Кашник. Начало

Для Романа мир раскололся надвое в феврале 2022-го. Одна его часть, с серыми буднями колонии и отсчитываемыми днями, рухнула в небытие, едва лишь смолкли разговоры о ковиде, заглушённые новым, оглушительным словом – мобилизация. Другая, неясная и пугающая, зияла наспех прорубленным в будущее проёмом, имя которому спецоперация. Он оказался у этого проёма не по чьей-то злой воле, а по собственному выбору, хотя выбором это можно было назвать с большой натяжкой. Всего четыре месяца – вот всё, что отделяло его от свободы, от звонка ключа в замочной скважине, за которой оставалось два с половиной года неволи. Эти четыре месяца стали для него вечностью, которую он предпочёл променять на неопределённость фронта.
Им двигало не одно лишь желание смыть с себя тюремное клеймо, хотя он и видел, как сквозь годы, насмешливые взгляды одноклассников его детей говорили: «Твой отец бандит, а мой бизнесмен». Его гнал прочь от «блатной» жизни внутренний надлом, понимание, что за стенами зоны его ждёт не воля, а лишь другая, более запутанная тюрьма непонимания и отчуждения. Но главное, что стучалось в его сердце гулким эхом, – это семья. Та, что ждала его сейчас, и та, что осталась на пожелтевших фотографиях в семейном альбоме – деды в пилотках, с орденами на груди. Они сражались с гитлеровцами, и теперь ему пришло время встать в строй. Контракт с Минобороны стал для него не сделкой, а присягой, данной не только стране, но и памяти предков.
В апреле 23-го тюремные ворота захлопнулись за его спиной. Автозак, пахнущий потом и металлом, вёз Романа и таких же, как он, навстречу новой судьбе. Позывной «Кузнец» стал его новым именем. В Ростовской области, в казённом кабинете, где по коридору разносился запах свежей краски и бюрократии, они поставили подписи под своим первым контрактом. А затем – четырнадцать дней ада на полигоне. Четырнадцать дней, когда тело отказывалось слушаться, разум затуманивался от усталости, а инструкторы, не щадя сил, лепили из них не просто солдат, а штурмовиков, готовых к горнилу ближнего боя.
Из ста десяти таких же, как он, «огранённых» зоной и полигоном, отлили штурмовую роту «К», разделённую на пять взводов. Судьба, словно в насмешку, свела его в одном отделении с его же сокамерником, с позывным «Пуля». Тому до заветной свободы оставалось всего двадцать три дня из пяти долгих лет. Он мог бы вернуться к «блатной» и красивой жизни, к тому, о чём так долго мечтал за решёткой. Но что-то перевернуло жизнь – то ли чувство долга, оказавшееся крепче тюремных понятий, то ли русская кровь, что заговорила в нём громче голоса рассудка. Он принял решение, и в мае взвод, под командованием Медведя, куда входили Кузнец и его друг Пуля, занял бывшие позиции ВСУ. Весна на Луганщине в тот год была на удивление яркой. Земля, израненная воронками, стоило солнцу пригреть, покрывалась упрямым ковром из зелёных всходов и первых одуванчиков, похожих на крошечные солнышки. Воздух, свежий и влажный, пахнул прелой листвой, цветущими яблонями из брошенных садов и едкой гарью. Стояла непривычная тишина, которую лишь изредка разрывали отдалённые раскаты миномётных выстрелов, нарушавшие пение птиц, будто и они не могли решить, петь ли гимн жизни или реквием по миру, что был здесь когда-то.
Новым домом штурмовиков стала цепь окопов и землянок, выкопанных в склоне холма. Свежие бревна укреплений контрастировали с почерневшими, искорежёнными остатками прежних позиций. Внутри пахло сырой глиной, дымом и мужским потом – суровым запахом войны. Первые дни прошли в напряжённом ожидании: обустройстве быта, разгрузке боеприпасов, ночных дежурствах под небом, усыпанным чужими «созвездиями» – холодными огнями вражеских дронов.
На третий день начался мощный миномётно-артиллерийский обстрел их позиции. Противник вёл огонь прицельно, корректируя его с воздуха беспилотниками. Один из прилётов попал точно в соседнюю землянку, и Кузнец увидел весь ужас этой кровавой и беспощадной войны. Затем последовал глухой удар, от которого сжался воздух и осыпалась земля с потолка их укрытия. Когда дым и пыль немного рассеялись, открылась картина жуткого хаоса. Всё перемешалось: обломки толстенных брёвен, щепки досок, комья земли, тёмные брызги крови, осколки посуды и разбросанные боеприпасы. Двоим, Зайцу и Эху, удалось откопаться самостоятельно. Сквозь оглушающий звон в ушах и толщу земли доносился приглушённый крик их товарища с позывным «Мамай». Но когда израненные бойцы, обдирая в кровь пальцы, добрались до него, он был уже мёртв.
Тишина, наступившая после обстрела, была тяжелее самого взрыва. Она была наполнена свистом в ушах, прерывистым дыханием и молчаливой яростью. Из двадцати одного человека их осталось семнадцать. Похоронили Мамая поблизости от окопов под грубым деревянным крестом. Смерть, бывшая до этого абстрактной, стала осязаемой и очень близкой.
Часть людей отправили на подвоз провизии, других – для усиления позиций, находившихся в трёхстах метрах от врага. А Кузнеца, Пулю, Льва, Армяна и Лекаря вызвали к командиру. Им была поставлена задача – ночной штурм лесопосадки, где укрывались «глаза» противника.
Бойцы ВСУ не прятались в окопах, потому что у них просто их не было, а маскировались в быстро сделанных, словно в детстве, шалашах из прутьев, накрытых маскировочной сетью.
Но сначала штурмовикам нужно было быстрее зарыться в землю, так в любую минуту мог начаться новый миномётный обстрел. Враг не хотел отдавать прежние свои позиции без реванша. Но штурма со стороны ВСУ так и не последовало.
Стоило бы рассказать о том, как они, прижавшись к земле, как тени, крались в сырой темноте, и как ночь прилипала к стволам деревьев мокрым, липким пологом, когда они заходили на штурм посадки. Слышалось каждое их движение – хруст ветки под сапогом Пули, прерывистое дыхание Лекаря, тарахтение где-то в небесах вражеского дрона-корректировщика. А потом всё взорвалось: ослепительные вспышки выхватывали из мрака искореженные деревья, свинцовый ливень сёк листву, и они, вжавшись в воронки, вели яростную дуэль с невидимым противником, чьи позиции выдавали лишь огненные язычки выстрелов из импровизированных шалашей.
Именно там Кузнец совершил то, о чём потом не любил рассказывать. Когда их заставил залечь шквальный огонь, а Льва ранило в ногу, именно он, под прикрытием огня Армяна, пополз вперёд. Метров двадцать по земле, пахнущей дымом и свежевскопанной землёй. Граната, точный бросок – и вражеский пулемёт захлебнулся. А потом – короткая, яростная схватка в ближнем бою, где в ход пошли не только стволы, но и приклады, и ножи. И тот решающий миг, когда он, забыв про всё, в упор расстрелял выскочившего из шалаша вражеского снайпера, который уже наводил винтовку на Пулю. Этот момент навсегда остался в памяти Кузнеца – вспышкой адреналина, запахом пороха и пониманием, что здесь, в этой проклятой посадке, он спас своего друга и переступил через ещё одну, невидимую черту внутри себя.
Этой ночью они поочерёдно дежурили у бойниц, прислушиваясь к каждому шороху в темноте, и вгрызались в землю. С рассветом, сквозь израненные осколками стволы деревьев забрезжил посёлок, который предстояло отбить у врага – их следующая цель.
Они держались за этот клочок земли, за лесопосадку, ставшую для них и приютом, и братской могилой, и крепостью. Каждый новый день здесь был битвой не только с врагом, невидимым за линией деревьев, но и с самим собой – со страхом, усталостью, отчаянием. Они хоронили друзей под грубыми деревянными крестами и на рассвете снова брали в руки автоматы, потому что отступать было некуда – за их спинами оставалась не только огромная страна, но и память о Мамае, и будущее их детей, ради которого они и пришли сюда.
Эта весна на Луганщине, пахнущая прелой листвой, цветущими садами и гарью, стала для них точкой отсчёта. Они знали, что посёлок впереди – лишь очередная цель на карте их военного бытия. Они ещё не ведали, какие испытания, какие потери и какие победы готовит им грядущий день. Но они понимали: эта жаркая, короткая и страшная весна – только начало. Впереди, за горизонтом, дымившимся от разрывов, лежало их завтра. Всё главное было ещё впереди.

Продолжение следует…