Из былого 2019. О символе и символизме

О СИМВОЛЕ (И СИМВОЛИЗМЕ) ВМЕСТЕ С КАРЕНОМ СВАСЬЯНОМ

«Вместе», не значит  – во всём согласно. С учётом того, что Карен Араевич – признанный специалист, а я так себе, dilettante, да и персона, считай, не публичная,  ему до наших «разногласий» – сразу с двух, а то и с трёх сторон «по барабану». Тем более что и буйной полемики не будет.
Проблема символа волновала Свасьяна в годы его становления в «академическом пространстве» советской философии. В последующем (вероятно, начиная с базельского периода) К.А. всерьёз усомнился в принадлежности к философии как собственно данного продукта (СФ), так и  всей «русской». Пока я только глянул (стал просматривать) его «О трёх превращениях философии в России. Опыт биографического осмысления». Из прочитанного  касательно самого начала, примерно с В.С.Соловьёва, и нарисовалось сказанное выше: об огульном отлучении.
Из некоторых лекций моего союзника-оппонента (П.А. Флоренский в переписке называл В.В.Розанова и вовсе «другом-врагом»), понял, что он не исключает наличие философов при отсутствии философии. Трактовать сие можно, по крайней мере, двояко: а) есть философы, но то, чем они занимаются, не есть философия; b) в социуме отсутствует некое пространство (субстанция?) философии.
Люблю это дело: пред-восхищать (антиципация!) едва ли не по первым касаниям-просверкам! Понятно, что дочитаю и как-то подкорректирую. Но здесь, что называется – по первачку-свежачку. Дабы не потерять (не похоронить сходу) некоторые «ассоциации».
«Три превращения» – вероятно (нет, чтобы дочитать!): дореволюционное, советское и постсоветское. Сие напрашивается (с учётом неполной однородности оных ипостасей)!
Поговорим о первом (то бишь «превращении»).
«Мальчики», с их «последними вопросами».  Владимир Соловьёв. Аки Шеллинг (семнадцати лет), ворвавшийся в мир философии и тут же его покинувший. Мистик (мистагог?) с горящими глазами и нечеловеческим (дьявольским) смехом. Влюблённый в свою Софию и презирающий всё просто человеческое, да и мир в целом. Пространный пассаж (о В.С.) – у К.А. – из Розанова. Розанов – конечно, мастер! Выразителен, доходчив. Суггестивен! Чем не символист (по Э.По)?!
С Соловьёвым – многое справедливо. Кое-что – через край.
Учитывая его влияние не только на «софиологов» (от философии), но и на поэтов-символистов, есть о чём поговорить отдельно. А сравнение с Шеллингом предполагает оговорку. Тот («Протей») постоянно менял кожу, оставаясь, по существу, философом. Даже в казусе с Откровением. И оставался им в самой философии, поскольку европейская, пребывая в кризисе (а что такое философия вне кризиса и сама не как кризис?), ещё не кончилась. Хотя Аннушка уже пролила масло, и часики в мине, заложенной Кантом, затикали. Соловьёва («рыцаря-монаха») же и впрямь увлекла (вос-хитила) Та, что явилась ему в лондонской библиотеке, откуда он и сорвался в Египет, на назначенное там свидание.
Правда, и у Шеллинга имел место чудной роман (с Каролиной Михаэлис-Шлегель). И случилась психологическая травма в связи с утратой. Но та была всё-таки земной женщиной. И даже иначе, чем Люба Менделеева для Блока, где всё предваряли видения самой Женственности. В любом случае, не случайно именно Шеллинг пользовался таким вниманием со стороны русских любомудров.

Что касается самих «мальчиков»…
Тоже – знаково! Европейская философия в XIX веке «споткнулась» о человека и кончилась (в лице Ницше). Русская, в лице Соловьёва («русский Ницше» – хотя кого только так не величали!: и Леонтьева, и того же Розанова) с этого – последнего – и началась. Ну, и понятно, никуда не двинулась. Закружилась, завертелась и рухнула. Без всяких там «философских пароходов». А был ли мальчик!? Т.е., а было ли это философией?
К.А. видит различие между самим Соловьёвым и его эпигонами-протагонистами (типа С.Н.Булгаков и т.п.) – актёрами соловьёвского театра-балагана (даже Блок ими возмутился!). Особняком стоит А.М.Добролюбов. Да и тот же Блок…
Что у Свасьяна о следующих превращениях – конечно, дочитаем. Предваряя, замечу.
1. Наличествует некоторая аналогия с оценкой русской философии, озвученной Николаем Ильиным (Мальчевским) – физиком, переквалифицировавшимся в историка философии. А.К., в отличие от Н.П., философ. Специалист, не нуждающийся в переодевании. И к своим заключениям он пришёл независимо от ильинских. Да и по иному поводу (интересу). Но… Созвучно.
2. Отношение к «отношению» Свасьяна Азы Алибеговны Тахо-Годи.
Не путаю ли с племянницей, Еленой Аркадьевной? – теперь все эти «отсылки» надо проверять… Пожалуй, нет. Она. Сама. Но проверю (после).
А.А. задело огульное отлучение от философии всех русских – и именно, советских. Будто не было Мотрошиловой, Гайденко,  Давыдова, Ильенкова, Мамардашвили… А главное – Алексея Фёдоровича. За него обидно вдвойне.
Когда я читал (по первому разу) докторскую К.А. «Проблема символа в современной философии», меня (лосевца – в главном до сих пор) интересовала и «реакция» автора на концепцию «самого»…
Признаю: Лосева в монографии Свасьяна достаточно. Голос слышен. Далеко не одноразово. Но… Как-то всё больше «по случаю». Для подтверждения собственных оценок.
Уж не «свадебный ли генерал»?! Мелькала такая мыслишка. Там и Ленина – достаточно. От Ленина сам К.А. отрёкся (в предисловии ко второму изданию уже в постсоветский период). Отрёкся (так я и сам – не марксист!) излишне резко. Даже, кривляясь. А вкупе отрёкся и от всяческих упоминаний в тексте о диалектике. Как от вынужденной (Свасьян, отдадим ему должное – в целом критически отнёсся к своему опусу, не списывая всё на «принуждение») дани-откупе за самое продвижение в «академическом пространстве».
С диалектикой, однако, получается уже совсем неловко. В отношении Лосева. Да и с Лениным и марксистами… Дело не в приятии или неприятии оных, но отлучать их от того же символизма напрочь я бы не спешил. Хотя с чего я взял, что К.А. так «ровно дышит» по отношению к своему предмету? Да – гётеанец-штейнерианец. Но это я нахожу в Гёте вторую (из главных) версию символизма. А Свасьян может видеть здесь (у своих) и вовсе нечто, в рамки символизма не вписывающееся.
С Лосевым – вот какая закавыка выходит. Понятно, что «отлучить» и его – никак не получится. Но тогда и с «диалектикой» не мешало бы поаккуратнее. У Лосева они (Д и С) – в одном пакете.
Во-вторых. Лосев и был тем, кто не просто поддержал продвижение «символистского проекта» К.А. сугубо опосредованно (ссылочно). Это потом, в перестроечном и постсоветском, о «символизмах» стали строчить, как из пулемёта. А на исходе семидесятых ещё здравствовали бдительные охранители. Одного личного интереса было совсем недостаточно. Вот и были – от Лосева – и отзыв, и прочие конкретные акты причастности. Такая неразборчивость-забывчивость в последующих трансформациях Свасьяна и задела соратницу А.Ф.
Тут я с ней – солидарен. И по-человечески (простая благодарность). Да по «гамбургскому счёту». Если уж и Лосев – не философ (хотя он и причислял себя лишь к историкам философии), то – кто?! И не на каких «последних вопросах» А.Ф. не спотыкался (в отличие от европейцев), и не заверчивался (в отличие от «русских мальчиков»). У Лосева и своих «закавык» хватает (в смысле: есть что супротив воткнуть-вставить). При всей моей к нему признательности и дилетантстве.
Ещё раз оговорюсь. В целом к исследованиям и прочим экскурсам К.А. я отношусь вполне позитивно. В целом (о прослушанных лекциях – на ютубе – из деликатности промолчу). А посему – благодарен.
Много прояснил. На многое навёл. На «гётеанство-штейнерианство» Андрея Белого. Повернул к самому Гёте. К его «первофеномену»*. А здесь – две линии символизма (европейского), разбегающиеся от Канта. Одна – через романтизм и неоромантизм. Другая (почти отринутая) – собственно гётеанская. По Свасьяну (уже по Белому?), получается, что продолжить Гёте в этом аспекте (подхватить упавшее знамя, после более чем полувекового забвения) смог именно Рудольф Штейнер. Переплавляя споткнувшуюся и сделавшую себе харакири (Ницше) европейскую философию в антропософию.
Интересное место! О «спотыкании-претыкании» (человек – камень преткновения: угораздило Канта с его «поворотом»!). О подвиге Штейнера. Белый не первым из русских откликнулся на проект Гётеанума. По крайней мере, до него был Максимилиан Волошин. Надо бы проверить (в ином тексте уже оговаривался): не предварял ли у самого Белого Штейнера сам же Иоганн Вольфганг.
Моя «цепочка» была, по памяти, следующей. Через Омри Ронена (недели две назад) и «его акмеистов» вышел на антропософию. Где-то «подначивал» к тому и Эткинд (Александр Маркович) – с его критикой «хлыстовства» в русском символизме. На «хлыстовство» выходил уже через соловьёвскую критику (и пародию) на брюсовские сборники.
Сам К.А., судя по всему, был очарован (Базель не случайно избран в дальнейшем обителью армянского философа)  Штейнером уже к середине 70-х. А в СССР безобидный в принципе антропософ и в это – пусть и под-остывшее, но всё же оттаявшее – время пребывал едва ли не в запрещённых. То ли в пару с «фашистом» Ницше, то ли как жутчайший мистик. И невдомёк было советским охранителям, что базельский «гётеанум» вскорости после смерти своего вдохновителя подвергался погрому со стороны «ультрас». И это задолго до прихода Гитлера к власти в самой Германии (здесь мы не станем упоминать о различиях между фашизмом и собственно нацизмом)! А в мистике, присущей антропософии, мистицизма было куда меньше, чем в том же сталинизме. Да его там (в той мистике) и вовсе нет. Штейнер расстался с ним (вовсе не отказываясь от мистического как такого), покидая лоно теософии.
Итак, Свасьян. Его интерес к символизму как таковому предварялся «кандидатским» Бергсоном («антисимволистом»). Затем, в духе почти непривечаемой диалектики, следовал его антипод Кассирер, с тотальными «культур-формами». А «снимал» их односторонность (разрешал их противоречие) универсальный гений Гёте.  Про «снятие» – зачёс (от меня!) под Гегеля. Но! – Неужели  К.А., не единожды по тексту указывавший на вопиющий формализм Кассирера и нефилософическое упрямство в цеплянии за самодовлеющее содержание «чистой интуиции» (сводимой к подвижности непонятно чего) Бергсона, просто играл в диалектику (формы и содержания)? И всё это являлось лишь поводом для перехода к Гёте, за гигантской фигурой которого просвечивал скромный, но столь важный для автора зачинатель антропософии?

Мы говорим Ленин, подразумевает – партия,
Мы говорим партия, подразумеваем Ленин…

А мы имеем в виду уже связку Гёте – Штейнер у Свасьяна.
Гёте…У А.К. на исходе советской эпохи (1989) в «карманной» серии «Мыслители прошлого» вышел труд, посвящённый человеку-эпохе. Но ещё до этого (1983) в изд. Академии наук Армянской ССР увидела свет монография «Философское мировоззрение Гёте», неоднократно в дальнейшем переиздаваемая. В любом случае, Штейнер всё-таки не затмил того, о ком Карлейль (выдержки из которого открывают обе названные книги) говорил так:

«Наступит день, когда Вы поймёте, что этот солнечный, изысканный Гёте нёс в себе замаскированную пророческую скорбь, столь же глубокую, как Дантова…Никому из людей не дано увидеть того, что видит Гёте, если ему не пришлось страдать и бороться, как мало кому из смертных» (Карлейль – Эмерсону).

Эпиграф, заимствованный Свасьяном из наследия популяризатора культа героев, я привёл здесь для того, чтобы «дать добро» для очередной собственной «фантазии», касающейся сравнения Гёте с Данте. Пришла эта фантазия (сугубо ассоциативная) в голову сегодня (13.07) утром. Часов около осьми. Когда, по привычке, я набрасывал в «тетрадке на коленке» некоторые линии-токи между персонажами собственного «проекта».
Препарируя отношение между «протофеноменом» и «первофеноменом» * у Гёте, я ещё раз эскизно воспроизвёл переход от целостного образа дерева к листу (листику-листочку). Кто-то за «деревьями не видит леса», а Гёте прозрел в дереве (всяком) именно лист. Такое прозрение предполагает обоюдный «катарсис». Со стороны всматривающегося в предмет и со стороны самого предмета. В принципе, «предмет» и есть единство субъекта и объекта. Когда Лосев именовал единство субъекта и объекта личностью, я (уж лет двадцать пять тому минуло) делал оговорку. В духе самого Алексея Фёдоровича, конкретизируя данное единство. Типа так: «Единство S и O, рассмотренное как S (либо – в «субъекте»), есть личность. Тогда как то же единство, рассмотренное как O, есть предмет». Можно и иначе, акцентируя в первом случае модус (аспект) «общения», а во втором – познания.
Так вот. Когда я всматриваюсь в предмет, предмет начинает всматриваться в меня. У Гёте об этом есть. По ходу мелькает (передо мной) афоризм Ницше о всматривании в бездну. Можно на место «бездны» поставить и Пустоту-Чистоту. Имея в виду как раз акт взаимного очищения, приуготовляющего к виденью-веденью собственно Первофеномена*. Эйдоса. В случае с деревом нам, по Гёте, является Лист. А у меня срабатывает «интертекстуальная ассоциация».
Мои любимые строки из Бродского, не раз цитируемые в «сопровождениях» собственных опусов:

Идёт четверг. Я верю в пустоту.
В ней как в Аду, но более херово.
И новый Дант склоняется к листу
и на пустое место ставит слово.

Ну, и… – ?!
А что – «ну»? Всё – очевидно. Тут вам и Пустота (с актами обоюдного катарсиса). И новый Дант (провидец-пророк-поэт). И Лист. И Слово. И (по ходу) «адские страдания» (см. Карлейля).
– Так у Бродского совсем не об этом! Не о Гёте. Не о прафеномене. Не о символе.
– А – о чём (и ком) тогда?
– Да о себе (в частности и главным образом). А сравнивал себя хотя бы с Пушкиным. «Нет, я – не Пушкин. Я – другой…».
– Ну, это понятно. Однако…

Древо познания и древо жизни. Проблема не только познания и творчества, но жизнетворчества (хотя последнее может перетянуть от полюса Гёте к полюсу романтиков). И «двоящийся» Лист. И Слово – двоящееся. А то и более того. Коллизия Гёте-Фауста: В начале было…
– Дело?!
– Слово?!
Поэт Гёте не уважает всяческую болтовню. И к слову он относится с крайней настороженностью. Слово слову рознь. Мы это и без него знаем.
Гёте не столько «слухач» (подобно Хайдеггеру и «Вольфу Никитину»), а классический ведун-визионер**. Созерцатель. Как, кстати, и мой Алексей Фёдорович. По преимуществу. Я имею в виду, что одно другому (слухачество и визионерство)  не противны. Правда, моё собственное «второе» на фоне первого всё-таки хромает. Потому и рисовать я предпочитал исключительно карандашом.
И на пустое место ставит слово…
А пока это пустое (этот лист – как чистая  бумага, или тот, который явился Гёте прафеноменом дерева, его эйдосом) не явлено, невозможно и настоящее слово, ибо нет и самого Данта. Кажется, мы слегка переборщили со своими «соответствиями». Понесло «Бодлера»! А суть – проста. Для «естество-видца»** [природовоззрителя] Гёте (как называл его в пику мытарям естество-испытателям Эмилий Метнер) акт созерцания – перво-действие! – предваряет все прочие акты-деланья и открывает возможность выговаривания. Только будучи вос-хищенными, мы вступаем во владение. Хоть по Библии, хоть по Канту.
Кстати, я вовсе не исключаю, что в своём многослойном «Похороны Бобо» И.А. не бросал (осознанно!) намёка и в адрес Гёте, поднявшего немецкий язык с провинциального уровня на всемирный.

Собирать, так собирать! Я – про ассоциации. Из своих любимых.

Взмывает белый голубь: я люблю!
В окне безмолвно приоткрылась дверь.
И древо в горницу вошло мою.
Ты так близка! – Не здесь и не теперь…

Из рук моих прими большой цветок.
Не ал, не бел, не синь… – И Ты возьмёшь.
А он остался там, где нет его.
Как нет и нас. – Лишь голуби и ложь…

«Из голубей». Пауль Целан. Рискнул – в своём «переложении».
Приоткрывается дверь восприятия (ап-прегензия…), и в горницу моего сознания входит само дерево. Примерно так – и в интуиционизме нашего лейбницианца Н.О.Лосского.
А «белый голубь» и «цветок» – как загадочная Бобо Бродского («Бобо мертва, но шапки не долой. Чем объяснить, что утешаться нечем. Мы не приколем бабочку иглой Адмиралтейства – только изувечим»). Бабочка, кстати – символ мгновенности-преходящести жизни. Но и – возрождения! А цветок – как листок (эйдос дерева-древа). А может – и Слово…

13.07.2019
PS: (начиная часиков с семи утра – с паузами на всякие там отвлечения-медитации; что-то рихтовалось в районе четырёх часов ночи-пред-утрия уже 14-го)
* «протофеномен – прафеномен…» – здесь нужна аккуратность! Прото-, пра-, перво-…Похоже, что у меня кое-что «сдвинулось-раздвоилось». Надо бы уточнить!
Ну, Первофеномен – Сама Природа, в её пантеистской «короне». Если хотите – Воля. А хотите – Всемирная  Душа. Тут и до соловьёвской Софии близёхонько…
** и здесь не мешает «притормозить»: «визионер» – скорее, духовидец. А это – больше к романтизму и той линии символизма, что идёт от него и «через». Гёте (при всех его перекличках с романтиками) – всё-таки иное. «Ясновидец» – что также сочетается с «визионерством» – ближе (к Гёте). Главное – не перевести мистическое в «мистицизм»! ВИденье, но не видЕнье. Гёте чурался «призраков»!
Понятно, что и «видение» – не во всех модусах негативно или сомнительно. Но… Кроме того, очевидно (!), что «вИденье» передаёт акт, а «видЕние» – предмет или «продукт» (результат). Короче: акценты, нюансы…
Отдельный разговор (вопрос): Видеть – Ведать. Совпадение и различие (их смыслов).
Лосев понимает Веденье как единство веры и знания.  Гнозис!
В принципе, вера как-то есть знание и – наоборот. При всей их противоположности (и именно «при» ней!). В вере знание представлено как виденье (вера и есть виденье). В знании вера состоит в различении акта и предмета.
Поскольку знание (просто) есть различение, уместен вопрос о различении в отношении самого знания. Например, различение знающим знания и знаемого и есть вера в самом простом её смысле.
У Лосева: раздражение (знание только иного), ощущение (неразличённое знание себя и иного), восприятие (различ. знание иного и неразлич. – себя), представление (различённое знание и  иного и себя), мышление (знание иного себе как себя самого), свехумный экстаз (знание только себя вне всякой инаковости). Или (несколько иной аспект): растение знает только иное; животное знает себя в ином; человек знает себя в самом себе.
В частности, у Л., и диалектика, – не только конструирование (м.б., точнее с «ре-») в категориях (!), но и вИденье. Виденье эйдосов. А сам эйдос – Вид (как-то – видЕнье).
И ещё. Ведающий и ведёт к тому же. Вождь: Ведаешь – веди!
Вера как виденье…– Обличение «вещей невидимых»? Апофатика? Я вижу, что в видимом чего-то нет. Невидимого. Т.о. я знаю, что невидимое не есть видимое…
Метнер называл Гёте «природо-воззритель». Отличая его тем самым не только от естествоиспытателя, но и от праздного соглядатая. Да и от заинтересованного наблюдателя.
Смотреть – ещё не значит видеть…
К тому же «воз-зритель» – точно не над-зиратель (над-смотрщик). Воз-зритель смотрит (всерьёз!) как бы снизу вверх. Восходит. Кроме того, он смотрит и в себя («воз-» – как обращение). Или: в него смотрит Первофеномен. Он – воз-зритель – смотрит в себя глазами ПФ. Вот это и есть – Со-Зерцание.

веденье
виденье
вера
знание

В.С.: что есть человек – мы знаем, а что он есть – верим.
Вера – признание бытия. Того, что нечто есть. Само по себе, а не просто кажется (нам), мнится.

На древе человечества высоком
Ты лучшим был его листом,
Воспитанный его чистейшим соком,
Развит чистейшим солнечным лучом!
С его великою душою
Созвучней всех, на нем ты трепетал!
Пророчески беседовал с грозою
Иль весело с зефирами играл!
(Ф.Тютчев, 1832)

– Памяти Гёте!
Тут вам – и Древо человечества. И Лист, вос-питанный чистейшим Соком. Как «двузначно», опять-таки! Воспитание-образование. Нравственное и природное. Впитывание токов самого Первофеномена (Перво-образа). И раз-витость (опять – не одномерно-социально!) солнечным Лучом. Прометеево! – Сам Гёте к Прометею обращался не раз (не только в драме). Огненность Гераклита (и стоиков), водность Фалеса…
Для Тютчева Гёте значил не меньше, чем Шеллинг, Гейне, весь немецкий романтизм. Хотя и не настаиваем, что больше ))