растворения

Я помню, как однажды, в час, когда тени не отбрасывают следов, а воздух превращается в жидкость, в которой можно тонуть, стоя на суше, я вошёл в лес, где деревья росли не из земли, а из собственных криков. Их корни были вывернуты наружу, как нервы, и пульсировали в такт чему-то, что не имело имени, но пахло медом и гниющими лепестками. Там, среди этого дыхания, я впервые почувствовал, как что-то внутри меня отступает — не умирает, нет, а уходит, как уходит свет из глаз умирающего, не желая признавать, что его больше нет.

Это было не вытеснение, а его первозданный двойник, тот, кто шепчет на языке, которого никто не выучил, но который все понимают в кошмарах. Я знал: оно не исчезло, оно стало плотью моей тишины, стало тем, что я ласкаю пальцами, когда думаю, что никто не видит. Это не желание, это — его след, как укус на шее после ночи, которой не было, но чьи синяки пахнут солью и горячим песком.

Я играл с этим, как с тем, кто притворяется безумным, чтобы не стать безумным. Я смеялся, когда ветер рвал мои мысли на лоскуты и вплетал их в кроны деревьев, где они висели, как плоды, отравленные сладостью. Я танцевал босиком по стеклу, зная, что кровь — это просто письмо, написанное телом на земле. И каждый мой шаг был ложью, потому что я шёл туда, куда уже пришёл, и приходил к тому, что никогда не покидал.

Мир, конечно, ненавидел меня. Он всегда ненавидит того, кто пытается понять его правила. Он посылал мне звёзды, которые падали как ножи, и реки, текущие вспять, наполненные волосами и обломками зеркал. Он заставлял меня целоваться с тенями, которые, отвечая на поцелуи, впивались зубами в губы и высасывали из меня воспоминания, как сок из плода. Я не сопротивлялся. Я позволял себе быть разрушенным, потому что знал: в разрушении — первое прикосновение к тому, что скрыто под слоем, толще, чем время.

Я крал балки из собственного дома. Я заменял их корнями, вырванными из чужих снов. Я знал, что стены рухнут, но хотел, чтобы они рухнули красиво — как падает луна, когда её больше никто не желает видеть. Я строил из пепла, из криков, из тех слов, которые нельзя произнести вслух, иначе язык превратится в змею и уползёт в горло. Я знал, что всё это — подпорки, что под ними пустота, но пустота эта дышала, и её дыхание было теплее, чем моё.

Иногда ночью я чувствовал, как что-то внутри меня повторяется. Не мысль, не образ — сам акт повторения, как сердцебиение мёртвого. Это был он — тот, кто никогда не входил, но всегда уже был там. Он не был желанием, он был его отсутствием, оформленным в форму. Он был как женщина, составленная из дождя и костей, которая приходит в мои сны и ложится рядом, не касаясь, но оставляя на коже следы, будто я был распят на чём-то, что нельзя увидеть.

Я знал, что она — не она. Она — отверстие. Она — то, что остаётся, когда всё, что можно потерять, уже потеряно. И каждый раз, когда я приближался к ней, мир сжимался, как кулак, и выбрасывал меня в пустыню, где песок был измельчёнными зубами, а ветер пел на языке, которого не было в начале.

Но я возвращался. Я возвращался, как возвращается прилив, чтобы разрушить то, что сам же построил. Я возвращался, потому что знал: в этом разрушении — единственная правда. В этом повторении — единственная любовь. В этом безумии — единственное здравомыслие.

И когда я, наконец, дотронулся до того, что все называют ядром, оно оказалось не твёрдым, а жидким, как кровь, замерзшая в момент падения. Оно пульсировало, как сердце, вырванное из груди и брошенное в снег. Оно не хотело быть найденным. Оно хотело быть потерянным снова. И я дал ему это. Я ушёл, оставив его в себе, как оставляют нож в ране — чтобы помнил.

Теперь я живу в доме, который держится на том, чего в нём нет. Я сплю с тем, кого не вижу. Я говорю с тем, кто не отвечает. И каждый день я притворяюсь, что не знаю, что всё это — иллюзия. Потому что только притворяясь безумным, я остаюсь собой. И только крадя основы, я строю что-то, что может выдержать удар времени.

А мир? Мир продолжает быть жестоким. Он растёт на моих слезах. Он цветёт на моих криках. Он любит меня, как любит пустыня — до иссохновения, до превращения в песок, до полного растворения в себе.