отключения

Наблюдение — не попугайство. Это ответственность за помехи в сигнале. «Объект белый» — слабый писк на фоне космического шума. «Значит, не серый» — вывод, за который цепляешься, как за спасительный кабель в вакууме. Другие голоса в эфире требуют оснований: «Почему белый?». Ответ: «Выглядит серым в темноте, как все белое в этой ржавой станции с отключенным светом». Наши слова — искаженные послания сквозь слои забытья, за которые мы держимся, пока не сломаются пальцы.

Беспощадное грядущее — зеркало с трещиной. Бессмертие — рекламный шипящий шум на экране. Дроны — не посыльные пиццы, а стальные скальпели слежки, режущие небо. Виртуальное порно — открытки бабушки, выцветшие в ящике с потерянными ключами. Но если цепи идентичностей — мигранты, женщины, гнев Земли — синхронизируют частоту распада... Критическая масса. Взрыв в центре Земли? Лидер, ревущий в микрофон эха? Постчеловеческие мутации, стекающие с экранов в вены? Уничтожение туристов — рождение кочевников пустоты. Это будущее — лишь мерцающий кадр на изношенной киноленте настоящего. Воображение принадлежит Временным Господам, чьи лица — рябь на экране монитора.

Художественный танец — спазм памяти в окаменевших суставах эпохи. Слова совершили насилие. Загнали культуру в тупики, похожие на заброшенные модули орбитальной станции. Тело деградировало до примитивного биомеханизма — полезного инструмента, который скрипит на холоде. Новый язык жестов — каллиграфия отчаяния на стенах камеры. Он рожден из желания быть — не через речь, а через треск суставов, ломку позвоночника против невесомости льда. Жесты пропитаны тоской по реальному человеку, чей образ стёрся, как надпись на ржавой табличке.

«Расстилаю фальшивый договор перед мусоркой — мой подиум». Антистатики горят. Пух — пепел ангелов, прилипший к коже. «Я танцую в огне — пламя продолжение моего остова». Сны: «Меня сжигают на костре — экстаз маленькой пироманки». «Сжигаю твое лицо. Расстреливаю твое лицо». Месть. «Лезу голая на дерево, пока молния бьет в черную воду». Хочу сгореть во вспышке. «Тысяча зубастых фей». Их ритуал: «Горящие травы в бутылке — посылка в мертвое здание с надгробными снимками». Отец покупает их за шампанское с карбидом. Семья фальшивомонетчиков чеканит боль на станке распада.

Премьера. Большой театр — гигантский саркофаг с неработающими софитами. 21 декабря 1925. Эйзенштейн клеил последний фрагмент за кулисами — чинил разорванную временную нить. Оркестр бунтовал: «Негоже мастерам — фон!». Но выдал Бетховена — марш для уходящего под воду корабля. Занавес-экран не раздвинулся. Не явились живые участники революции — только призраки в статике. Но красный флаг, раскрашенный вручную... Алая вспышка на монохромной пленке, кровь, проступившая сквозь архивную пыль. Удар по спящему сознанию.

Какие цвета? Белый — цвет стерильных интерфейсов и пустых камер. Зелёный — сигнал SOS природы на экране радара. Пурпурный — оттенок старых синяков под кожей андроида. Цвета — приманки-стимулы, как рингтоны, вибрация, мелодии — электрошок для внимания. Чем дольше смотрим в экран — тем больше данных, энергии. HD сменяет 4K, затем 8K — 32 раза больше данных, чем HD. Рост потребления на 10% = +10% к энергетической агонии планеты. Сверхчеткое изображение будущего — просто очередной слой статики на разбитом дисплее.

Чужой язык во рту — несанкционированная стыковка штекеров памяти, короткое замыкание слюны.
Танец в горящем пухе — оргазм статического электричества, искры, лижущие голую кожу как холодные языки забытых программ.
Голая на дереве под молнией — экстаз слияния с разрядом, тело как антенна, ловящая крики далеких звезд в радиошуме.
Раскрашенный вручную красный флаг — рубиновый поцелуй на черно-белом лике истории, кровь, оживающая под пленкой.
Пурпур будущего — цвет синяка на внутренней стороне бедра андроида, где когда-то был датчик прикосновений.

Дроны-скальпели — холодная хирургия неба, разрезающего плоть свободы.
Слова-насильники — вирусы, деформирующие сочленения мысли, ломающие позвоночник смысла.
Фальшивый договор перед мусоркой — манок из блестящего мусора, заманивающий в ловушку самообмана.
Растущее потребление данных — вампиризм энергии, высасывающий соки из мертвой планеты, оставляющий пустые орбиты.
Заброшенный модуль орбитальной станции — гробница памяти, где танцор бьется в конвульсиях против окостеневших стен.
Статический шум эфира — белый фосфор сознания, выжигающий ясность дотла, оставляющий пепел сомнений.

Сигнал слабеет. Экран мерцает ультрамарином глубин. Наши отчеты — последние коды, брошенные в космический мусоропровод. Танец — прощальная каллиграфия конечностей на ледяном стекле иллюминатора. Пироманка сгорает дотла, оставляя цифровой призрак в архиве. Красный флаг «Броненосца» — лишь алая точка на радаре, удаляющаяся в никуда. Цвета будущего выцветают в высоком разрешении пустоты. Мы остаемся. В металлическом чреве станции. Слушая шипение эфира. Ожидая нового сигнала. Или окончательного отключения.