Диссипативная структура сонета

.


#школа_сонета_критические_обзоры_2025
#антология_русского_сонета
#сонет_уайетта



3. ДИССИПАТИВНАЯ СТРУКТУРА СОНЕТА: ритмико-синтаксическая «шероховатость» модели Уайетта-Григорьева как эстетический принцип Серебряного века

(продолжение статей, пример критической обвязки всех встречающихся и перспективных форм сонета в современной России и его дериватов)
1. АНАТОМИЯ АНГЛИЙСКОГО СОНЕТА: от уайеттовского «стромботто» к сурреевскому канону в истории становления английской поэтической традиции http://stihi.ru/2025/10/02/2281
2. «РУСКИЙ УАЙЕТТ»: Аполлон Григорьев и генезис неканонического сонета в национальной традиции http://stihi.ru/2025/10/03/3238


Непростая и во многом загадочная фигура Аполлона Григорьева, чье творческое наследие, подобно тектоническому разлому, пролегает между двумя величайшими эпохами национальной поэзии, не только предвосхищает, но и в значительной степени детерминирует одно из наиболее показательных увлечений Серебряного века – его одержимую приверженность жанру сонета, которая,  оказывается направленной не в русло общеевропейского, сурреевско-шекспировского, узаконенного к тому времени, английского канона, а следует по пути, проложенному самим Григорьевым, – пути архаичной, усложненной и внутренне напряженной формы сонета Томаса Уайетта, что с неопровержимой ясностью демонстрирует количественное соотношение этих двух моделей в поэтическом корпусе рубежа XIX-XX столетий, где уайеттовская структура решительно преобладает, образуя тем самым уникальный прецедент в компаративной истории жанра. Если мы обратимся к статистическому своду жанра, который, будучи составленным по принципу «памяти формы», скрупулезно фиксирует не только тематические, но и сугубо структурные особенности каждого текста, то не можем не поразиться тому разительному дисбалансу, который обнажает истинные, глубинные предпочтения поэтов-модернистов: в то время как классическому английскому сонету (с его устойчивой схемой abab cdcd efef gg) отдали дань такие авторы, как Минский, Лохвицкая, Кузмин и Гиппиус, чьи имена, впрочем, встречаются и в противоположном лагере, – общее число таких обращений остается ограниченным и едва ли превышает два-три десятка, тогда как сонету Уайетта, с его характерным членением на два катрена и финальное шестистишие, распадающееся на катрен и ударный дистих (abba abba cddc ee или иные вариации этой модели), мы находим у подавляющего большинства ключевых фигур эпохи – от Вяч.Иванова и Бальмонта до Брюсова, Волошина, Верховского и Городецкого, – причем общее количество таких текстов исчисляется многими десятками, если не сотнями, что позволяет говорить не о случайной стилистической гримасе, а о сознательном и масштабном художественном выборе, у истоков которого стоял именно Григорьев.

Этот поразительный историко-литературный парадокс, при котором маргинальная, на первый взгляд, формальная находка одного-единственного поэта-архаиста середины XIX века обрела столь мощный резонанс в эпоху тотального эстетического эксперимента, становится понятным лишь тогда, когда мы от сухой статистики обращаемся к самому феномену григорьевского сонета, представляющего собой не подражание уайеттовскому «стромботто», но его радикальное творческое переосмысление, превратившее жесткую ренессансную структуру в гибкий инструмент для выражения современного, разорванного и трагического сознания. Действительно, если проследить эволюцию английского сонета от его первоисточника – полных скрытой энергии опытов Уайетта, с их нарочитой ритмической «шероховатостью» и неожиданным синтаксическим переносом, обрывающим мысль на полуслове, – к отполированным, симметричным строфам Суррея и Шекспира, то станет очевидным, что Григорьев, вопреки всей логике исторического развития жанра, избирает для себя путь не канонизации, а усугубления первоначальной дисгармонии, что с исчерпывающей наглядностью демонстрирует микроанализ его ключевых циклов, «Титания» и «Venezia la Bella», где при внешней верности общей уайеттовской архитектонике (три катрена и шестистишие) мы находим единые случаи буквального повтора рифменной схемы, которая с каждым новым стихотворением обретает новые, подчас причудливые очертания, создавая тем самым эффект нарастающего формального напряжения, идеально адекватного бурному и хаотическому содержанию его любовной лирики. Именно этот отказ от стабильности, это упоение формальным разнообразием в пределах, казалось бы, жестко заданной структуры, это превращение сонета из застывшей академической формы в живой, пульсирующий организм, живущий по своим собственным, ни на что иное не похожим законам, и было с восторгом подхвачено поэтами Серебряного века, которые в григорьевском наследии увидели актуальный творческий метод, позволяющий вместить в тесные рамки старинного жанра всю сложность и противоречивость современного мироощущения.

Обращаясь к детальному анализу конкретных поэтических систем Серебряного века,  становится очевидным, что выбор между сурреевско-шекспировской и уайеттовской моделью никогда не был случайным или произвольным, но всегда оказывался глубоко мотивированным эстетической программой того или иного направления и индивидуальными особенностями поэтического голоса, что отчётливо проявляется при рассмотрении творчества ключевых фигур эпохи, где уайеттовско-григорьевская парадигма доминирует с подавляющей силой, демонстрируя свою пластичность и способность адаптироваться к самым разным художественным задачам – от мистического символизма до прозрачного акмеизма, – в то время как сурреевско-шекспировский канон зачастую маркирует либо сознательную ориентацию на классическую традицию, либо выполнение формального упражнения, лишенного той экзистенциальной напряженности, что составляет нерв подлинного модернистского высказывания.

Так, в наследии Вячеслава Иванова, «диктатора» символистского цеха, мы обнаруживаем целый корпус сонетов, выстроенных по уайеттовской модели – «Лучами стрел Эрот меня пронзил», «Ты в грезе сонной изъясняла мне», «Венчанная крестом лучистым лань» и другие, – где сложная, зачастую затемненная образность и философская насыщенность содержания находят себе идеальное соответствие в прихотливой, нелинейной архитектонике строфы, которая, сопротивляясь быстрому восприятию, требует от читателя медленного, медитативного погружения, подобного расшифровке сакрального текста, тогда как его редкие обращения к сурреевской схеме (например, «Есть агница в базальтовой темнице») отмечены печатью большей риторической заданности и дидактичности, что лишь подтверждает изначальную интуицию Григорьева о глубинном родстве уайеттовской формы с поэзией сокровенного, исповедального порыва.

Не менее показателен пример Валерия Брюсова, «мэтра» символизма, чье виртуозное владение техникой стиха общеизвестно: в его обширном сонетном наследии – «Гремя, прошел экспресс», «Скала к скале; безмолвие пустыни», «Моя любовь – палящий полдень Явы», «Ты – женщина, ты – книга между книг» и многие другие – мы достаточно часто встречаем уайеттовскую модель, что для поэта, столь трепетно относившегося к культурной традиции и исторической преемственности, не может не свидетельствовать о сознательном выборе в пользу более гибкой и емкой структуры, способной вместить в себя и урбанистические образы современной цивилизации, и изощренные психологические наблюдения, и сложные философские конструкции, в то время как сурреевско-шекспировский канон, с его жесткой расчлененностью на три катрена, очевидно, воспринимался им как слишком прямолинейный и «школьный» для решения таких задач.

Что же касается акмеистического крыла, то и здесь, при всей его декларируемой установке на «кларизм» и ясность, мы наблюдаем поразительную верность уайеттовско-григорьевской линии, что с особой очевидностью видно на примере Михаила Кузмина, чьи сонеты – «В густом лесу мы дождь пережидали», «Запел петух, таинственный предвестник», «В романе старом мы с тобой читали» – при всей своей камерности и стилизованной простоте, неизменно используют вариативную схему Уайетта, которая позволяет ему достигать той особой, чуть ироничной и в то же время пронзительной интимности интонации, что составляет суть его поэтики, тогда как сурреевско-шекспировская модель, представленная у него лишь единичным примером («Меня влекут чудесные сказанья»), звучит более холодно и отстраненно, как бы сохраняя дистанцию между автором и читателем.

Даже в творчестве Ивана Бунина, поэта, в целом далекого от формальных экспериментов модернизма, мы находим целый ряд сонетов – «Громады гор, зазубренные скалы», «Ра-Озирис, владыка дня и света», «За Мертвым морем – пепельные грани» и другие, – выдержанных в уайеттовском ключе, что красноречиво свидетельствует о том, что сама атмосфера эпохи, сама ее художественная «повестка дня» диктовала обращение именно к этой, более сложной и содержательно насыщенной модели, которая позволяла передать и трагическое мироощущение «конца века», и напряженные религиозно-философские искания, и тончайшие нюансы психологического переживания, тогда как классический английский сонет оставался уделом либо эпигонов, либо тех, кто сознательно стремился к стилизации под старину.

Особого внимания заслуживает тот факт, что и в лагере самих традиционалистов, тех, кто все же избирал сурреевскую схему, зачастую проступают черты своеобразного компромисса с доминирующей поэтикой эпохи: так, у Владимира Гиппиуса, чьи сонеты «Вдруг встал в углу, вдруг из потемок вырос» или «Открой мне правду, Господи безумий» формально следуют канону, мы наблюдаем нарочитую семантическую усложненность, обрывистость синтаксиса и нагнетание диссонирующих образов, что вступает в явное противоречие с кристаллической ясностью самой формы и свидетельствует о глубинном влиянии той самой эстетики «григорьевского» типа, которая через формальную структуру Уайетта определяла основные векторы развития всего жанра.

В результате, картина, открывающаяся перед нами при детальном рассмотрении сонетного корпуса Серебряного века, оказывается не мозаикой разрозненных индивидуальных предпочтений, а стройной и внутренне логичной системой, в которой формальный выбор выступает точнейшим индикатором художественной и мировоззренческой позиции автора, и то обстоятельство, что уайеттовско-григорьевская модель стала для этой эпохи подлинным «lingua franca» (преодолением разноязычия) сонетного жанра, с несомненностью доказывает не только прозорливость самого Григорьева, предугадавшего магистральный путь развития русской поэзии, но и наличие глубинных, сущностных связей между его «почвенническим» романтизмом и философско-эстетическими исканиями модернизма, увидевшего в открытой им форме идеальный инструмент для воплощения своей сложной, многоголосой и трагической картины мира. Следовательно, количественное преобладание сонетов уайеттовского типа (над сонетами сурреевско-шекспировского типа) в творчестве таких разных авторов, как Валерий Брюсов, Михаил Кузмин, Вячеслав Иванов, Константин Бальмонт, Иван Бунин, Юрий Верховский и многие другие, – это не что иное, как прямое следствие той формальной революции, которую в одиночку и без надежды на понимание совершил Григорьев, доказав, что истинная традиция живет не в слепом следовании канону, а в смелом диалоге с ним, в его постоянном переосмыслении и обогащении, – и в этом смысле его фигура по праву может быть названа ключевой не только для понимания генезиса русского сонета, но и для постижения самой сути той творческой эволюции, которая привела отечественную поэзию от пушкинской гармонии к виртуозному формальному эксперименту Серебряного века.


СТАТИСТИКА ПО ИСПОЛЬЗОВАНИЮ СОНЕТНЫХ ФОРМ
Фрагмент выборки (только по авторам родившимся с 1850 года по 1885 год)

СОНЕТЫ, НАПИСАННЫЕ ПО ФОРМЕ АНГЛИЙСКОГО СОНЕТА (сурреевско-шекспировского сонета)

Алексей ТИХОНОВ (1853-1914)
Зачем я встретил вас! О, как опасны
Николай МИНСКИЙ  (1855-1937)
Заветное сбылось. Я одинок
О, сестры! Два плода цветут в запрете:
Не все ль равно, правдива ты иль нет
Мне жаль тебя, потомок предков славных
Ольга ЧЮМИНА (1859-1909)
Охвачена минутным забытьем (4 сонета)
Мирра ЛОХВИЦКАЯ  (1869-1905)
Цикл «Эллада»  (9 сонетов) *
Николай БАРИНОВ (1870-неизв.)
О, ночи грез из чистого эфира
Александр КУПРИН (1870-1938)
Учись, мой друг. Вот образец сонета
Михаил КУЗМИН (1872-1936)
Меня влекут чудесные сказанья
Владимир ГИППИУС  (1876-1941)
Вдруг встал в углу, вдруг из потемок вырос
Мне нравятся сравненья: «волны, звезды»,
Что красота! я знаю красоту:
Ореус милый! отрок прозорливый
Писать стихи  –  опять писать стихи,
Открой мне правду, Господи безумий
Люблю леса, поля, разгулы моря,
Юдоль, юдоль!.. Страстей томленья – или
Молюсь Тебе, Господь мой, на коленях


СОНЕТЫ НАПИСАННЫЕ ПО ФОРМЕ СОНЕТОВ УАЙЕТТА (Аполлона Григорьева)
 
Николай МИНСКИЙ  (1855-1937)
Под низким дерзким лбом двойным каскадом
Федор СОЛОГУБ (1863-1927)
Люблю тебя, твой милый смех люблю
Мудрец мучительный Шакеспеар
Владимир ШУФ (1865-1913)
Мой спутник странный, злая тень моя
Как жертвенник, где темный и летучий
Гремит Олимп и снова мечет стрелы
Вячеслав ИВАНОВ (1866-1949)
Лучами стрел Эрот меня пронзил
Ты в грезе сонной изъясняла мне
Венчанная крестом лучистым лань
Что в имени твоем пленит
Клан пращуров твоих взрастил Тибет
Разлукой рок дохнул. Мой алоцвет
Единую из золотых завес
Есть агница в базальтовой темнице
Незримый вождь глухих моих дорог
Рыскучий волхв, вор лютый, серый волк
Константин БАЛЬМОНТ (1867-1942)
На дне морском подводные растенья
Меня не манит тихая отрада
Затянут мглой свинцовый небосвод
«Дай сердце мне твое неразделенным», –
Заклятый дух на отмели времен
Так видел я последнюю, ее
Всклик  «Кто как бог!» есть имя Михаила.
Художник с гибким телом леопарда
Из облачка, из воздуха, из грезы
Внимательны ли мы к великим славам
Погаснет солнце в зримой вышине
Он был из тех, кого судьба вела
Поликсена СОЛОВЬЕВА  (1867-1924)
Семь знойных лет долины умирали
Александр ФЁДОРОВ   (1868-1949)
И день и ночь в открытом океане.
Есть в Индии, на выступе высоком
Иван БУНИН (1870-1953)
Громады гор, зазубренные скалы
Ра-Озирис, владыка дня и света
Костер трещит. В фелюке свет и жар.
За Мертвым морем  –  пепельные грани
…И нового порфирой облекли
Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей
Ноябрь, сырая полночь. Городок
Горит хрусталь, горит рубин в вине,
О счастье мы всегда лишь вспоминаем
Морского ветра свежее дыханье
Стал на ковер, у якорных цепей,
Монастыри в предгориях глухих *
И скрылось солнце жаркое в лесах
Помпея! Сколько раз я проходил
Настала ночь, остыл от звезд песок
 Александр ЛУКЬЯНОВ (1871-1942)
Я далеко от шума городского,
Михаил КУЗМИН (1872-1936)
В густом лесу мы дождь пережидали
Запел петух, таинственный предвестник
В романе старом мы с тобой читали
Есть зверь норок, живет он в глуби моря
С прогулки поздней вместе возвращаясь
Из глубины земли источник бьет.
Все так же солнце всходит и заходит
Снега покрыли гладкие равнины
Валы стремят свой яростный прибой
Такие дни – счастливейшие даты
Александр СКРЯБИН (1872-1915)
Властитель и любовник нежный мира
Юргис БАЛТРУШАЙТИС  (1873-1944)
Весна не помнит осени дождливой
Валерий БРЮСОВ (1873-1924)
Гремя, прошел экспресс. У светлых окон
Скала к скале; безмолвие пустыни;
Она мила, как маленькая змейка
Моя любовь – палящий полдень Явы
Ни умолять, ни плакать неспособны
Ты – женщина, ты – книга между книг,
Он не искал – минутно позабавить
Смерть! обморок невыразимо-сладкий
Ты вновь пришла, вновь посмотрела в душу
Нет, не тебя так рабски я ласкаю
Не лги, мечта! былого жгуче жаль
Как в знойный день студеная вода
Я небом рождена на свет вакханкой
Мне с малых лет прозванье дали «Бэла»
Средь чисел всех милей мне цифра – два.
Пустынный зал. Витрины. Свет и мгла
Большая комната. Я в ней одна.
Люблю я не любовь – люблю влюбленность,
Быть может, не любовь – одно стремленье
Страшит меня довольство обладанья
Безмолвное отрадно мне признанье.
Я не любви ищу, но легкой тайны
Люблю я правду, как полдневный свет.
В чертах земных сокрыт небесный лик
Валериан БОРОДОЕВСКИЙ (1874-1923)
Полёт грачей над жнивьем опустелым
Бальзам надежды он на раны пролил,
Как протекло мое перерожденье
Полонский пел кузнечика так нежно.
Тюрьме моей я буду благодарен:
Едва теснины дольние расторг
Твоей мечтой взлелеяна химера
ПОСЛЕДНИЙ ЛАНДЫШ (5)
Аделаида ГЕРЦЫК   (1874-1925)
В стесненный строй, в тяжелые оковы,
О сестры, обратите взоры вправо,
Любовью ранена, моля пощады,
Все так же добр хранитель умиленный
Люблю пойти я утром на работу,
Крадусь вдоль стен с лампадою зажженной
«Видал ли ты эбеновые дуги
Все строже дни. Безгласен и суров
Хор дней бредет уныл и однолик,
Владимир ГИППИУС  (1876-1941)
Быть может, надо рассказать полнее
Когда еще над синими морями
Над Пушкиным я в детстве тосковал,
Фракиец Рес, убитый Диомедом,
Максимилиан ВОЛОШИН   (1877-1932)
Равнина вод колышется широко,
Сочилась желчь шафранного тумана.
Сергей МАКОВСКИЙ (1877-1962)
Не спрашивай, о чем волна морская
Любил ли я? Мечтой завороженный
Я звал тебя. Душа моя молила
Дмитрий ЦЕНЗОР   (1877-1947)
Струится зной по дремлющим волнам
Есть грустная поэзия молчанья
Юрий ВЕРХОВСКИЙ   (1878-1956)
Склонилась тень над письменным столом (2)
Я не хочу твоей любовью быть
Пусть буду я навек твоей судьбой
Столпились тесно липы, сосны, клёны
Три месяца под вашею звездою
Раз ночью я от снов моих проснулся
Я уходил с душою оскорбленной
Пусть ночь греха в душе моей бездонна;
Ваш голос пел так нежно о гавоте
Душистый дух черемухи весенней
Я в роще лавра ждал тебя тогда.
Я к ней бежал, вдыхая дух морской,
На берегу стоял я у решетки.
Я знаю, в той стране, где ночь лимоном
Сними же маску с этой робкой тайной
Богатый ливень быстро прошумел,
Широкой чашей быть – хмельным вином
Как я грущу, как плачу по тебе
У нас двоих одно воспоминанье
Он жил во дни и Вундта, и Бергсона,
За тенью тень брели мы тусклым днем
Чем усладить печальный наш досуг
Я не отшельник, тут обретший келью
Скажите мне, ах, вспомните ли вы
Беззвучные недели проползли
И месяц мил чистейшей тониною
Прости меня! Так часто о себе
Ты мудрости хотела от меня
Сквозь утренние томные мгновенья
Кто скажет нам, что горестно, что сладко
Мне доводилось часто Ольгин день
Замолкли вы. Ужели – «с глаз долой
Как нынче вы приветили меня,
Сегодня пятница – тяжелый день
Не знаю, как же так могло случиться
Да, скрипка, альт – и вот уже, богата
Беспечен я беспечностью твоею.
Мне не отведать нового вина:
Уж не впервые говорю с тобой,
Иван ТХОРЖЕВСКИЙ (1878-1951)
Сплетай из слов красивые узоры
Филарет ЧЕРНОВ   (1878-1940)
Медлительно проходит летний день
Не первый лист упал к моим ногам:
День отошел в безмолвие и тени,
Уходит солнце, пламень остужая
Пётр ДРАВЕРТ (1879-1945)
Чтоб созерцать кристаллов излученье,
Лев КОБЫЛИНСКИЙ  (1879-1947)
Вечерний свет ласкает гобелены
Дыханьем мертвым комнатной весны
Как мудро-изощренная идея,
Гремит гавот торжественно и чинно
Безумие, как черный монолит
Как цепкий плющ церковную ограду,
Святых ночей в угрюмом кабинете
Георгий ЧУЛКОВ  (1879-1939)
Я верую в таинственное Слово,
Не плачь, не бойся смерти и разлуки
Венчанные осенними цветами
Как опытный бретёр владеет шпагой
Нет, не кристалл холодных размышлений
Вадим ГАРДНЕР (1880-1956)
Червонный горн, врачующий лучами
Сберем лучи, исшедшие с небес
Как громкий смех, нас солнце молодит;
Екатерина ВОЛЧАНЕЦКАЯ   (1881-1956)
Воскрес Великий Пан; смеясь, на нивы
Сергей ИСПОЛАТОВ (1881-неизв)
Как счастлив, ты поэт! Во дни страданий
Василий КОМАРОВСКИЙ  (1881-1914)
Гляжу в окно вагона-ресторана:
Михаил ЦЕТЛИН (1882-1945)
Певец, тебе открыта тайна звука
Любовь, которой я горжусь глубинно
Вам суждено из своего стакана
О, неужели, если я умру
Я обещала, что тебе отвечу
Но потому что ты, всех благородней
За золото и пурпур твоего
Кто б угадал при нашей первой встрече
Что дать тебе могу? Одни страданья
Но каждая любовь ведь хороша
Соломон АБРАМОВ  (1883-1957)
Смотреть, как рдеют листья винограда
Демьян БЕДНЫЙ (1883-1945)
В родных полях вечерний тихий звон
Александр БИСК  (1883-1973)
В соседних кельях слышен только шорох
Сергей ГОРОДЕЦКИЙ  (1884-1967)
Уста в уста, смугла и горяча
Арсений АЛЬВИНГ (1885-1942)
Туманы Прошлого клубятся жадно.


==========
Анекдоты по теме от ШС:

Филолог-статистик подсчитал соотношение обращений к формам уайеттского и сурреевско-шекспировского сонетов в творчестве авторов Серебряного века. Результат: 5:1. «Поздравляю, – сказал коллега, – вы открыли коэффициент григорьевского влияния в эпоху русского культурного ренессанса!»
 
Символист и акмеист спорят о сонете. Символист: «Главное – мистическая недосказанность!» Акмеист: «Главное – четкость архитектоники!» В качестве аргумента оба молча показывают друг другу томик стихов Аполлона Григорьева.

Студент на экзамене по Серебряному веку: «Поэты использовали сонет Уайетта потому что... потому что...» Преподаватель шепотом: «Потому что Григорьев...» Студент: «А, точно! Потому что григорьевская модель лучше передавала дисгармонию современного сознания!»

Поэт-футурист кричит: «Сбросим Григорьева с парохода современности!» А сам ночью тайком пишет сонет с заключительным шестистишием, распадающимся на катрен и дистих.

На небесах Пушкин спрашивает у Григорьева: «Аполлон, зачем ты усложнил бедным модернистам жизнь этой уайеттовской схемой?» Григорьев: «Александр Сергеевич, чтобы не расслаблялись! А то после Вашей работы с этой твердой формой русская поэзия пребывает в диссипативном расстройстве.»

Сонет Шекспира и сонет Уайетта встречаются в литературном салоне «Русская поэзия». Шекспир: «Меня все копируют, а не Суррея! Я расхожусь миллионными тиражами!» Уайетт: «Зато меня Григорьев адаптировал, а теперь модернисты ценят за сложность и подсказку, ведь возможности формы безграничны!»

На поэтическом вечере читают сонет. Пожилой профессор шепчет соседу: «Чувствуется... уайеттовско-григорьевская традиция в обработке Иванова!» Сосед: «Вы определили это на слух?!» Профессор: «По дистиху в конце заключительного шестистишия!»

Григорьев в 1850-х годах, сочиняя очередной сонет: «Никто это не оценит...» Поэты Серебряного века в 1910-х: «Какая сложная архитектоника! Надо брать!»

Два рукописи в архиве. Одна: «Я – с сонетами Григорьева, меня так и не опубликовали при жизни автора.» Вторая: «А я – сонеты Брюсова написанные по схемам григорьевских сонетов. Меня напечатали тиражом 3000 экземпляров и потом перепечатывали еще много-много раз!»
 
Литературный критик начала XX века: «Григорьев? Это тот, кто писал неуклюжие сонеты?» Поэт-символист за его спиной: «Это тот, кто дал нам все формальные ключи от данного жанра!»



============
Афоризмы по теме от ШС

И сказал Булла: Тысячи поэтов идут по дороге канона, но лишь сбившийся с пути найдёт новый источник.

И сказал Булла: Рифма, повторяющая саму себя, — это молитва, прочитанная без веры в сердце.

И сказал Булла: В строгости сонета скрыта свобода, как в цепи волн — бесконечность океана.

И сказал Булла:  Григорьев сажал дерево, плоды которого вкусили лишь те, кто пришёл после заката его солнца.

И сказал Булла: Когда все славят море, обратись к тихой реке — в её изгибах скрыта тайна первоначальных вод.

И сказал Булла: Разорви свиток канона, и ты увидишь, что истинная форма написана на обратной стороне.

И сказал Булла: Гармония,  рождающаяся из дисгармонии, — единственная гармония, достойная имени.
 
И сказал Булла: Если ты встретишь на дороге Шекспира и Уайетта, поклонись тому, чьё имя забыто.
 
И сказал Булла: Прежде чем нарушить канон, стань самим каноном.

И сказал Булла: Когда все поэты пишут одинаково, мудрый ищет того, кто пишет иначе.