Русский Уайетт Аполлон Григорьев и генезис неканон

.


#школа_сонета_критические_обзоры_2025
#антология_русского_сонета
#сонет_уайетта





«РУСКИЙ УАЙЕТТ»: Аполлон Григорьев и генезис неканонического сонета в национальной традиции.


………………………предыстория: АНАТОМИЯ АНГЛИЙСКОГО СОНЕТА: от уайеттовского «стромботто» к сурреевскому канону в истории становления английской поэтической традиции http://stihi.ru/2025/10/02/2281
……………………… и: ПАМЯТЬ ФОРМЫ: к проблеме репрезентации сонетного универсума в компаративистских и национальных сводах



Значительная и до настоящего времени в полной мере не осмысленная фигура Аполлона  Григорьева (1822-1864) возвышается на перепутье русской поэтической традиции, в тот сумеречный и плодотворный период, который отделяет золотой век пушкинской гармонии от серебряного века виртуозного формального эксперимента, представляя собой  феномен поэта-теоретика, чье творческое наследие, при всей его хаотичности и подчас нарочитой эстетической небрежности, заключает в себе мощный заряд провидчества, с особой силой проявившийся в его одержимой работе над такой, казалось бы, маргинальной и строго канонизированной формой, как сонет, которая в его интерпретации утрачивает свой   академический лоск и обретает новое, трепетное и нервное дыхание, становясь микро-мирами для самых сокровенных и трагических переживаний лирического субъекта, раздираемого противоречиями между идеалом и действительностью, романтическим порывом и суровой прозой бытия. Если рассматривать место сонета в русской поэзии середины XIX столетия, то нельзя не признать, что оно оказывается на удивление периферийным и скромным, т.к. эпоха, всецело захваченная мощным движением реалистической прозы и гражданской лирики, с подозрением взирала на эту «игрушку» романтиков, видя в ней пережиток отжившего свой век эстетизма, не способный вместить в свои тесные рамки бурлящую социальную и экзистенциальную проблематику нового времени; однако именно в этом контексте обособленного и почти герметичного экспериментаторства Аполлона Григорьева, чьи сонеты и сонетные циклы, будучи погребенными под толщей его публицистических и критических статей, долгое время оставались достоянием узкого круга ценителей, и вызревали те самые ростки, что дали столь пышные всходы в эпоху модернизма, когда сонетный бум, инициированный символистами и акмеистами, обернулся торжественным и громогласным воскрешением старинной формы, и одновременно ее радикальным переосмыслением и обогащением, – и в этом смысле Григорьев с его настойчивым, почти маниакальным пристрастием к сонету на протяжении всего творческого пути и с его изощренной игрой с его канонами по праву может быть назван не только одиноким предтечей, но и прямым, хотя и не осознанным его современниками, inspirator’ом всей последующей  революции в многовековом жанре.

Обращаясь к конкретному корпусу григорьевских сонетов, и в особенности к таким ключевым циклам, как «Титания» и «Venezia la Bella», мы сталкиваемся с поразительным и любопытным феноменом, который, имеет смысл рассмотреть, вспомнив предложенное Михаилом  Гаспаровым определение нетрадиционных твердых форм, требующих для своей легитимации «большого однообразного количества» и «четкого и сложного строения, легко воспринимаемого как формальное задание». В этом случае сонетное творчество предстает перед нами как осознанная и выстраданная творческая стратегия, т.к. Григорьев, во-первых, производит сонеты именно в большом, даже избыточном количестве, а во-вторых, наделяет их той самой сложной и вариативной архитектоникой, которая не позволяет усомниться в формальной преднамеренности каждого его жеста. Однако, парадоксальным образом, он, даже подчиняясь логике «вариация сонетного канона», – а в качестве такового для него выступает отнюдь не канонический итальянский или сурреевский (шекспировский) тип, а архаичная, восходящая к сэру Томасу Уайетту модель, так называемый «стромботто», с его характерным членением на два катрена и заключительное шестистишие,  распадающееся на катрен и дистих, – он, повторяем, даже в рамках этой избранной им вариации сонетного канона демонстрирует поразительное неподчинение однообразию, превращая каждый новый сонет в уникальный акт нового формального изобретения, что с исчерпывающей наглядностью демонстрирует микроанализ цикла «Титания», где мы, при внешней стабильности общей структуры (три катрена с перекрестной или опоясывающей рифмовкой и финальное шестистишие с выделенным в нем финальным дистихом), не находим ни единого случая буквального повтора рифменной схемы, которая с каждым стихотворением обретает новые, подчас причудливые очертания:

1. Титания! Пусть вечно над тобой               aBaB aBaB cDDc ЕЕ
2. Титания! недаром страшно мне                aBBa BaaB cDcD ее
3. Титания! я помню старый сад                aBaB aBaB cDcD ее
4. Титания! из-за туманной дали                AbAb AbbA cDcD ee
5. Да, сильны были чары обаянья                AbbA AbbA ccD eeD
6. Титания! не раз бежать желала                AbAb bAbA cDcD ee
7. Титания! прости навеки. Верю                AbbA bAbA cc DD ee


что в своей совокупности создает эффект не успокоения и гармонии, а нарастающего  напряжения, идеально соответствующего бурному и хаотическому содержанию любовной лирики, обращенной к загадочной Титании.

Этот отказ от стабильности, это упоение формальным разнообразием в пределах, казалось бы, жестко заданной структуры, находит свое логическое продолжение и в более позднем цикле «Venezia la Bella», где Григорьев, словно одержимый алхимик, продолжающий свои опыты, выводит на страницах рукописей все новые и новые формулы сонетного построения: 

1.   Есть у поэтов давние права             aBaB aBaB cDcD ee
13. Подобное германских мастеров AbbA AbAb CdCd EE
20. Нет! не зови безумием больным aBaB BaBa CdCd EE
26. О вы, насмешкой горько-ядовитой             AbbA bAbA cDcD ee
28. Я не пою «увядший жизни цвет» aBaB BaaB cDcD ee
31. Не верь во мне  –  ни гордости суровой AbAb AbAb CddC ee
34. Из тех ночей особенно одна             aBaB aa BB cDDc ee
35. И здесь, один, оторванный судьбой             aBaB aBaB cc DD ee
46. Я посетил… Отчаянная смелость             AbbA bAbA cDDc EE


которые, при всей их внешней близости к уайеттовскому прототипу, несут на себе отчетливую печать авторской индивидуальности, превращающей каждый сонет в маленькую вселенную, живущую по своим собственным, ни на что иное не похожим законам. И если мы вспомним историко-литературный контекст, а именно ту эволюцию, которую претерпел английский сонет от «стромботто» Уайетта к сурреевскому канону, то станет очевидно, что Григорьев, сознательно или интуитивно, избирает для себя путь не Суррея, систематизировавшего и упростившего формальные искания предшественника в угоду большей структурной ясности и предсказуемости, а путь самого Уайетта, с его пристрастием к внутренней дисгармонии, к ритмико-синтаксическим сдвигам и к той самой «шероховатости», которая, будучи перенесена на русскую почву, обретает новое эстетическое оправдание, становясь адекватным выражением «смятенности лирического переживания» поэта-«почвенника», разрывающегося между мистическим прозрением и гнетущим ощущением собственной греховности.

Следовательно, сонетное творчество Аполлона Григорьева, рассмотренное в предлагаемой нами оптике, предстает не как курьезный эпизод в истории русской поэзии, а как важнейшая веха на пути формирования национальной сонетной традиции, которая, усвоив уроки западноевропейского ренессанса, сумела перенести их на почву, глубоко личного и трагического творческого опыта, – веха, значение которой станет в полной мере ясно лишь десятилетия спустя, когда плеяда поэтов Серебряного века, заново откроют для себя формальную энергию, таящуюся в этих, на первый взгляд, старомодных и неуклюжих строфах, и именно поэтому дальнейшее исследование этого уникального русского явления, предполагающее детальный анализ не только рифменных схем, но и ритмики, синтаксиса и образной системы григорьевских сонетов в их сопоставлении с европейским контекстом, представляется насущной и не терпящей отлагательства задачей современного литературоведения.




==========
Анекдоты по теме от ШС:

Приходит как-то молодой поэт-модернист к Аполлону Григорьеву и говорит: «Аполлон Александрович, я, кажется, изобрёл новую твёрдую форму! Тринадцать строк с внутренними рифмами!». Григорьев, не отрывая глаз от рукописи, бормочет: «Милый мой, чтобы нарушать канон, его сперва надобно узнать досконально, вплоть до того, как у сэра Томаса Уайетта дрогнула рука, ставя цезуру после пятого слога в третьей строке секстета двенадцатого сонета. А вы, я смотрю, и с каноном-то на «вы»».

Шекспировский сонет в сердцах говорит сонету Уайетта: «Все меня восхваляют за мою, да, да теперь мою, а не сурреевскую структуру: три катрена и мощный дистих! Я – гениальное воплощение порядка!». Сонет Уайетта, дымя трубкой, усмехается в бороду: «Порядок, милейший, – это то, что остается после того, как битва с хаосом внутри четырнадцати строк уже проиграна. Я же в этой битве живу».

Два филолога до глубокой ночи спорят о рифменной схеме одного сонета из «Титании». Один кричит: «Да это же очевидная вариация aBBa!». Другой, хватаясь за сердце: «Помилуйте, это инверсированная форма bAbA!». Входит уборщица, смотрит на схему и говорит: «Батюшки, тут рифма через строчку, как у частушки». Воцарилась мертвая тишина. Оба филолога чувствуют себя оскорбленными до глубины души.

Символист начала XX века, разбирая архив, натыкается на стихи Григорьева. Читает: «Титания! из-за туманной дали...» и смотрит на схему рифмовки и в изумлении звонит своему другу-акмеисту: «Слушай, он же всё уже придумал! Все наши поиски «новых старых форм» –  уже всё здесь, в середине прошлого века, изломал и пересобрал!».

Филолог-структуралист пытается закомпилировать все рифменные схемы Григорьева в единую формулу. После третьих суток работы его находят в кабинете перед исписанной доской, бормочущим: «Он не повторялся не потому, что не мог, а потому, что сама душа, по его мнению, не может изливаться двумя одинаковыми способами. Это не формализм, это богословие!».
 
Литературовед пишет монографию о влиянии Уайетта на Григорьева. Его коллега  спрашивает: «И как же Уайетт, придворный английский аристократ XVI века, повлиял на русского разночинца-«почвенника»?». Ученый, помедлив, отвечает: «Видите ли, оба понимали, что сонет – это не сосуд для поэтических вин, а ловушка для демонов. Просто Уайетт ловил демонов придворных интриг, а Григорьев – демонов русской тоски».

Граф Суррей является во сне Григорьеву и с упреком говорит: «Я, милейший, привел английский сонет к гармонии и балансу! А вы что делаете? Сознательно возвращаете его в состояние первозданного хаоса!». Григорьев во сне отвечает: «Ваше сиятельство, русскому человеку ваша гармония скучна. Ему нужна возможность покаяния и вздоха, а для этого строфа должна спотыкаться на ровном месте».

Поэт-футурист, прочитав про формальные изыски Григорьева, машет рукой: «Ерунда! Я вот пишу лесенкой, и весь мир в восторге!». Его друг, филолог, качает головой: «Твоя лесенка – это эпатаж. А его схема – это молчаливый крик души, зашифрованный в метрическом коде. Чувствуешь разницу?». Футурист не чувствует.
 
На литературном вечере кто-то громко заявляет: «Григорьев – это неудавшийся Тютчев!». Из дальнего угла раздается спокойный голос: «Нет, сударь. Тютчев – это Григорьев, которому хватило здоровья на размеренную жизнь чиновника. Подлинная буря всегда в душе, а не в океане».
 
Аспирант приходит к научному руководителю с темой: «Рифменные инновации в сонетном цикле Аполлона Григорьева «Venezia la Bella»». Руководитель, косясь на толстенную тетрадь, вздыхает: «Молодой человек, чтобы анализировать Григорьева, нужно иметь сердце поэта, ум математика и нервную систему детектива. У вас есть всё это?». Аспирант, подумав, честно отвечает: «Есть нервная система». «И то хорошо, – кивает руководитель. – С неё и начнём».
 
Редактор толстого журнала возвращает Григорьеву рукопись сонетов: «Аполлон Александрович, это же невозможно опубликовать! Читатель не поймёт этих странных рифменных ходов!». Григорьев, не глядя, забирает рукопись: «Я, сударь, пишу не для сегодняшнего читателя. Я пишу для читателя из 1910-го года. Он, я уверен, поймёт».
 
На светском рауте некая дама спрашивает Григорьева: «Аполлон Александрович, я слышала, вы пишете сонеты. Это такие милые маленькие стишки про любовь?». Григорьев мрачнеет: «Сударыня, мой сонет – это вселенная, в которой бушуют страсти, рушатся миры и ищется Бог. А «милые стишки» пишут там, в углу под настенными канделябрами».
 
Студентка-первокурсница, впервые увидев схемы сонетов «Титании», восклицает: «Так это же как отпечатки пальцев! Ни один не повторяется!». Заслуженный профессор, услышав это, снимает очки и утирает слезу: «Вот именно, деточка. Вот именно. А мы-то два семестра «про канон, да про канон»…».

Аполлон Григорьев является во сне современному поэту и показывает ему новый сонет со схемой, которую тот никогда не видел. Поэт просыпается в холодном поту и пытается её записать, но не может. Он звонит своему другу-филологу и рыдает в трубку: «Он всё ещё экспериментирует! Там, в вечности! Он не остановился!».


============
Афоризмы по теме от ШС

И сказал Булла: рифма, повторяющаяся в ожидаемом месте, усыпляет душу. Рифма, являющаяся не вовремя, будит ее для встречи с Богом.

И сказал Булла: не бойся хаоса внутри катрена, ибо из хаоса рождается новая гармония. Бойся гармонии, что стала могильной плитой для твоего смятения.

И сказал Булла: поэт, пишущий все сонеты одинаково, подобен паломнику, тысячу раз ступающему на одну и ту же плиту у храма. Он уверен в пути, но не достигает цели.

И сказал Булла: Форма — это кувшин. Содержание — вино. Глупец любуется кувшином. Мудрец упивается вином. Но лишь пророк видит, что форма вина — есть след от дыхания гончара на глине.

И сказал Булла: Сначала поэт подчиняет форму. Потом форма подчиняет поэта. В конце — нет ни поэта, ни формы. Есть лишь четырнадцать строк, растущих как трава.

И сказал Булла: слова сонета – это след птицы на снегу. Глупец изучает след. Мудрец ждет, когда птица взлетит.

---
   
Подлинная свобода поэта проявляется не в анархическом отвержении канона, а в осознанной необходимости собственного, единственно верного отклонения, возведенного в систему.

Воля к форме – высшее проявление воли к власти в сфере духа; поэт-творец навязывает хаосу переживания свою собственную, единоличную законосообразность.

Читая канонический сонет, мы восхищаемся мастерством. Читая григорьевский, мы становимся свидетелями битвы. Мастерство можно постичь. Битву можно только пережить.