Эмблема и конструкция сонет Брюсова на пересечении

#школа_сонета_критические_обзоры_2025
#антология_русского_сонета
#классический_сонет





ЭМБЛЕМА И КОНСТРУКЦИЯ: сонет Брюсова на пересечении символистской и формалистской парадигм



***

Есть тонкие властительные связи
Меж контуром и запахом цветка
Так бриллиант невидим нам, пока
Под гранями не оживет в алмазе.

Так образы изменчивых фантазий,
Бегущие, как в небе облака,
Окаменев, живут потом века
В отточенной и завершенной фразе.

И я хочу, чтоб все мои мечты,
Дошедшие до слова и до света,
Нашли себе желанные черты.

Пускай мой друг, разрезав том поэта,
Упьется в нем и стройностью сонета,
И буквами спокойной красоты!



В  мировой поэзии, постоянно перепрошиваемой многими литературными направлениями и течениями, каждое из которых формирует, свои уникальные, изменчивые и зачастую бурные поэтические потоки, сонет предстает незыблемым архипелагом, чьи очертания, сколь бы ни были они подвержены эрозии времени, сохраняют в себе некий сущностный, архетипический каркас, восходящий к своим ренессансным истокам, и потому всякое произведение, претендующее на атрибуцию в рамках этого жанра, неминуемо оказывается вовлеченным в сложную диалектическую игру с установленными канонами, которая не только выявляет меру верности автора традиции, но и – что представляется куда более значимым – обнажает глубинные, подчас сокровенные интенции его творческого акта, направленного на ассимиляцию с вечностью и на дерзостное с ней соперничество. Именно в этом семантически напряженном поле, на перекрестке безупречной формальной дисциплины и романтически-символистской жажды запредельного, располагается сонет Валерия Брюсова, поэта, чье творчество стало главной презентацией русского символизма, и который в данном тексте предпринимает попытку создания образца жанра, используя его как инструмент и одновременно как объект рефлексии, сформулировать собственную эстетическую программу, где сама проблема соотношения хаотичной, текучей материи творчества и кристаллизующей, увековечивающей ее формы становится центральным лейтмотивом, пронизывающим как тематический, так и структурный уровни произведения.

Если же обратиться к самому канону, к той незримой, но оттого не менее властной матрице, что была отлита в горниле итальянского Возрождения и впоследствии подвергнута бесчисленным вариациям в лоне европейских литератур, то мы обнаружим, что его незыблемый фундамент покоится на нескольких столпах: прежде всего, это строго определенный объем – четырнадцать строк, организованных, в случае итальянской (петраркистской) модели, в два катрена, замыкающихся двумя терцетами, с предустановленной системой рифмовки AbbA AbbA cDc DDc, что создает ощущение архитектонической завершенности и логического движения мысли, которая в катренах получает свое тезисное развертывание, а в терцетах – разрешение, синтез или неожиданный поворот; далее, это ритмическое единообразие, в русской традиции представленное пятистопным ямбом как наиболее адекватным воплощением возвышенной медитации, и, наконец, – что не менее важно – это тематическая ориентация на исследование граней любовного переживания или же, в более широком смысле, на философское умозрение, облеченное в лирическую, глубоко личностную интонацию.

Брюсов, чья эрудиция в области истории и теории стиха едва ли может быть оспорена, демонстрирует почти демонстративную верность этим внешним параметрам, возводя их, однако, в ранг главной темы своего высказывания, т.к. уже в первом катрене, открывающемся столь властным и декларативным утверждением: «Есть тонкие властительные связи / Меж контуром и запахом цветка», – мы сталкиваемся с констатацией некоей таинственной связи между феноменами и одновременно с метафизическим обоснованием собственно художественного творчества, где «контур» уподобляется отточенной, кристаллической форме, а «запах» – той смутной, ускользающей сущности, что эта форма призвана уловить и воплотить, что находит свое блистательное развитие в следующем развернутом сравнении: «Так бриллиант невидим нам, пока / Под гранями не оживет в алмазе», – где необработанный алмаз символизирует хаос первозданной материи, потенциальной, но не актуализированной красоты, тогда как бриллиант, преображенный искусной рукой мастера, есть не что иное, как сама поэзия, обретшая свою идеальную геометрию. Таким образом, сама сонетная форма, с ее «гранями» строф и строго выверенной ритмикой,   осмысляется как тот самый инструмент, который позволяет выявить сокрытый блеск смысла, и потому Брюсов, описывая процесс творения, одновременно его и осуществляет, следуя предписанным каноном правилам, которые из внешнего ограничения превращаются во внутренний, органический закон бытия стиха.

Продолжая эту линию во втором катрене, который, согласно классической схеме, углубляет и развивает мысль первого, поэт проводит прямую параллель между описанным ранее процессом и природой художественного образа: «Так образы изменчивых фантазий, / Бегущие, как в небе облака, / Окаменев, живут потом века / В отточенной и завершенной фразе». Здесь мы видим соединение романтической идеи о текучести и изменчивости вдохновения («бегущие, как в небе облака») с классицистическим, даже акмеистическим по своей сути, идеалом «отточенной и завершенной фразы», в которой лишь и может обрести вечность сиюминутное видение; примечательно, что глагол «окаменев» не несет здесь негативной коннотации омертвения, но, напротив, знаменует собой акт спасения от забвения, претворение летучего – в незыблемое, подобно тому как мягкий известняк под давлением веков превращается в мрамор, хранящий отпечаток доисторического листа. С формальной же точки зрения, оба катрена выдержаны безупречно: используется опоясывающая рифмовка (abba), пятистопный ямб сохраняет свое торжественное, размеренное звучание, а синтаксис, построенный на сложных подчиненных конструкциях, имитирует работу мысли, вдумчиво и последовательно выстраивающей свою блестящую аргументацию.

Однако именно в момент перехода к терцетам, там, где канон ожидает смыслового поворота, некоего «но» или «впрочем», разрешающего напряжение, созданное в катренах, Брюсов совершает, значительное отклонение от классической модели, которое, впрочем, целиком и полностью вытекает из его художественной задачи. Вместо того чтобы предложить новый ракурс или неожиданный вывод, лирическое «я» сонета, до сих пор остававшееся в тени безличного, почти сакрального повествования, выходит на авансцену с предельно личной, даже интимной мольбой: «И я хочу, чтоб все мои мечты, / Дошедшие до слова и до света, / Нашли себе желанные черты». Этот переход от универсального закона искусства к индивидуальной творческой воле, от «образов фантазий» вообще – к «моим мечтам» – есть смещение акцента с объективного на субъективное, столь характерное для эстетики символизма, для которого творческий акт есть всегда личный, почти мистический опыт. Каноническое окончание здесь если и присутствует, то не в логике мысли, а в логике авторской рефлексии: поворот заключается в осознанном применении ранее сформулированного универсального закона к собственной экзистенциальной и творческой практике.

Завершающий терцет, венчающий сонет, окончательно закрепляет это смещение, т.к. в нем не только резюмируется главная идея, но и проецируется в будущее желаемый результат, адресованный не абстрактному читателю, а конкретному «другу», который, «разрезав том поэта, / Упьется в нем и стройностью сонета, / И буквами спокойной красоты!». Это финальное восклицание, эта почти гедонистическая формулировка «упьется» выдает еще одно отступление от канонической, часто более сдержанной или трагически окрашенной интонации традиционного сонета; брюсовский идеал – это не катарсис и не просветление, а упоение, эстетический восторг, извлекаемый из самой «стройности» формы, из «спокойной красоты» ее букв, что есть не что иное, как апология искусства для искусства, ключевой догмат «чистого» символизма, который ставит формальное совершенство выше моральной или дидактической функции.

В результате, приходится констатировать, что сонет Валерия Брюсова, при всей его безупречной, даже несколько академичной верности внешним параметрам жанра – четырнадцатистрочному объему, пятистопному ямбу, гармоничному строфическому делению и опоясывающей рифмовке в катренах, – внутренне, на уровне философско-эстетического содержания и конечной интенции, представляет собой глубоко модернистское явление, которое использует классический каркас как риторический прием для утверждения сугубо символистской концепции творчества. Отклонения от канона, оказываются не следствием незнания или пренебрежения, а результатом осознанного и виртуозного жеста, посредством которого традиционная форма наполняется новым, витальным содержанием, становясь одновременно и объектом, и средством метапоэтической рефлексии, где мечта о воплощении «изменчивых фантазий» в «отточенной фразе» находит свое абсолютное, почти программное воплощение, доказывая, что истинная верность традиции заключается не в рабском копировании ее догм, а в смелом диалоге с ней, способном породить новые, «тонкие властительные связи» между прошлым и будущим искусства.

   

========== 
Попробую немного разнообразить обзорную часть элементами юмора.
Анекдоты от ШС:

Студент-филолог признается девушке: «Ты – как бегущее облако моих изменчивых фантазий». Девушка отвечает: «А ты – как тот том поэта, который еще не разрезали. Много говоришь, но до сути не добраться».
 
Поэт-новатор заявляет Брюсову: «Ваши опоясывающие рифмы ABBA – это догма! Будущее за ассонансами!». Брюсов, не моргнув глазом, отвечает: «Сначала заставь свое "облако" окаменеть в завершенной фразе, потом будем говорить о будущем».

 Преподаватель на семинаре по символизму: «Итак, "тонкие властительные связи" – это…». Студент с задней парты: «Это когда знаешь, что все связано, но на экзамене не можешь объяснить, что с чем».
 
Студент пишет курсовую по Брюсову. Дойдя до заключения, он ставит восклицательный знак и пишет: «И я тоже хочу, чтобы мой друг, разрезав этот том, упился его стройностью!». Преподаватель на полях выводит: «Ваш друг, скорее всего, упьется кофе, чтобы не заснуть над вашим введением».

Читатель, дойдя до финала брюсовского сонета, говорит: «Наконец-то я понял! Он просто хотел написать красивое стихотворение». Филолог рядом вздыхает: «Вы уничтожили всю мою многослойную аргументацию одним предложением!»

Ювелир пришел на лекцию о поэзии. Услышав: «Бриллиант невидим нам, пока под гранями не оживет в алмазе», – задумался и поправил лектора: «Вы перепутали причину и следствие. Это алмаз оживает в бриллианте под гранями». Лектор вздохнул: «Вы поняли самую суть. Но у нас тут символизм, а не геммология».