Сапёры

Ранняя весна 2024 года на Донбассе не радовала. День встретил их низким, свинцовым небом, натянутым над землёй, как барабанная кожа. Воздух был влажным и холодным, пахнущим сырой глиной, гарью от пожаров и чем-то металлическим, острым. Снег сошёл, превратив поля и обочины в чёрное, вязкое месиво. Где-то за горизонтом, за холмами, гремела артиллерия, но здесь, на их участке, стояла звенящая, неестественная тишина, которую сапёры ненавидят больше всего. В ней каждый звук – хруст ветки, всхлип ботинка, вытаскиваемого из грязи, вызывал тревогу.
В этой тишине работала их команда. Трое сибиряков, знавших друг друга не первый год. Они были родом из разных уголков Сибири, но здесь стали крепче братьев. В эфире их позывные звучали чётко и буднично: «Фока», «Бочан», «Баркал». Им, спокойным как скалы, не страшны были ни мины-ловушки, ни растяжки, ни фугасы. Их война была негромкой, но от этого не менее смертельной.
Баркал, старший группы, уроженец Красноярска, двигался с тем леденящим спокойствием, которое приходит только с годами опыта. Для него не существовало понятия «паника» или «час беды» – любая минута была временем для ювелирной работы. Он присел на корточки перед едва заметным глазу клубком проводов, искусно вплетённым в грязь. Его лицо, обветренное сибирскими морозами и фронтовыми ветрами, не выражало ни страха, ни волнения. В руках он держал пинцет, и в этот момент он был похож на нейрохирурга, проводящего сложнейшую операцию. Тонким металлическим кончиком он бережно, миллиметр за миллиметром, начинал разводить смертельные узлы, сплетённые с обломками железа. «Спокойно, братва», – его низкий голос нарушил тишину, – тут надо хозяйничать не торопясь». Он говорил с уважением, с какой сибиряки говорят о суровой природе или о сильном противнике.
За его спиной, как несокрушимый скальный щит, высился Бочан. Родом он был из Горной Шории, и в нём чувствовалась настоящая медвежья сила. Он был их опорой, их мышцами. На нём висел не только тяжёлый сапёрный жилет, набитый инструментами и бронёй, но и незримый груз ответственности за товарищей. Пока Баркал работал с ювелирной точностью, Бочан, не теряя времени, ловким движением лопаты срезал провода, уходящие в сторону уцелевшей дороги. Он делал это грубовато, но невероятно эффективно. «Чтоб в чей-то дом эта дрянь не ворвалась», – бурчал он себе под нос, и в этих словах была вся его простая и ясная правда.
А зоркость команде обеспечивал Фока. Родом из Бурятии, с берегов Байкала, он обладал невероятной, почти мистической наблюдательностью. Его узкие глаза, острые, как отшлифованные алмазы, выискивали малейшие несоответствия на изувеченной земле. Он видел то, что было скрыто от других: чуть просевший грунт, неестественный изгиб травинки, крошечный обломок пластика, которого не должно бы быть на этом месте. Он шёл чуть впереди и сбоку, втыкая в землю привычными, отточенными движениями длинный щуп. «Есть, – его тихий, но чёткий голос останавливал всех. – Здесь. Чувствуется, железо. Упрятали, гады, как следует». И именно его зоркий глаз и чуткие руки находили то, что враг старательно укрывал в сырой земле.
Именно Баркал первым и услышал – не звук, а высокочастотное жужжание, похожее на разъярённого шершня. Он обернулся, и его всегда спокойные глаза расширились от ужаса. «ФПВ! В укрытие!» – крикнул он, но было уже поздно. Из-за скелета сгоревшей берёзы вынырнул маленький, стремительно набирающий скорость дрон-камикадзе.
Мир взорвался. Осколки брызнули, как стая разъярённых пчёл. Фока, не успевший отпрыгнуть, взвыл от боли и грузно осел на землю. Взрывная волна оглушила Бочана и Баркала, осыпав их комьями грязи.
– Фока! – проревел Бочан, уже не помня о маскировке. Он подбежал первым. Фока, бледный, с окровавленными ногами, стиснув зубы, пытался дрожащими руками наложить жгут.
– Ноги… зацепило, – сквозь зубы просипел он.
Три километра до пункта сбора эвакуации. Три километра по раскисшей, предательской грязи, под потенциальным огнём. Бочан, не говоря ни слова, взвалил товарища на себя, как мешок с мукой. Баркал шёл рядом, прикрывая их, его глаза теперь сканировали не землю, а небо. Одной рукой он поддерживал Фоку за спину. Они шли, спотыкаясь, падая в грязь, поднимаясь снова. Дышали на троих, хрипло, как паровозы. Ни слова. Только сдавленное: «Держись, старик», и хриплый стон в ответ. Эти три километра показались им дорогой до края света.
Через несколько недель они встретились в Москве, в белом, пахнущем медикаментами коридоре госпиталя. Фока, заметно осунувшийся, но уже на своих ногах, опирался на костыль. Бочан и Баркал, получившие несколько дней отдыха, сразу примчались к нему.
Они вышли в курилку – небольшую остеклённую веранду с видом на   больничный сад. Было прохладно. Бочан молча достал из сумки трофейный термос, помятый, но надёжный.
– Чай, – коротко сказал он, откручивая крышку, которая превращалась в три кружки.
Они разлили крепкий, обжигающий сибирский горячий чай, заваренный Бочаном. Помолчали. Сигаретный дым смешивался с паром. Смотрели не друг на друга, а в окно, на голые ветви деревьев.
– Тащили меня, толстого, столько километров, – хрипло выдохнул Фока, глядя в свою кружку. В его голосе слышалась усталая братская благодарность.
– А как же, – фыркнул Бочан, допивая чай. – Только в следующий раз полегче будь, а то тяжеловат ты стал.
– Ты бы на нашем месте сделал то же самое, – отозвался Баркал, и его глаза снова блеснули тем самым знакомым, зорким блеском.
Они снова замолчали. Но в этом молчании, в паре от чая, в сказанных простых, шершавых словах была вся фронтовая правда. Они были живы. Они были вместе. А это значило, что, как и прежде, снова наступида жизнь. Пусть и не простая, но жизнь.

                Антон Хрулёв,
                член Союза журналистов России,
ветеран боевых действий,
в настоящий момент – участник СВО