как мне показалось, в последний раз доносился голос. Вскоре ноги вывели меня к Судной площади. Здания, когда-то правильным полукругом замыкавшие её в кольцо, были снесены почти до основания, и лишь по виселице, уцелевшей, словно насмехающейся над всеми превратностями судьбы, я понял, что это именно она.

— Ну купи-те... — раздалось совсем рядом.

Я прошёл ещё немного и упёрся в небольшой завал, образованный упавшими перекрытиями и стоявшей на боку телегой, предназначенной для перевозки осуждённых. Судя по всему, из-под этого завала и доносился голос.

— Эй, ты там живой? Подожди, я попробую разобрать завал и вытащить тебя!

— Купите... — раздалось совсем жалобно, почти шёпотом. Моё сердце непроизвольно ёкнуло, и я принялся поспешно разворачивать телегу. Дело оказалось не из простых: её железную клеть намертво придавило балкой, и мне пришлось выстрелить пару раз, чтобы выбить пару прутьев и в открывшийся провал просунуть голову.

— Ну как ты там? — спросил я и невольно отшатнулся.

Прямо на меня смотрели два огромных сине-голубых глаза, распахнутых так широко, словно их обладатель был чем-то смертельно удивлён. Кое-как втиснув руки, я крепко взял свою находку за худенькое тельце и вытащил из ловушки.

Найдёныш оказался мальчиком, лет семи-восьми. Его взлохмаченную шевелюру покрывали мелкие камушки и грязь, лицо, покрытое сажей и пеплом, пересекали несколько молниевидных светлых дорожек. Когда я поставил его на ноги и хорошенько рассмотрел на предмет повреждений, он резко перестал плакать и стал рваться обратно, в казавшуюся ему спасительной пещерой, дыру.

— Стой, дурачок! Куда ты! Всё! Всё уже закончилось, ты в безопасности! Да стой, тебе говорят! — но найдёныш продолжал рваться и царапаться. Один раз даже попробовал меня укусить, впрочем, безрезультатно.

Боевые перчатки с вшитыми под жёсткую кожу стальными пластинами оказались явно не по зубам, в прямом смысле, маленькому чертёнку. Однако как я его ни успокаивал, как ни старался утихомирить, он всё так же неотрывно смотрел в свой лаз, и губы его были плотно сжаты, словно он решал какую-то мучительную задачу. Наконец, до меня начало доходить. «Наверное, мать...», подумал я.

— Что там? — как можно ласковее спросил я его. — Там что-то есть? Что-то ценное для тебя?

Малыш не ответил, продолжая неотрывно, словно загипнотизированный, смотреть внутрь завала.

— Так что там? Если ты мне не скажешь, я тебя никогда не отпущу! — пригрозил я. Лезть внутрь и оттаскивать его с трупа мамаши мне вовсе не улыбалось.

— Там, — внезапно вытянув руку и очень уверенно, словно приказывая, произнёс мальчик.

— Что там? — тут же спросил я.

— Там, — повторил он, словно не слыша меня, и продолжая указывать в том же направлении.

Внезапно я заинтересовался. Немного ослабив хватку, я подошёл и опасливо заглянул внутрь. В глаза мне плеснуло дымной чернотой. Закашлявшись, я отпрянул обратно.

— Там ничего нет! — словно обвиняя малыша, произнёс я. — Там пусто. И темно, — зачем-то добавил я.

— Там, — внезапно закричал он и с недюжинной силой вырвался из моих рук.

Не успел я его перехватить, как он уже юркнул обратно. Проклятый ребёнок! Оставить его здесь мне не позволяла совесть, но и долгие спасательные работы никак не входили в мои планы. Враг мог объявиться в любую минуту. Скрепя сердце, я снова сунул голову в провал и позвал:

— Ау. Малыш, пойдём отсюда, а то неровен час...

— Купите... Ну купи-ите... — снова раздалось жалобное.

— Хорошо, я куплю, что бы это ни было, ты только вылезай, ладно? А я уж куплю, не сомневайся, и знаешь что, давай поскорее, а то, чует моё сердце, ненадолго мы здесь одни...

— Ты купишь? — внезапно требовательно спросили из темноты.

— Куплю-куплю, — успокоил я голос. И зачем-то добавил: — Обещаю.

Пару секунд ничего не происходило, а потом послышалось сопение и лёгкая возня.

— Давай помогу. Осторожно... — снова подхватив ребёнка за плечи, я удивился, что он стал тяжелее. Вытащив его на скудный лунный свет, я понял, почему его вес показался мне более тяжёлым. В руке он намертво сжимал небольшую железную клетку, наподобие тех, в которых заезжие торговцы продавали диковинных африканских птиц.

— Ну? — спросил я. — И зачем тебе этот хлам?

— Купите, а то ведь они погибнут... Они хорошие...

Я внимательно посмотрел в клетку и не обнаружил там ничего, кроме остатков помёта и пары перьев.

— Малыш, но там ничего нет... Как же я куплю? — медленно спросил я.

— Купите... Они погибнут... — монотонно, как заведённый, повторял ребёнок.

Я присел перед ним на корточки и заглянул в глаза. Они не выражали абсолютно ничего. В них не было страха. Разума в них, впрочем, тоже не было.

— Послушай, твоя клетка пуста, ты это понимаешь? Она пуста, в ней ничего нет. Я не могу ничего купить у тебя, слышишь?

— Купите... — он продолжал тянуть это слово, будто спасительный якорь, явно не слыша, что именно я ему говорю.

Я вздохнул. Потом медленно провёл ладонью вправо-влево перед его глазами. Никакого эффекта. Он продолжал смотреть сквозь меня, и только губы его жили на гипсовом лице, шевелились, словно молитву, повторяя это беспомощное, тихое «купите...». Я взял его за плечи и сильно встряхнул. Его голова бессильно заболталась на тонкой шее, как у сломанной марионетки. Я попробовал встряхнуть его ещё несколько раз, кричал и даже пару раз отхлестал по щекам, чтобы привести в чувство, но всё было бесполезно. С первого взгляда было ясно — ребёнок не в себе. Его глаза были пусты и безжизненны, как окна покинутого дома. Он не проявлял никакой реакции на происходящее, и мне было его искренне жаль. Ведь я знал, что он не сможет выжить в разорённом городе, пустой, ничего более не соображающий и не чувствующий, сломанный, как и весь этот мир вокруг него. Очевидно, его разум не выдержал потрясений и навек покинул своё обиталище. К несчастью, его судьба переплелась с моей. И теперь его спасителю оставалось только одно. Самое сложное и отвратительное. Я должен был следовать неписаному закону. Я должен был избавить его от последующих мучений, как мы делали это всегда на войне, с нашими ранеными и отстающими. Встав с колен, я медленно снял ружьё с плеча, передёрнул затвор и ещё раз посмотрел на несчастного ребёнка, чью жизнь поломали люди, отсиживающиеся за накрахмаленными скатертями где-то далеко, у себя во дворцах. Внезапно я почувствовал сильнейшую ненависть. Ненависть ко всем, кто был причастен к этому разгрому, к этому маленькому, локальному апокалипсису. Ненависть к этому дыму и запаху смерти. Ненависть к самому себе за то, что мне предстояло сделать. Подняв ружьё, я тщательно прицелился.
Внезапно в глазах мальчика промелькнула искра, и он на секунду словно осознал, кого видит перед собой.

Как, должно быть, страшно всё это выглядело со стороны. Площадь, окутанная дымом, мертвенно-бледный лунный свет, ничего не освещающий, мистичный и отчуждённый, далёкие всполохи огня, танцующие на выжженных зданиях... И в центре этого хаоса человек с ружьём, дуло которого смотрит прямо в сердце беззащитного ребёнка.

Я понял, что не могу нажать на курок. А малыш, словно очнувшись от долгого сна, медленно моргнул и посмотрел прямо мне в глаза, в самую мою душу. Я вздрогнул и выронил оружие. Прямо на меня смотрели словно глаза Христа перед тем, как его распяли иудеи. И такая была в этих глазах доброта, что моё сердце заныло, мучительно и щемяще. Внезапно ребёнок подошёл вплотную ко мне и коснулся моей руки, словно успокаивая, жалея, будто это я нуждался в защите и утешении, а не он. Я невольно опустил взгляд и увидел трепещущий комок перьев в своей ладони. Тёплый, живой, настоящий. Когда я поднял голову, подле меня уже никого не было.

Я запихнул маленький, драгоценный кусочек жизни в нагрудный карман и даже сквозь грубую холщовую ткань почувствовал, как бьётся крохотное живое сердце в разнобой с моим. Я посмотрел окрест, на всё ещё дымящиеся развалины, на чудовищные разрушения, что принесла война в этот, бывший когда-то живописным, город... И осознание того факта, что в таком аду могла сохраниться крошечная, заботливо оберегаемая, искра жизни, словно маленькая надежда, лучик света в этой, кажущейся бесконечной, тьме, сознание этого наполнило всё моё существо такой выворачивающей наизнанку болью за всю юдоль человеческую, что я не выдержал и заплакал. Я плакал, и слёзы чертили всё новые светлые всполохи на моём грязном лице, я зло размазывал их, будто пытаясь смыть то, что не смоется уже никогда.

— Будьте вы прокляты! Будьте вы все прокляты! Все вы! — что есть сил закричал я, но мой голос бессильно разбился об упавшие стены, потонув в грязных клубах дыма, рассеялся, смешался с победоносными выкриками наступающей армии:

— Британия! Да здравствует Король! Да здравствует Великая Британия!



Москва, октябрь, 2012