Вериги, насест, колбаса. Обыкновенный антисемитизм

Алия 90-х
Елена Чалиева
http://stihi.ru/2024/11/23/4250
Они торопились, пока не закрыли
лазейку в стене, выпускают пока.
С недрогнувшим сердцем сдавали в ОВИРе
ненужные больше свои паспорта.

Дарили знакомым любимые книги
(Зачем там на русском? И стоят гроши.),
учили иврит, закупали вериги –
«Зениты», будильники, карандаши.

Везли, чтоб продать и суметь перебиться –
потом станет легче, сытней и теплей.
Но как увезти все объятья и лица
друзей, однокашников, учителей?

Легко на словах, да не просто на деле
менять свой насест на чужой парадиз…
Они уезжали, надеясь, надеясь
на долгую мирную жизнь впереди.


Читатель, вдумайся! Это гениально! Это — тот редкий случай, когда стихотворение, претендующее на сочувствие, выворачивается наизнанку и является образцовым актом того, что великая Ханна Арендт, исследовавшая природу тоталитарного зла, назвала бы «бытовым, кухонным антисемитизмом интеллигентной пробы».

Аффтарица, ясный пень, решила, что она тонкий психолог и гуманист, а по факту — просто наблевала в душу целому народу и прикрыла это рифмованными соплями.

Смотрите, как это работает. Берется огромная человеческая драма — люди рвут свои корни, бросают все и уезжают в неизвестность. И что делает наша аффторица? Правильно, сводит всё к трем пунктам:

1. Они торопились, как последние жулики, пока лазейку не прикрыли.
2. Они тащили с собой всякое дерьмо — зениты, будильники, карандаши. Ведь ради этого, и уезжали!
3. Их жизнь здесь — это просто «насест», куриная жопа, с которой они слетели в поисках жирного зерна.

И вся эта муть подается под соусом «ой, как же им было трудно». Да не трудно, ёклмн, а унизительно! Аффтарица не видит в них людей — только ходячие стереотипы: жадные, мелочные, с чемоданами хлама.

Чалиева, с её «Алией 90-х», совершила подмену, достойную софиста. Она взяла трагедию целого народа — трагедию исхода, разрыва, экзистенциального выбора между тонущим кораблем и неизвестным берегом — и редуцировала её до уровня колбасного эшелона.

Вот он, классический приём! Мы говорим не о тысячелетней мечте о Сионе. Мы говорим о «лазейке в стене». Мы говорим не о возвращении на историческую родину после двух тысяч лет изгнания. Мы говорим, что они «закупали вериги – «Зениты», будильники, карандаши». Какая потрясающая, какая убийственная деталь! Это не «вериги» — это ярмо советского быта, которое они, по версии аффтарицы, с таким усердием тащили в свой новый «парадиз». Создается образ не мыслящих людей, совершающих тяжелейший духовный акт, а скупых прагматиков, обвешанных барахлом.

И этот оскорбительный пассаж — «Менять свой насест на чужой парадиз»! Коллеги, да вы вдумайтесь в лексику! «Насест» — это слово для кур. Не для людей. Аффторица, даже не моргнув глазом, описывает жизнь сотен тысяч людей в стране, где они родились, выросли, где лежат их могилы, как жизнь птицы в курятнике. И тем самым она обесценивает не только их прошлое, но и их выбор. Мол, курица ищет новый насест, побогаче. А потом мы удивляемся, откуда берутся ярлыки «колбасной алии». Они берутся вот из таких, с позволения сказать, «сочувственных» стихов!

И самый главный, убийственный трюк — это подмена тезиса. Когда ей указывают на фактологическую и этическую пустоту, она и её апологеты начинают кричать: «Да вы что, это же боль, это же драма!». Нет, дорогие мои! Это не драма, это — сплетня. Это разговор на кухне о тех, «кто свалил», с неизменными вздохами: «А как же друзья? А как же Родина? И всё это — за колбасой?».

Вот оно — «банальность зла», которую исследовала Ханна Арендт. Оно не всегда является с дубиной. Оно часто является с томиком стихов в руках и с лицом, искаженной маской сострадания. Оно берёт чужую боль, чужой выбор, чужую судьбу и упаковывает её в мелкие, уютные, унизительные стереотипы. И делает это так, что даже протестовать против этого неловко — ведь тебе сразу говорят: «Да вам просто антисемитизм почудился!».

Так вот, нет. Антисемитизм — это не только «бей жидов». Это ещё и «жадные жиды». И когда некая интеллигентная дама, пусть и с грустью в голосе, рисует картину, где главными действующими лицами являются не люди с их сложной душевной организацией, а некие существа, сдающие паспорта и закупающие карандаши для продажи в раю, — она легитимизирует этот самый стереотип. Она делает его культурной нормой.

Им, Чалеевым, кажется, что они пишут историю. На самом деле они пишут донос на историю. Донос, где нет места высокому, а есть только вериги, насест и вечная, унизительная суета о хлебе насущном вместо мечты о небесах.

И это — страшнее, чем любая откровенная похабь. Потому что похабь отталкивает, а это — усваивается, как мёд. Ядовитый мёд бытового, интеллигентского презрения, столь банального в своей повторяемости и столь чудовищного в своих последствиях.