Постоялый двор Глава третья

Глава третья

С отъездом князя Константина Павел Павлович Дурново чурался было беременной Катерины как чёрт ладана, но супружеский долг обязывал, честь посрамить он не мог и потому предоставлял себя жене в полное и безоговорочное рабство в отношении телесном. Её неуемная страсть преследовала его и днём, и в тёмное время нескончаемых суток, истрачиваемых морским офицером в качестве непрерывной вахты у тела княгини, и внутри тела, и вокруг него.

Ровно через шесть часов оно требовало обслуживания вне зависимости от погоды, молитв и дел по хозяйству. А двойня, взраставшая на глазах и начавшая уже в утробе отвешивать друг другу пинки и тумаки, утихомиривалась только тогда, когда оружие Павла Павловича грозило им наказанием в вершке от разбитых носов и в доказательство своих серьёзных намерений извергало на близнецов липкую горечь отцовского семени, готовую заменить их на более послушных отпрысков княжеского рода в любой удачный для того момент. 

Ничто так не приводит дом к разрушению, как капризы беременных жён, пользующихся уступчивой добротой своих супругов-подкаблучников. И ничто так не сбивает мужа с ног в части потребления водки, как первая беременность капризной жены. Так хотел бы сказать Лев Николаевич в «Анне Карениной», но промолчал…

Наставник, оставшись не при деле без ученика, оказался в странном положении: выяснилось, что все его воздухоплавательные чудачества Катерина терпела только ради юного князя. Но теперь, войдя в права супруги Дурново и будущей матери общих детей, перво-наперво запретила Павлу Павловичу прикасаться без причины к спиртному, следом за этим под запретом оказались и любимые им коста-риканские сигары, и вист в Английском клубе, и даже опера, где прежде Катерина Мануиловна снимала ложу рядом с генерал-губернаторской.
 
Запертый за периметром вновь возведённого супругой восьмиугольного забора Павел Павлович страдал невообразимо. Не зная, чем себя занять, он принялся было за мемуары о плавании на корвете «Аскольд», а окунувшись в историю мифического Аскольда и брата его Дира, убиенных обманом киевских князей, так проникся ненавистью к коварным скандинавам в лице новгородских убийц Игоря и Олега, что отказался от заморского шампанского и коньяка и перешёл всем своим российским существом на малороссийскую горилку, борщ с пампушками и смалец.

Обладая здоровьем недюжинным и верой в техническое совершенство человеческого труда, он решил (как Леонардо из Винчи) выложить свои фантазии на бумагу в виде геометрических линий на чертежах и цифровых комментариев под ними, чтобы потомки окончательно сломали голову над их расшифровками, а так ничего и не добились.
Ибо нет ничего более соблазнительного для творческого русского человека, чем остаться не понятым и непризнанным гением в памяти поколений.

 Чего там только не было!

И электрические машины на беспроводной гальванической тяге, и холодильники на испаряющемся аммиаке, и самодвижущиеся пылесосы, и безлошадные плуги-плоскорезы, и летательные аппараты в форме сигар с отделяющимися ступенями для полёта к звёздам, и вакуумные насосы для пневмопочты, и невиданные подземные свёрла для прогрызания тоннелей в земле, и передача живых картин и голоса в пространстве со скоростью света - да мало ли, что взбредёт в голову слабо пьющему человеку!.. Вплоть до подводных деревень подо льдом Ледовитого океана, отапливаемых китовым жиром и освещаемых фосфоресцирующими водорослями, результатом жизнедеятельности которых оказывался кислород и протеин.

«Машины Дурново», как мы их сейчас называем, те, что сохранились после техногенной катастрофы во второй «Вифлеемской звезде» в чертежах и формулах, были настолько теоретически совершенны, что тайна их до сих пор неподвластна современным учёным, избалованным знаниями чуждых России направлений просвещённого Запада, замешанных на рабском труде и возможности эксплуатировать чуждые цивилизации афро-азиатские народы в своих интересах.

Все его изобретения сводились к простоте и сермяжной правде, в которой по общему мнению граждан Отечества и состояла русская сила.

Увлечённый донельзя сексом с богоподобной женой и работой над своими безумными изобретениями, Павел Павлович окончательно запустил паровое хозяйство. Катерине Мануиловне за флёром своей бесчеловечно сложной беременности тоже было глубоко наплевать, что творилось вокруг. Бог, который везде, казалось бы, отдалился от них на некоторое время и посматривал на творившееся творческое безобразие из своего далека с некоторым лукавством. Ожидая как бы того неведомого, что и для него самого окажется поразительным.

В человеческой жизни такое редко случается. Не то что в природе. Вот и голод, поразивший в 1891 году тринадцать российских губерний из-за капризов погоды в зоне критического земледелия, свалился и боженьке как снег на голову. То засуха, то бесснежье, то мороз, то вечное воровство и раздолбайство в провинции довели людей до ручки, в которую даже при выходе из храма положить было нечего. А тут ещё и тиф, и холера…

Думал ли Чехов, возвращаясь из Сахалина через Цейлон на пароходе «Петербург», что в Красном море с крейсера «Память Азова», идущего встречным курсом в Бомбей, на него взглянет не только Цесаревич Николай Александрович, но и тот подросший мальчик, Костя, что просил его в тёмном вагоне восемь лет назад предупредить Кукуевскую катастрофу? Что отсидится в одесском порту Антон Павлович три дня в карантине и вернётся уже в другую, голодную и злую Россию, будто привёз он из своего путешествия не только мангустов, а и заразу Сахалинской каторги, которая унесёт в могилы за два года четыреста тысяч человек?

Думал ли цесаревич об этом? Да куда ему, господи… Впереди были царственные приёмы, улыбчивые азиаты, роскошь и благоговение перед будущим помазанником… И неудачное покушение на Николая Александровича в Оцу сумасшедшего японца Цуды Сандзо, где в городе в знак уважения к раненому цесаревичу на следующий день были закрыты биржа, школы, театр кабуки, а в течение пяти дней в публичных домах даже не принимали клиентов… Но он испытал редкое счастье остаться живым и добраться невредимым сушей из Владивостока в Петербург…

А вот корабельный комиссар Константин Двоекуров не думал о цесаревиче точно. В конце ноября 1890 года его божественные мозги другим были заняты. Он думал о разлуке с матерью и её предстоящих печальных родах. Потому что видеть это избраннику божьему было бы не по силам, но и не привелось, да и слава богу, (который везде), что тот избавил его от этого зрелища…

В Сочельник спиртовой термометр в Сокольничьей Роще опустился ниже тридцати пяти градусов по Цельсию. Размёрзшиеся керамические трубы полопались, на глазах обрастая жёлтыми сосульками, дом остыл и челядь перебралась на конюшню, ближе к лошадям, где было, несомненно, теплее, да и можно было разжечь солому в железных нефтяных бочках. В яслях у денников устроили лежбища, настелив шуб и шалей, сбились плотнее друг к другу: и кучер Фрол, и дядька-Василий, и Марфа с Клитемнестрой, и людишки поплоше. О барыне на сносях вспомнили и тут же забыли, прижимая к себе своих детишек и кляня по чём зря Дурново за европейские городские новшества, вспоминая свои избы с горячими русскими печками.

От мороза лопались стволы тропических деревьев в галерее, звенели о рамы замёрзшие лимоны, индевели в ледяных горшках ананасы и огурцы. Оконные стёкла в доме стали прозрачными. Сквозь них можно было разглядеть кисею, летние шторы в полосочку и парчовые ламбрекены с серебряными птицами по краю. Пустые хрустальные люстры без свечей. Открытые настежь межкомнатные двери. И почувствовать аромат морозной тишины. Не лесной, а мертвенно-яркой, домашней. Так пахнет в сибирских избах, когда в самый лютый холод крестьяне семьями селятся в бане, чтобы проморозить дом от заразы-нечисти, а заодно клопов и тараканов…

К вечеру погасло газовое освещение. И во тьме за конюшней послышались из оставленного дома стоны Катерины Мануиловны. Они становились всё призывнее. Люди косились друг на друга, ожидая, кто первым откликнется на вопли роженицы, но никто из них попыток покинуть тёплый денник не предпринимал. Так и стояли, замерев. Якобы, не видя и не слыша. Словно сговорились об этом заранее…

Через какое-то время раздался стук в закрытые ворота конюшни и голос Павла Павловича взвопил умоляюще:

- Отворите, ироды! Барыня умирает! Надо бы за доктором послать! Фрол, выводи сани! Целку цепляй! Слышь, ты, скотина! Поубиваю всех, изуверы!

Раздался выстрел.

Но никто не двинулся от костра. Только плотнее прижали к себе своих грязных ребятишек, да подкинули в бочку соломки, приговаривая:

- Это ничего, ничего… Дверь крепкая, коня выдержит…

- А они пусть сами пар и газ свой починяют бесовский… То-то доколдовались!

- Где ж это видано, чтоб в России зимой без печек жили?..

- Ишь, и рожать надумали в такой мороз! Лекаря им подавай… Мы без повитух в поле в стогу рожали и – ничего!

- Бог поможет! Авось крепче будут!..
 
Дурново ещё поскакал на морозе вокруг запертой конюшни, сделал пару выстрелов в воздух и ретировался в дом, в альков Катерины Мануиловны, где под ворохом шуб и одеял, под плёнкой крепкого живота роженицы дрались между собой за выход в свет дикие близнецы. Вой не прекращался ни на секунду. Из Катерины и на вдохе, и на выдохе лился моцартовский звук из арии Царицы Ночи, с каждой потугой возвышая трель на четверть тона, забираясь всё выше и выше в морозном воздухе, стремясь достичь жаркого Индийского океана, где её божественный сын уже заносил ногу на шаткую лестницу деревянного дебаркадера Бомбея. Катерина знала, что лёгкого дуновения дыхания князя Константина хватило бы, чтобы отогреть весь дом. Но богорождённый был озадачен в Индии своими обязанностями корабельного комиссара по сошествии команды на берег: он отвечал за приёмку, распределение и пополнение топлива, продовольствия и воды, починку обмундирования и выдаче денежного жалованья команде, - многотомными сметами, отчетами, ведомостями и расходными книгами. Тут и у бога ум за разум зайдёт! Не до богоматери будет…

К полуночи Катерина издала последний вопль, пар из её рта на мгновенье прервался и под шубами на постели завозились два пищащих по крысиному бугорка, которые сталкивались друг с другом и расползались в разные стороны, поскуливая от причинённой боли – то ли кусая, то ли пощипывая друг друга. Павел Павлович с брезгливостью поднял меховой полог и увидел в луже крови на одеяле двух красных младенцев, сверлящих его раскосыми глазами, хрипящими от взаимной ненависти, вцепившимися скрюченными пальчиками друг другу в горло.

Дурново полог опустил, неспеша натянул на руки лайковые перчатки и попробовал достать детей оттуда, но это оказалось не так просто. Бойкие младенцы уже забрались Катерине на грудь и вцепились в её соски, каждый в свой, с жадностью голодных пиявок. Оторвать их от полумёртвой матери не получилось, сколько Павел Павлович не старался. Тогда, усталый, он скинул с себя грязные перчатки и шинель. Укрыв ею детей и роженицу, Дурново недолго послушал дыхание Катерины и причмокивания младенцев и пошёл к графинчику в буфете, чтобы принять согревающего перед штурмом конюшни.

Графинчик был опорожнён, к пистолету была взята дополнительная обойма, конюшня была подожжена с четырёх концов от ворот, подпёртых снаружи оглоблями, Павлу Павловичу оставалось только греться у полыхавшего огня да иногда постреливать, когда из огненных проёмов во двор выбегали то люди, то лошади… Среди лошадей была и его любимица, Целка, но офицеру было уже всё равно. Погибать, так с музыкой! И он запел марш Лейб-гвардии Преображенского полка:

Знают турки нас и шведы,
И про нас известен свет,
На сраженья, на победы
Нас всегда сам Царь ведет…

Павел Павлович жал на курок. Разлетались во все стороны искры. Люди и лошади падали, не догорая на холодном снегу, вычеркнутые из божьего мира выстрелом в голову…

Славны были наши деды, —
Помнит их и швед и лях;
И парил орел победы
На Полтавских на полях.

Знамя их полка пленяет
Русский штык наш боевой;
Он и нам напоминает,
Как ходили деды в бой!

Тверд еще наш штык граненый,
Голос чести не замолк.
Как пойдем вперед мы славно,
Вперед, славный русский полк.

Государям по присяге
Верным полк наш был всегда, —
В поле брани, не робея,
Грудью служит завсегда.

Как и прежде — удалые,
Рады тешить мы Царя,
И солдаты боевые
Славны будут ввек, ура!

Ах, как она горела, эта громада, будто не каменная! Сколько треска черепицы и воя огня досталось на подпевки бравому Дурново! Вот уж и скотный двор занялся от черепичного осколка с крыши пылающей конюшни, выстрелившей по двору картечью, и сараи с амбарами занялись, и брошенные кузнечные и стекольные цехи, и саманные хибары челяди. Дом ещё не поддавался жару да далёкая вышка у кромки леса, но тепла уже хватило на то, чтобы открыть примороженную чугунную дверь к подземному котлу и растопить под ним топку. Павел Павлович собрал горящие угли с проталин у фонтана, положил их на колосники и продул худые меха. Ржавое дно чугунного котла зашкворчало и начало отжирать у пламени положенную ей часть тепла. Тогда Дурново, подкинув берёзового угля в топку, вернулся в дом, свернул в комок шубы, жену и младенцев и одним махом сволок их в подвал к спасительному котлу.

Подземная котельная прогрелась только к утру, когда проснувшийся возле комка из звериных шкур на полу Дурново почувствовал, что лежит в луже теплой воды. Отыскав наощупь свечу среди хлама под верстаком с инструментами, он зажег её и перекрыл бронзовые вентили от котла к лопнувшим трубам. Прикрыл вьюшку на дымовой трубе, чтобы приберечь тепло. Капель прекратилась не скоро. Но вода уже успела впитаться в утрамбованный грунт под ногами, присыпанный кирпичной крошкой. Павел Павлович ощупал живой лохматый клубок со всех сторон и сначала услышал частые причмокивания, а потом и дыхания младенцев и матери.

Отогнув край шубы, он увидел припавших к груди близнецов и дремлющую Катерину со странной улыбкой на лице. Она как будто спрашивала удивлённо: что это со мной происходит? Но глаз не открывала из страха увидеть правду. Она представляла её в себе иной, не божеской и не человеческой, а вселенской, как будто весь бог собрался у неё под грудью и готов был накормить всех голодных её материнским молоком, собранным со всего Млечного пути.

 Дурново не стал будить жену, чтобы привести её в чувство. Он только поглаживал её легонько по чистому лбу, где под пергаментной кожей билась тонкая кровяная жилка. Пусть себе отдохнёт, думал Павел Павлович, все живы, слава богу, (вон как сосут!), а Катя успеет ещё на эту берлогу насмотреться… И как только он об этом подумал, шерсть на шубе зашевелилась, и Катерина Мануиловна, не открывая глаз, угрожающе оскалила жёлтые клыки большой медведицы. Дурново отдёрнул руку, отшатнулся и, потянув на себя суконную шинель из лохматого шерстяного клубка, двинулся к выходу: поискать в доме водки и посмотреть на результаты своего рождественского побоища…

***

Константин парил над Сокольничьей Рощей, как над местом кровной обиды. Не часто и не всякому богу достаётся утешиться видом разрушений, нанесённых ему возлюбленными людьми. В далёкой памяти князю приходила на ум Вавилонская башня, Колосс Родосский, какая-то Атлантида, скрытая водами океана, Александрийская библиотека, Иерусалимский Храм и невинный безумец на кресте, возомнивший себя сыном божьим. Ему мнилось, что та искренность, с которой люди способны поверить в совершенство, созданное своими руками, достойна божественного восхищения. А та скорость, с которой они разрушают ими же созданное в угоду новым богам и героям, заслуживает не менее почитаемого ими гнева и презрения, сравнимого по силе чувств отчаянию безответной любви, а, может, и страха смерти.

Восточные впечатления были ещё ярки в его сознании.

В Индии аборигены дробили богов до состояния разноцветной пыли, которой осыпали друг друга. И смывали их водой с себя, как обыкновенную грязь, весело и непринуждённо. В индийском делении на касты было своё рациональное зерно: живи сообразно карме, а умрёшь, там видно будет в кого тебя реинкарнировать. То ли в гуашь, то ли в пастель…

 В Китае о боге вообще умалчивали, представляя его то горой, то рекой, то всемирным порядком, в котором главное – соблюдать отношения между собой, не ссорится и не суетиться попусту. К кому надо счастье придёт само, а к кому-то и никогда не придёт, на то оно и счастье, и его намного меньше в Китае, чем людей. Потому что счастье, как китайцы говорят, надо уметь почувствовать, а это не каждому дано. Не все его заслуживают или умирают, не дождавшись.

В Японии, на острове, жить людям тесно и, чтобы не убивать друг друга, они придумали бога чести, который благословил самоубийство. Там самоубийцы такие же герои, как и врачи, которые спасают людей от смерти. А смерть лишь объединяет людей после жизни, и они становятся общим богом для всех живущих, общим предком, которому все молятся и приносят ему дары. Там почётнее быть мёртвым, чем живым.

А в Сибири почитали за бога небо, лес и горы. То вместе, то каждое место отдельно. Шаманы, люди, били в бубен, камлали, вселяя в себя божий дух, и становились проводниками в иные миры. Кучерами без лошадей для непосвящённых путников. Но единственными, знавшими дорогу, где тот путь лежал и к смерти, и за смерть, и туда, куда Макар телят не гонял. И звали их чаще всего как раз Макарами.

Один из таких Макаров, познакомившись с князем Константином, запросил у него за путешествие в нижний мир целых три золотых (у него на фартуке трёх монет в ряду не доставало) и лупил в бубен всю ночь, пытаясь пробить гору насквозь, чтобы открыть перед князем главную тайну Сибири в Восточных Саянах у Мунку-Сардыка. Но то ли погода подвела, то ли время было неподходящее для камлания, но, умаявшись, Макар по-русски объяснить князю тот путь так и не смог. А когда его попросили через толмача растолковать сказанное на тувинском наречии, он прожужжал горлом, что таких слов и в тувинском нет.

- Есть только на шаманском, - признался он толмачу, но монеты не вернул.
Князь махнул на Макара рукой и сделал для себя простой вывод: пути господни неисповедимы…

Теперь, паря над августовским взгорком, усеянным жухлой, иссушенной прежде времени травой, кустами поникшей сирени, овитыми бледно-зелёной повиликой и хрупким хмелем; заросшими гусиной травкой гравийными дорожками между погоревших развалин, князь Константин прикидывал разницу в количестве времени, которое ушло на оборудование технологического рая и его естественное разрушение. Природа действовала втрое быстрее. И это не утешало юного князя. Не то чтобы ему было жалко отданных сил на усовершенствование человеческой жизни не за счёт чудес, а с помощью инженерной мысли Дурново, Константин видел в этом некую божественную несправедливость, если не насмешку над ним самим.

Получалось, если бог везде, а он лишь его сгусток в определённом пространстве, то вот оно и доказательство того, что и над ним есть власть, которой он ничего не может противопоставить. Этот Бог богов сильнее и больше его. И он что-то знает, чего Константину пока неведомо. Но он может об этом догадываться про себя.

«Геометрия вселенной – пустота. Перед бесконечностью любые размеры – материальные точки. Им можно давать имена, но они мертвы изначально, когда неподвижны. У них нет ни веса, ни объёма, ни смысла, ни причины быть.

Точка существует не сама по себе, а лишь в понятии, в сознании кого-то как место отсчёта. Да и он сам, мыслящий, лишь тень представления о движении от точки к точке. И не факт, что он сам это движение выдумал. Может, это был или есть кто-то совсем иной, который думающего себе представил. И не здесь, и не сейчас. Может, в будущем, которое считает наше существование прошлым. Может, наоборот – на самом деле перемещения и не было никогда.

Остался след. Траектория памяти о движении. Забытое в несовершённом. Мечта о себе. О том, которого не было.

Геометрия времени состоит из протяжённости. Предназначение её – в создании формы и сравнении её с подобной субстанцией. Чаще всего – с природой повторяемости: колебаниям, частотой, волной или чем-то похожим. Отдельно от точки отсчета время существовать не может. Оно необходимо природе, чтобы материя продолжалась в пространстве с определённой длительностью.

То есть именно время рождает точку. Но оно же становится и палачом всего материального. Время затухает как шаровидная волна, расходясь тонкими сферами от центра. Кривизна, приближаясь к бесконечному пределу, вытягивается в прямые, состоящие из множества точек, и тут память становится бессильна: что из них было причиной, а что следствием, смерть или рождение – природа умалчивает. Да, собственно, ей и всё равно. Для природы хаос, перемешивание противоположностей и однородность – нормальное, устойчивое состояние. Умеренное постоянство, неспешное, вековое «пошевеливание» на тихом дне Вселенной плавниками и жабрами – основа основ нашего мира.

Но в то же время бесконечность Вселенной может позволить себе беспорядок в любой своей части. Войну, голод, эпидемию… Непрерывность времени допускает движение его в любые стороны. Взаимодействие временных точек отсчета создаёт иллюзию жизни. В нашем представлении, конечно. В человеческом. А взглянуть иным образом на происходящее вокруг мы ещё не научены. Поэтому полагаемся на Бога. И, когда спрашиваем о сложном, отвечаем друг другу: а Бог его знает! И это самый честный ответ…»

- Дело в том, что природные катаклизмы хоть как-то объяснимы. Но - человеческие? – спрашивал он сам у себя вслух.

И несмотря на молодость начинал понимать, что первопричина его жизни всё-таки люди, а он лишь их следствие…

И тут он заметил копающихся в кустах малины двух маленьких медвежат.

Они смешно отпихивали друг друга от лакомых ягод, протягивая к ним передние лапы, а задними пытаясь ударить соперника по лохматому боку. Спустившись пониже, Константин рассмотрел, что это не медвежата вовсе, а заросшие шерстью человеческие дети, совершенно голенькие, но бодрые, полные внутренней энергии и желания вкусно есть и долго жить.

Константин опустился перед ними на землю и рассмотрел их поближе…
Так вот они какие, Каин и Авель, Аскольд и Дир, Ромул и Рем!

- Здравствуйте, братья, - произнёс князь. – Хватит драться! Укажите мне дорогу к храму. К Кате-богородице. Вы русский язык уже понимаете или нет?

Медвежата испуганно встали на задние ноги совсем как застигнутые за воровством мальчишки в чужом саду и промычали что-то извиняющееся, нечленораздельное.

- К матери, говорю, меня ведите! Ну?

Малыши покорно развернулись и двинулись по жухлой тропе к часовенке, которая стояла как раз на месте подземной котельной. Константин последовал за ними, остановился перед чугунной дверью, когда братья юркнули в отверстие под ней, и постучал кулаком в тяжёлое полотно.

- Мам, я вернулся, не бойся, открывай!

Изнутри раздался радостный рык, движимая нечеловеческой силой тяжелая дверь распахнулась и на пороге возникла большая рыжая медведица с Катериниными глазами.

- Боже мой! Боже мой! – приветствовала она Костю. – Сынок! И где тебя черти так долго носили? Я ж все глазоньки проглядела…

И заключила его в горячие объятия, только что кости не захрустели.

Они присели в уголке возле чугунного котла, князь Константин спросил у матери, есть ли в доме что-нибудь покушать, и медведица со слезами на морде ловко налила ему в миску из кастрюли грибной похлёбки, приговаривая:

- Проголодался, мой хороший!.. Ну, рассказывай, как сам, как там в мире?.. А то мы с малышнёй совсем из дома не выходим…

Она сложила лапы на столе крестиком и положила на них лохматую морду, ласково глядя на сына. Близнецы устроились рядом с ней на лавке перед столом и с любопытством рассматривали брата.

- В мире мало что изменилось за последнюю тысячу лет, мам, - рассказывал князь, причмокивая. – А хлеба нет?.. Ну, и ладно… Так вот, на цесаревича в Японии покушение было… Рикша его вёз, а прохожий с ножом на Николая Александровича набросился. Его скрутили, конечно… Но цесаревичу по голове пару раз здорово досталось!

- Да иди ты! – открыла рот Катерина, обнажив клыки. – И кто это такой смелый, чтобы на Россию руку поднимать?

- Да полудурок какой-то!.. Так, лишь бы повыделываться… Эдак убийство не организовывают. Надо было план разработать, маршрут движения продумать, чтобы из-за угла, неожиданно – рраз… И бомбой! Как дедушку его… Мы с Володей Менделеевым рассудили на досуге: нет, в Японии убийцы никакие… Не то, что у нас!
Князь Константин попросил добавки. И мать еще подлила ему в миску горячего да погуще.

- Вкусно? – спросила она, улыбаясь только глазами. – То-то в родном доме-то! Не то, что заграницей… Тут вот и стены помогают, - она обвела широким жестом потолок и земляные своды землянки, увешанные шампиньонами и рядовкой. – А к осени опята, глядишь, пойдут… с голоду не пропадём…

- А мясо-то откуда? – покопался Костя в тарелке. – Что за дичь?

- Какая разница? – переспросила Катерина с поднявшейся на загривке шерстью. - Да ты не обращай внимания! Не хочешь - не ешь! Братьям оставь. Эти проглоты отца родного съедят и – не заметят…

Князь Константин отложил в сторону ложку и внимательно взглянул матери в глаза:

- Дурново? Павел Павлович?

- А что такого? – показала клыки медведица. – Тот ещё был шатун! Вечно его в берлоге что-то не устраивало. То воды нет, то дров, то еды… А я ему говорю: дворню всю перестрелял, вот сам теперь со всем и справляйся. А он мне, знаешь, сынок, что ответил? Что не гоже ему, дворянину, воду носить, что вот он насос починит и в дом переберёмся… До весны чинил. Не починил… А как наружу выбрались, оказалось, что у дома крышу железную местные дачники уже растащили. Вот он из стропил его часовенку над нашей берлогой и поставил. Для страху людям, чтоб зря не лезли, значит… Да только они бога с пустыми животами не бояться…

- А убили его когда? За что?

- Так голод ведь! Люди дикие! Всё виновных ищут… Тут вот его они за дверью и прирезали. Думали: зерно здесь у него да отруби схоронены, а оказалось – одни грибы по стенам…  Я на них рыкнула, людишки и разбежались… А что ж Павлушкиному-то добру пропадать? Помнишь, какой статный был красавец?.. Не в землю же закапывать, пока совсем не испортится? Я похлёбку и сварила. Поди вот, прокорми их на одном молоке, - проговорила Катерина, отталкивая передней лапой близнецов, пробирающихся к ней подмышку. – Да погодите вы, живоглоты! Не видите – я с богом разговариваю?

Князь Константин с трудом проглотил комок в горле.

- Что, сынок, наелся?

- Спасибо, мам, накормила… Тебе ничего не надо?

- Нет-нет, ничего, - испуганно проскулила медведица. – У нас всё есть. Нам бы так сделать, чтобы люди лишний раз нам не докучали. Пугнуть их от нас надо чем-то…

- Чем?

- Чумой какой-нибудь или холерой.

- Это как, мам? Я что-то понять не могу…

- А ты по забору снаружи напиши слово «холера» да «карантин», они через него лезть и побояться.

- Так не все и читать-то умеют…

- Тут народ всё больше столичный, грамотный. Один прочитает, другим расскажет. А у страха глаза велики!.. Ты там на бывшем цехе стекольном белил насобирай, да, сделай милость, услужи матери и братьям. А мы уж тут сами как-нибудь до облика человеческого дорасти постараемся. В тишине и покое… Ну, а если кто забежит, сам виноват будет … Холера она холера и есть… Понял сынок? Один справишься? А то вот братья помогут, они соображенные!

Медведица потрепала по загривкам медвежат и прорычала им что-то такое ласковое, что и они проурчали ей в ответ и пустили слюни от блаженства.

Костя выполнил волю матери. И на «Вифлеемском» заборе появились страшные надписи «халера!» и «коронтин!», безграмотное написание которых в течение двух лет отпугивало от посягательств на территорию берлоги больше, чем их настоящий, но ложный смысл. Раздававшийся с той стороны медвежий рык слышен был далеко по Сокольничей Роще, а в лесу на Лосином острове всё чаще стали попадаться обглоданные кости пропавших коров и телят, медвежьи следы от которых вели к развалинам заброшенной вышки Дурново, известной сказками о чудесных деревянных птицах и воздушных змеях, парящих когда-то вопреки божьему промыслу над этим проклятым местом. Говаривали, что безбожницу барыню, бывшую княгиню Двоекурову, медведи стерегут на дне ямы под часовенкой, что соорудил какой-то отшельник вопреки воле Синода. А в той берлоге спрятаны несметные богатства миллионерши, о чём знают все на Хитровке, но никто туда к ней не сунется, пока рак на Воробьёвых горах не свистнет. Так писал бы Гиляровский в «Московском вестнике», но цензура этот слух не пропустила и сожгла бы весь тираж газеты, а набор рассыпала.

В эти странные мирные годы бог, который везде, испытывал российский люд на иной манер. Он как бы предлагал уничтожить бедный народ разными природными способами, показывая, как без войн и катастроф можно достичь ликвидации нации с помощью её самой, разобщенной сословными претензиями на собственность и «волеизъявлениями в части распределения ея». 

А.П.Чехов, покупавший в марте 1892 года имение в Мелихово, под Серпуховым, в своих письмах А.С.Суворину всуе поминал своего продавца-художника, дворянина: «… а поглядели бы на дворян! Глядеть гнусно. Это не люди, а обыкновенные кулаки, даже хуже кулаков, ибо мужик-кулак берет и работает, а мой художник берет и только жрет да бранится с прислугой… С самого лета лошади не видали ни одного зерна овса, ни клочка сена, а жуют только солому и работают за десятерых. Корова не даёт молока, потому что голодна. Жена и любовница живут под одной крышей. Дети грязны и оборваны. Вонь от кошек. Клопы и громадные тараканы. Художник делает вид, что предан мне всей душой, и в то же время учит мужиков обманывать меня… Вообще, чепуха и пошлость. Гадко, что вся эта голодная и грязная сволочь думает, что и я так же дрожу над копейкой, как она, и что я тоже не прочь надуть. Мужики забиты, запуганы и раздражены.» (Кстати, покупка двухсот тридцати гектаров земли была весьма выгодной сделкой именно в тот голодный год, когда помещики бросали свои усадьбы на произвол судьбы среди обнищавшего люда и стремились быстрее перебраться то в российские столицы, а то и зарубеж, откуда многие не вернулись вовсе.)

Антон Павлович принимал деятельное участие в делах земства, собирал деньги на холерные бараки, сам участвовал в профилактике эпидемии тифа и холеры, а также в скупке лошадей у голодных крестьян.

От голода и неурожая, не в силах прокормить скотину, многие крестьяне пускали своих лошадей на мясо, чтобы хоть как-то спасти свои семьи от смерти, нимало не заботясь о том, на чём им придётся пахать землю в будущем. Выкупая у них лошадей, Чехов с компанией спасали животных для самих же крестьян, помещая их на временный откорм в конюшни заводчиков. Дабы к следующему году вернуть лошадей владельцам для сельскохозяйственных работ, с прибыли от которых благотворители покрывали долг по векселю за сохранённую лошадь.

Лев Толстой со своей графской стороны организовывал общественные столовые еще в 1891 году под Бузулуком и в Тульской губернии и писал о причинах голода:
«Нам, русским, это должно быть особенно понятно. Могут не видеть этого промышленные, торговые народы, кормящиеся колониями, как англичане. Благосостояние богатых классов таких народов не находится в прямой зависимости от положения их рабочих. Но наша связь с народом так непосредственна, так очевидно то, что наше богатство обусловливается его бедностью, или его бедность нашим богатством, что нам нельзя не видеть, отчего он беден и голоден. А зная, отчего он голоден, нам очень легко найти средство насытить его. Средство одно: не объедать его.»

Но в России эту неподцензурную статью не напечатали. Она вышла в английской газете «Daily Telegraph». Толстого за самоуправство и нападки на государственный строй планировали заточить в Суздальский монастырь, и только влияние его родной тетки, хлопотавшей в Петербурге перед царским двором, спасло графа.

Лев Николаевич с семьёй прожил у Ивана Раевского в голодной деревне Бегичевке Данковского уезда двести дней и вместе с хозяином открыл сеть из более двухсот столовых в течение этих голодных и тифозных годов, вложив в спасение голодающих более двухсот пятидесяти тысяч своих и собранных с благотворителей рублей, которые дали возможность выжить двадцати тысячам крестьян.

Граф отслеживал ситуацию с продовольствием до 1893 года, пока, наконец, летом вовремя пошли дожди, зимние морозы вошли в божий милосердный график и созревшее жито дало обильную пищу.

А Гиляровский летом 1892 года отправился на Дон, где люди падали в степи от холеры с лошадей прямо на скаку. Трупы валялись посреди поля, расклёванные воронами, потому что к ним страшились подходить, чтобы не заразиться. И целые донские станицы вымирали за неделю, видно не прочитав в газете указания полицмейстера о мерах профилактики заболевания.

Главным же средством против заразы считался медный нательный крест, или пятак, или пластина, которые должны тереться о кожу и тем самым спасать хозяина от хвори. Средство, известное Гиляровскому ещё с бурлацких времён, когда его сотоварищи по лямке клали медные пятаки в лапти под онучи. Он даже опубликовал статью «Средство от холеры» в «Московских ведомостях», а позже в «Петербургском листке». Эту новость о панацее подхватила и европейская пресса, и даже американская (одной из них была скандальная заметка из газеты «The Indianapolis journal» от 29 августа 1892 года). Но холера, пока ни выкосила половину станиц и хуторов, не успокоилась.

Сам репортёр переключился на писание поэмы о донском «Степане Разине», поняв, что его репортажи с места событий не прошли цензуру, так же, как и статьи Толстого. Редактор газеты «Русские ведомости» Василий Соболевский показал в Москве дяде Гиляю секретный формуляр, который запрещал публиковать любые сообщения об эпидемиях. А донские казаки, с которыми репортёр подружился, прислали почтой из Ростова все понравившиеся Гиляю наливки, с трудом доставленные в его дом ломовым возчиком, чтобы работа над поэмой не засохла на корню, как прежде его визита к ним «сохла донская пшеница».

Горячий и юркий цесаревич Николай Александрович в это время грешил на задворках театра с сучкой Ксешинской. Могучий Александр Третий, повесив пять лет назад в Петропавловке последних террористов во главе с Александром Ульяновым, рыбачил в финских шхерах, попивая Таврическое вино от князя Голицина и поражаясь остроте крючков из шведской стали, каковую русские железоделательные заводы плавить ещё не научились, а шведы уже вывозят к себе с Кольского полуострова какие-то «бокситы» и лазутчики заверяют, что именно в их присадках к стали и состоит всё дело.

Александр Александрович поглядывал на блестящий крючок и думал:

«Надо бы с Салдинских заводов этого молодого инженера Грум-Гржимайло в Петербург вызвать. Говорят, металлург от бога, способный… А то, что ж это получается? Били-били мы этого шведа под Полтавой, а теперь его крючками русского окунька государь-император всероссийский вынужден ловить?.. Не патриотично как-то выходит… Рельсы для купцов можем делать для Транссибирской магистрали, а крючки для царя – нет?»

Он тут же вызвал к себе директора департамента полиции Петра Дурново и приказал бессемеровский процесс-таки довести до ума на Урале до шведского качества, и с бокситами разобраться. Как это они с Кольского полуострова их к себе тащат через границу, чухня, что ли, продажная им помогает?..

Помазанник божий в заботах о рыбалке и Европе ещё не ведал, что миротворец он никудышный. Первая война им была проиграна. Война с голодом и эпидемиями. С потерями в четыреста тысяч крестьян: вдвое больше, чем при Наполеоне, и втрое более, чем в Крымской кампании…

(продолжение следует)