Вторник. Вечер

Они сидели в комнате. Кажется, был вторник. Вечер. Полумрак обволакивал пространство, как тёплая, но плотная ткань, сдерживающая звуки, мысли и чувства. Я наблюдала за ними с тем вниманием, с каким слушают последнюю исповедь: каждый вдох, каждый выдох, слово, взгляд — всё казалось наполненным чем-то невидимым, тревожным.
Первым нарушил молчание мужчина — лет сорока, не больше. Он выглядел обыкновенно: лёгкая куртка-фуфайка, потёртые брюки, коричневые ботинки. Опрятен, прост, как человек, чья жизнь была долгой чередой будней. От него пахло сигаретами и хозяйственным мылом — запахами одиночества и труда. Он сел вперёд, сложив руки, и, словно преодолевая внутреннее сопротивление, произнёс:
— Простите… Кто позвал нас сюда? Почему именно сейчас, именно вместе?
Вопрос повис в воздухе, не требуя ответа, но получив его рикошетом. 
— Должна же быть причина, — сказала девушка. В её голосе сквозила ирония, будто она не до конца верила в происходящее. — Мы слишком разные, чтобы быть просто друзьями, решившими встретиться после рабочего дня.
Она была юна, красива, светла. На ней — лимонная блузка, юбка, золотые украшения сапоги и распушенные с чуть заметной волной волосы. Ее зеленые глаза так и искрились, что казалось - это был единственный источник света в этой темной комнате. «Так выглядит надежда, если бы она могла бы быть человеком» — подумала я. Но за всей её внешней лёгкостью чувствовалась жажда — жажда смысла, любви, глубины этого мира.
— Мы всегда ищем причины, — продолжила она, — как будто всё в мире должно быть логичным. А если мы здесь просто потому, что нас кто-то позвал изнутри? Не по звонку, не по письму. А по внутреннему зову. Душа ведь тоже зовёт. Иногда громче, чем голос.
В кресле неподалёку сидела женщина — молчаливая, почти недвижимая. Она казалась тенью из другого времени, призраком прошлой эпохи. На ней было платье с плавными линиями в духе модерн, волосы аккуратно убраны. Её движения были медленны, как у того, кто слишком многое понял, чтобы спешить.
Она была похожа на несуществующий образ. Или, может быть, на память.
Мужчина взглянул на неё и спросил:
— Это ваш дом?
— Да, — ответила она, не поднимая глаз.
— Простите за прямоту, но… вы отличаетесь от нас. Не внешне. Глубже. Как будто вы — не из нашего мира.
— Я поняла, — сказала она и встала.
— Меня зовут… хотя, думаю, это не имеет значения. Простите мне моё негостеприимство. Я редко кого приглашаю. Понимаете… я писала ему. Письма, одно за другим. Год за годом. А он не ответил. Ни разу. Я просила у Бога лишь одного — весть. Хоть строчку. Хоть слово. Я любила его. Я несчастна. Быть может, это самое страшное — любить того, кто исчез не только из жизни, но и из судьбы.
— Это действительно ужасно, — прошептала девушка. — Я не представляю, как можно жить без любви. Без этого чувства ты как будто не нужен даже самому себе.
Мужчина опёрся локтями на колени.
— Простите, но я не верю, что любовь — это всё. Она важна, но не абсолют, леди! Есть вещи страшнее, чем одиночество.
— Что может быть страшнее жизни без любви? — удивлённо спросила девушка.
— Жизнь без смысла. Без внутреннего оправдания. Когда ты не знаешь, кто ты, и зачем. Любовь — не ответ. Она — вопрос. А вот смысл… он может быть в созидании. В том, чтобы чувствовать, проживать, замечать. В умении быть, даже если никто рядом не хочет быть с тобой. Любовь — это дар. Но если сделать её единственным смыслом, ты отдаёшь свою судьбу в чужие руки. А что, если тот, кому ты предназначил свой смысл, никогда не придёт? Разве тогда твоя жизнь не становится заложницей твоей же надежды?
— Но как же… — девушка замялась. — Разве можно жить без надежды?
— Можно. Но лучше жить без иллюзий. Надежда должна быть костром, а не клеткой.Любовь — да, она оживляет, вдохновляет. Но её отсутствие — не приговор. Настоящая трагедия — жить мимо себя. Проходить по жизни, не оставляя в ней ничего. Ни воспоминания, ни доброты, ни внутреннего роста.
Женщина, внимательно выслушав, вновь заговорила. Её голос был тихим, почти беззвучным, но в нём чувствовалась вековая и уставшая от всего тоска. Она проигнорировала монолог мужчины, как будто все что он сказал, это не успокоение вовсе, а лишь попытка убедить себя в чем-то.
— Он мне не ответил. Ни на одно письмо. А я писала. Я прожила годы, надеясь, что хоть одна строчка прилетит ко мне сквозь пространство, сквозь время. Одиночество... оно не в том, чтобы быть одной в комнате. Оно в том, чтобы знать, что ты никому не нужен по-настоящему. Когда не с кем разделить боль, радость, тишину. От этого не убежишь, понимаете, мои товарищи по несчастью?
— Почему Вы так сказали? — удивилась девушка.
Женщина чуть усмехнулась — одними уголками губ.
— А разве мы здесь по другой причине? Не радость же нас привела, не вдохновение. Мы здесь потому, что сломались. Каждый по-своему, каждый в своем месте. Она снова присела. Я живу на этом свете дольше вас всех. Я помню ещё времена, когда писались письма, страдания прятали под корсет платья, а шляпа прикрывала слезы. Меня придумали задолго до вашего существования. Я — страх, который остался внутри. Ты, моя девочка, надежда, что еще живет. А ты, рассудок, что движется к смыслу и житейскому бытию — ответила она мужчине. — Но вместе мы боль. И пока не научились превращать ее в свет.

Тут они все замолчали. И повернулись ко мне.