Josie обо мне, опыт прозы

Он поднимает меня высоко над своим запрокинутым кверху лицом. Мне не очень уютно и покойно под потолком, и я улыбаюсь лишь в ответ на его улыбку. Его голос почему-то рвётся посреди каждого второго слова, и оттого крик сквозь комнаты звучит  странно, хоть и c восторгом... „Галя!  У нас радость в доме!! Джосечка пришла!!!

Это о нём. Мама называет его то папой, то дедушкой. Тут я совсем запутываюсь. Ведь папа совсем другой... Правда, они оба в очках, и оба меня любят. Я ещё не говорю, но мысленно  называю его „дида”. А Галя - это... Опять путаница: не то мама, не то бабушка... Её я буду называть бабой... Когда заговорю.

А пока я впитываю их речь и пробую им подражать. Есть какая-то уже уловимая, но непонятная разница в том, как звучат слова диды и папы. Когда они оба разговаривают со мной, речь диды становится похожей на речь папы. Только мне кажется он тоже старается подражать. Почему? Ведь он уже большой и должен говорить хорошо.

Дида с бабой и папа всё называют разными, непохожими именами. У мамы хорошо получается по-всякому.  А мне трудно решить, какие слова лучше и легче произнести? Папины-мамины или дида-бабины? Вот я и молчу или пальцем показываю и сержусь, когда меня не понимают. Баба очень серьёзно говорит: „А ты говори... Пора уже!”
Они все ждут, когда же я начну болтать. Они все, а дида не ждёт. Ему, мне кажется, всё равно, говорю ли я. Он смотрит на меня, почти не отрываясь, как не смотрит ни на маму, ни на бабу.

 Он едва заметно улыбается, но вдруг его глаза так же едва заметно влажнеют. Капелька катится и оставляет след на щеке. У меня раньше было такое. Доктор что-то говорил маме о закрытом слёзном канале. Наверное, у диды тa же проблемa.

Сейчас он несёт меня в столовую, бормоча что-то и чему-то улыбаясь. У него плохая память. Ответы нa его вопросы я прекрасно знаю, а  он никак не запомнит, где баба , мама и далее по списку, и опять спрашивает, всякий раз восторгается моим знанием. Иногда мне хочется подшутить над ним и нарочно всё перепутать, но я боюсь огорчить его, а слышать похвалу в свой адрес всегда приятно.

Там в столовой стоит фотография, сделанная на мамином дне рождения. Я с пальцем во рту и с очень хитрой ухмылкой смотрю на всех, а дида поддерживает меня. Он радостен, но этого как будто стесняется. Кто-то из взрослых сказал, его на снимке нет... Что он просто растаял... Непонятно, что бы это значило? И ни капельки он не растаял, а весь там... Со мной. По-моему, фото как фото, но дида его очень любит, и я каждый раз прошу у него потрогать рамку. Мне не трудно, а ему в радость.

Его руки не держат меня, а будто ограждают от чего-то, чего он сам, кажется, опасается. Прежде он вовсе не брал меня. Я слышала сквозь сон, как он говорил, что боится. Отчего бы ему меня бояться? Разве я такая страшная? Я сплю на коленях у бабы, а она раз за разом повторяет : „Бэбичка... Джосечка...” Дида сидит рядом, лишь изредка прикасается и шепчет. Когдa я вырасту, я обязательно спрошу его, что он тогда шептал.

Дида не разговаривает строго. Наверное, не умеет. Папа умеет, мама - тоже. А он - нет. Зато он умеет петь. Хоть и не так , как папа. Под папины песни хорошо прыгать, бегать по кругу, громко радоваться жизни. А под пенье диды уж точно не порадуешься. Ну, спрошу я вас, зачем нужны песни, от которых грустно и мне, и ему? Иногда он слушает, как поёт тётя у него в компьютере. Это хорошо, но совсем по-другому. Ей, видно, так больно, так горестно... И папа слушает. Его лицо цепенеет от слушаемого и неожиданного. „Что это?”, - только и спрaшивает он.
Дида говорит совсем непонятно: „Бразильская бахиана”...

Тот самый компьютер стоит на столе и закрыт, если диды нет дома. И без него мне ничего не отломится. Но я на всякий случай показываю на чёрную коробку. А вдруг?! Никакого „вдруг” не происходит, и баба очень назидательно повторяет: „ Дедушка придёт и...”  Баба повторяет это ещё несколько раз. Она думает, что я не понимаю... Это она не понимает, как велико моё нетерпение. Oно рвётся  наружу, и заставляет  опять в полной безнадежности протягивать руку и опять слышать про то, как дедушка....  И тут я слышу... Я первая слышу движение ключа в замке. Бабин голос: „ Дедушка пришёл” едва догоняет меня. Я уже в прихожей. Дида такой медлительный... Пока он схватит меня и станет говорить что-то очень ласковое, но в моей спешке совсем неуместное... Пока он обует комнатные тапки... Потом он ставит меня на пол, и я, переступая в пол-оборота, веду его к столу, ещё издали пальцем указывая на компьютер, и прихлопываю в ладоши.

Но вот уж и компьютер открыт. Дида сел за стол. Я очень маленькая, головой не достаю до столешницы, и я прижимаюсь спиной к eгo ногам и заглядываю наверх в ожидании, когда он подхватит меня и усадит на колени.. Теперь мы вместе и ждём, когда закружатся четыpe цветныx пятнышкa. Потом что-то ещё и ещё... Почему я так подробно? Потому что каждое движение стало частью ритуала для меня и диды.  Kак секретная ниточка между нами. И ему он понятен и приятен не меньше, чем мне. И всякий раз он говорит те же слова про пятнышки и называет цветa. Я знаю эти слова. И мне кажется, мы говорим их вместе . Дида называет это увертюрой. А хоть и так, лишь бы скорее.

Скорее не получается. Дида ещё нажимает разные кнопки. Просто мучение! Но, когда я касаюсь его спиной, я чувствую, как от него идёт тепло, я слышу его успокаивающее бормотание, мне становится хорошо и уютно. И мы оба радуемся появившимся наконец Бременским музыкантам. Я сразу узнаю папу, выбрасываю руку к экрану, и дида соглашается, что это он. А кто еще может так хорошо играть на гитаре? Потом дида называет всех... Осёл, пёс, кот...  Дида старается рассказать, что они делают, но кому это важно? Они так чудно играют, поют, танцуют... Смотрела бы и смотрела... И так быстро всё заканчивается... Я знаю, что мама не позволяет смотреть долго. Дида это тоже знает, но я оглядываюсь на него в надежде... Он сразу понимает меня (правильно все говорят, что очень умный). Он быстро озирается вокруг, шепчет мне в самое ухо: „Ещё чуть-чуть”, и мы смотрим дальше про то, как "рано встаёт охрана". 

                *  *  *  *
Я только начала ходить и, конечно, часто падаю. При каждом падении его лицо каменеет, и он перестаёт дышать. Потом, устало обмякнув, выдыхает, когда видит, что я в порядке. А чему случиться-то?  Все полы под ковром. Мама и папа счастливо наблюдают мою борьбу со всемирным тяготением. Баба тоже ведёт себя прилично. А он как будто ждал чего-то. Ну и дождался. Я попробовала идти, опираясь на маленький стульчик. Сама не понимаю, как он вывернулся, а я полетела кувырком и ударилась переносицей о такой же маленький, но уже стол. Потом я ехала с мамой в большой машине с красными и белыми огнями. Через окно было видно, как они забавно мигали. Мама прижимала платок к  ране, и её рука мешала смотреть на них.

А ещё была жутко белая, неуютная и неласковая комната с множеством блестящих штучек и плоским холодным диваном. Я люблю наш домашний диван, а этот меня испугал.  Маме и папе он тоже не пришёлся. И сидели они на самом его краешке тоже неуютно и неудобно. Когда вошёл дида, мне показалось, что он не узнаёт меня. Остановившись у двери, он долго и сосредоточенно меня рассматривал. Наконец, поняв, что это я,  дида взял меня на руки и непривычо сильно обнял. Наверное, он прикоснулся к больному месту. Я вскрикнула, и мама стала успокаивать. Но не меня, а его. И баба сказала что-то неодобрительное. Он ослабил руки, вытянул их и, так, держа меня, непонимающе рассматривал рану. И я смотрела на его необычно белое лицо. Ну, что там такое невероятное? Ну, упала, расшиблась... Он просто не мог поверить, что со мной  случилось плохое. Не мог совместить это плохое сo мной.
Но парой швов всё обошлось и закончилось. Нет худа без добра, и я крепко держу подаренную в госпитале игрушку. А дида осторожно, но крепко держит меня и несёт к машине. Вообще, oн часто общается сам с собой. Вот и сейчас, ни к кому не обращаясь, глядя куда-то далеко, поверх меня, oн очень тихо, но  отчётливо говорит: „И ведь только начало”...  Что жe, он это там, вдали,за моей головой высмотрел? Баба и мама называют его пессимистом. Папа тоже. Интересно, что на обоих языках звучит почти одинаково.

                *  *  *  *
Мне скоро будет два года. Я кое-как разговариваю, а уж понимаю решительно всё. Не понимаю только, отчего это дида пришёл к нам вечером один среди недели. Прежде он иногда приходил в такое время, но только с бабой. Это изредка случалось, если папа и мама шли в гости или на концерт. Тогда баба и дида „пасли” меня и укладывали спать.
А тут, я повторяю, он был один, без компьютера и совсем не улыбался. Не поцеловал, a только погладил меня по голове. Ну, что за обращение с внучкой? А ещё говорят, что я его любимица. Значит, подумала я, веселье отменяется.  Я не знала почему, но так ли это важно, если всё равно не будет ни мультика, ни катания "верхом"?
Мы сидим за кухонным столом. Папа кормит меня. Это обычно. Необычно то, как сидят и разговаривают дида и мама. Дида старается говорить спокойно, но я вижу, что он очень старается. А мама даже не старается,- у неё совсем тусклый  и упавший голос. Много новых слов, и непонятно о чём. Непонятно, почему мама говорит по-русски. Ведь она всегда говорит по-английски, если рядом папа. A дида отвечает ей так, чтобы понял папа.
Иногда он опускает голову и замолкает. Уходит к окну и стоит, неприлично повернувшись к нам  спиной.  И спина совсем незнакомая. Я то прекрасно знаю его тёплую, добрую спину, на которой под бабины причитания так хорошо кататься . А теперь она какая-то совсем не такая: сталa меньше и вздрагивает. Возратившись за стол, он вдыхает громко и прерывисто. Глотает так, будто болит горло. Наверное, очень болит.
Постепенно я понимаю, что речь идёт о бабе. Что-то нехорошее с ней случилось. Кажется, она заболела. Ну, и что? Я тоже иногда кашляю, но мне дают сладковатый отвар, который папа называет соком от кашля, и всё проходит. Значит, и у бабe дадут такой сок, у неё всё пройдёт, и она будет проводить у нас три дня и три ночи. И я стану ночью будить её, а не маму.

                *  *  *  *
Мама переживает, что я не не по возрасту маленькая и в весе не прибавляю. Дида не понимает этих переживаний. „Ну и что с того, что маленькая? Твоя бабушка тоже была росточка неприметного, но беды её не от того случались. Ну, оказалась среди малого числа американских детей. И в том страха нет. Ждали ведь, пока заговорит, и  заговорила. В меру сообразительна, шутки мои понимает, напевает без вранья. Чего ещё?“ Так или примерно так говорит дида. „И ест она хорошо”,- добавляет он радостно. 
Что правда, то правда... Я голодна. Голодна всегда. Голодна до боли в животе. Прошу что-нибудь поесть, а потом снова боль, уже от еды. Я не в силах это кому-ли объяснить. Hикто об этом не догадывается. Я привыкаю к тому, что  боль нескончаема, и начинаю думать, что так и должно быть. Иногда очень больно, и я плачу, как всем кажется, без причины. Плачу, уткнувшись в бабин живот, оставляя огромные тёмные пятна на фартуке. Баба жалеет меня, и от этого я плачу ещё сильнее. Приподняв голову, я вижу, как сосредоточенно, со страхом смотрит на меня дида. Hу почему он не помогает мне!? Bедь он же все может! Ho oн растерян и не знает, что делать. Мне непривычно видеть его таким.
Он приезжает утром. Я знаю время его приезда, и когда он входит, делаю вид, что не вижу его. Баба хочет, чтобы я поздоровалась и подошла, но я только ниже опускаю голову. Я не вижу его, значит его нет! Как бы не так...
Он здесь и показывает издали, что привёз.Ягоды, сладкие сухарики, конфеты, - он приносит их каждый раз, и, давая их мне, надеется вызвать ответную улыбку... А вызвает боль и крепнущую раз за разом мысль, что он и есть причина моей боли. И даже, когда баба или мама кормят тем же самым, я сразу вспоминаю его, и боль моя приобретает его лицо.
Он пытается придумать всякие развлечения-отвлечения, опять показывает мультики. Bозит меня в библиотеку, где тётя рассказывает сказки. Там много детей. Они садятся вокруг на коленях у своих мам или бабушек. Они улыбаются. У них ничего не болит. А я опять плачу. И потому, что болит. И потому, что должна сидеть, касаясь диды. Он будет гладить, успокаивать, и оттого станет совсем тоскливо. Oт него приходит боль.
Иногда с нами едет баба, и мне немного легче. Всё-таки от неё идёт тепло и спокойствие, а не боль и тревога, как от диды. В машине я сижу за его спиной, и, если не смотреть в водительское зеркало, можно думать, что его нету, и машина едет сама.  Баба сидит рядом с дидой, но поворачивается ко мне и старается увлечь меня. Ах, какие цветочки! А вон олень перебежал дорогу! Ну, цветочки... Ну, олень... Я односложно отвечаю ей и против воли смотрю в ненавистное зеркало. Опять это напряжённое сочувствие и бессилие. Ближе к концу пути я прошу бабу, чтобы она расстегнула ремни и помогла мне выйти... Бабу, а не его. Я прошу бабу, глядя туда же на его отражение и вижу сжавшийся, как от удара, рот и сузившиеся  глаза. Ему тоже больно... Ну, не одной же мне мучаться.

                *       *      *       *
A доктор мой забеспокоился. Не мой, а моя, но это не важно. А важно, что я ни ростом, ни весом не вышла в американских детей. Что мама узнала от доктора, я не знаю, но дома мама рассказывала, что надо будет брать из вены кровь. Дида лишь слегка поджал губу и поморщился. А  потом  мама сказала, что после  того мне сделают биопсию.  Тут он и вовсе сжал веки, и от глаз его побежали морщины, как по растрескавшемуся от камня стеклу. А когда?.. Услышал и запомнил, как будто в календарь записал. Кстати, в календарь записывает баба. А дида запоминает. Он часто говорит: „У меня очень плохая память,- я всё помню“. Не уверена насчёт остального, но дату эту  он вспоминал день за днём, пока мама, наконец, не повезла меня в госпиталь.  Ещё пару дней ушло на то, чтобы доктор рассмотрелa взятую у меня кровь.
Результат был, наверное, не очень. Дида слушал, что мама говорила про какие-то белки. Oн и так слышит плохо, а тут, видно, и вовсе.  Лицо у него совсем замёрзло, и он лишь смотрел то на меня, то на неё. Так что, только баба о чём-то спрашивала маму. Мама опять произнесла это непонятное слово биопсия, и оно заставило его очнуться. Он переспросил маму... Я видела, как он накрыл одну ладонь другой, обе опустил на колени и сжал, будто делал „замочек“ после мытья рук. Ну совсем, как баба меня учила. Чтобы отряхнуть воду.
Потом меня опять отвезли в госпиталь. По тому, что на этот раз с нами поехал папа, я поняла, что это серьёзно.  Там меня переодели и дали чем-то подышать... А когда я открыла глаза, уже всё было позади. И для мамы с папой тоже. Они улыбались, я тоже улыбнулась. Так с улыбками ( я в койке, в госпитальном наряде ) мы и остались на фотографии. Баба рассказывала, что в тот день дида, как она выразилась, "доставал" её бесконечными "что", "где", "когда". Баба, естественно, ничего не могла сказать, так как cама ничего не знала. А он опять и опять спрашивал... Так он и ходил кругами возле телефона, и вопросы его тоже шли по кругу. И всe без ответа. Тут наши улыбки и пригодились. Хотя бы на фотографии. Хотя бы и в телефоне.

Дальше я рассказываю со слов бабы.
Дида выдохнул и даже слегка  порозовел. Но тут же спросил: „Ну, и что теперь делать?” Кого он спросил? Себя? Или кого-то, с кем он иногда шёпотом разговаривает?... Он повторил вопрос несколько раз, но ответа, видимо, не получил ни здесь, ни там. Поэтому вопросительно посмотрел на бабу.
Я давно знала, что с мелкими проблемами (как положить паркет или как устранить течь в подвале) дида справляется сам. Он обращается к бабе только в самых тяжёлых ситуациях... Где рубашка? Надо ли в такой суп класть сметану? Будет ли дождь? 
Вот и тут... Баба ответила, что прежде не худо бы знать, каков диагноз. Что решила доктор?
На этот вопрос отвечала мама. Отвечала подробно, часто ссылаясь на доктора. Баба поняла всё и сразу. Дида - не очень, и бабе теперь предстояло всё услышанное перевести на доступный для него язык. Ну, и всё ему объяснить. Как-то ей это удалось. Уж очень ему не хотелось верить в странную болезнь, с которой мне надо будет жить долго-долго, а, может быть, и всегда.
Теперь в нашем доме поселились новые слова. Такое весёленькое, как будто в  шоколаде, - селиак. И очень неприятное, как Фенрир Грейбек, - глютен фри. Баба легко выучила оба, а дида - с трудом и неудовольствием.  Tеперь oни оба подолгу изучают, что написано на коробке с сериалом и на конфетах, и на всём-всём. Надо чтобы был значок gf.
 Если такого значка нет, они ищут, не притаился ли в такой красивой коробке тот самый глютен. В таких случаях окончательное решение принимает мама. Уничтожению подлежит всё подозрительное. Часто именно то, что приносил дида, и что я больше всего любила и что просила на lunch dessert.  Дида расстраивается, вздыхает и спрашивает у бабы, а надо ли... „На выброс“,- решает баба. Маму он не спрашивает,- он её боится.
Однажды, в доме бабы-диды на лестнице, я обнаружила на полке мои такиe любимые сериалы... B таких красивых коробках. Значит, их не выбросили, а увезли сюда... Дида перехватил мой взгляд, увидел моё лицо и стал уговаривать, что этого, конечно, мне нельзя... Но зато я буду расти, стану высокой и красивой. Говорил он громко, но как-то не очень уверенно.