Злоключения Заболоцкого в тюрьме

ИСТОЧНИК - Старое Радио Подкаст
В 1956 году Николай Алексеевич оставил подробные воспоминания – вот они в сокращении:

Н.А. Заболоцкий
     История моего заключения

     Это  случилось  в Ленинграде 19 марта 1938  г. Секретарь Ленинградского отделения Союза  писателей Мирошниченко вызвал меня в союз по срочному делу.
В его кабинете сидели два не известных мне человека в гражданской одежде.   - Эти товарищи хотят говорить с вами, - сказал Мирошниченко.   Один из незнакомцев показал мне свой документ сотрудника НКВД.

     - Мы должны переговорить с вами у вас на дому, - сказал он.
     В ожидавшей  меня машине мы приехали ко мне домой, на канал Грибоедова. Жена лежала с ангиной в  моей комнате. Я объяснил ей, в чем дело. Сотрудники НКВД предъявили мне ордер на арест.

     <...> Меня  привезли в Дом  предварительного заключения (ДПЗ), соединенный  с так  называемым Большим домом  на  Литейном  проспекте.  Обыскали,  отобрали чемодан,  шарф,  подтяжки,  воротничок,  срезали  металлические  пуговицы  с костюма, заперли в крошечную камеру. Через некоторое  время велели  оставить
вещи в какой-то другой камере и коридорами повели на допрос.

     Начался допрос,  который  продолжался около четырех суток без перерыва. Вслед за первыми фразами послышались брань, крик, угрозы.
     <...> Следователи настаивали на том, чтобы я  сознался в своих  преступлениях против советской  власти.  Так как  этих преступлений я за собою не знал, то понятно, что и сознаваться мне было не в чем.

     - Знаешь ли ты, что говорил Горький о тех врагах, которые не сдаются? - спрашивал следователь. - Их уничтожают!
     - Это не имеет ко мне отношения, - отвечал я.

<...>Первые дни  меня не  били, стараясь разложить  меня морально и измотать физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли  друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом  -  сутки за  сутками.  За стеной, в  соседнем кабинете,  по временам слышались чьи-то неистовые  вопли. Ноги  мои стали отекать, и на третьи  сутки  мне  пришлось разорвать ботинки, так как я не мог более переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить  какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали.  Впрочем,  допрос иногда  прерывался,  и мы  сидели  молча.
Следователь что-то писал, я пытался дремать, но он тотчас будил меня.

     По  ходу  допроса выяснялось, что НКВД пытается сколотить дело о некоей контрреволюционной    писательской    организации.   
<...> На  четвертые  сутки,  в  результате  нервного   напряжения,  голода и бессонницы, я начал постепенно терять  ясность рассудка. Помнится, я уже сам кричал на следователей и  грозил им.  Появились  признаки  галлюцинации:  на стене и паркетном полу кабинета я видел непрерывное движение каких-то фигур.
Вспоминается, как однажды я сидел  перед целым синклитом следователей. Я уже нимало  не боялся  их и презирал  их.  Перед  моими  глазами перелистывалась какая-то огромная воображаемая мной книга, и на каждой  ее странице я  видел все новые  и новые изображения. Не  обращая ни на  что внимания, я разъяснял следователям  содержание  этих  картин.

<...>не знаю, сколько  времени  это продолжалось.  Наконец меня вытолкнули в другую  комнату.  Оглушенный ударом  сзади,  я  упал,  стал  подниматься, но последовал второй удар - в лицо. Я потерял сознание. Очнулся я, захлебываясь от воды, которую кто-то лил на меня. Меня подняли на руки, и мне показалось, начали  срывать с меня  одежду. Я  снова  потерял сознание.  Едва я пришел в себя, как  какие-то  не  известные  мне  парни  поволокли  меня  по каменным коридорам  тюрьмы, избивая  меня и  издеваясь над  моей беззащитностью. 

Они втащили меня в камеру с железной решетчатой дверью, уровень пола которой был ниже пола  коридора, и заперли  в ней. Как  только я очнулся  (не  знаю, как скоро  случилось это), первой  мыслью моей было:  защищаться! Защищаться, не
дать убить себя этим людям или, по крайней мере, не отдать свою жизнь даром!
В камере стояла тяжелая железная койка.  Я подтащил ее к решетчатой  двери и подпер ее спинкой  дверную  ручку. Чтобы  ручка  не  соскочила со спинки,  я прикрутил ее к кровати полотенцем, которое было на мне вместо шарфа. За этим занятием я был застигнут  моими мучителями.  Они бросились  к  двери,  чтобы раскрутить полотенце, но я схватил стоящую в углу швабру и, пользуясь ею как пикой, оборонялся насколько  мог и скоро отогнал от  двери всех тюремщиков.
Чтобы справиться со мной, им  пришлось  подтащить  к двери пожарный  шланг и привести его в  действие.

Струя воды  под сильным напором  ударила в  меня и обожгла  тело. Меня  загнали этой  струей  в  угол  и  после  долгих  усилий вломились в камеру целой толпой. Тут меня жестоко избили, испинали сапогами, и  врачи  впоследствии  удивлялись,  как  остались целы  мои внутренности - настолько велики были следы истязаний.
     Я очнулся от невыносимой боли в правой руке. С завернутыми назад руками я  лежал  прикрученный к  железным  перекладинам  койки.  Одна из перекладин врезалась в  руку и нестерпимо мучила меня.

Мне чудилось, что вода  заливает камеру, что уровень ее поднимается все выше и выше, что через мгновение меня зальет с головой. Я  кричал в отчаянии и требовал, чтобы какой-то губернатор приказал  освободить  меня. Это  продолжалось  бесконечно долго. Дальше все путается  в  моем  сознании. Вспоминаю,  что  я пришел в себя  на деревянных

нарах.  Все  вокруг  было  мокро,  одежда  промокла  насквозь, рядом валялся пиджак, тоже мокрый и тяжелый, как камень. Затем, как сквозь сон, помню, что какие-то  люди  волокли  меня  под  руки  по двору... Когда сознание  снова вернулось ко мне, я был уже в больнице для умалишенных.
     Тюремная  больница Института судебной психиатрии помещалась недалеко от Дома  предварительного  заключения. Здесь меня держали, если  я не ошибаюсь, около двух недель: сначала в буйном, потом в тихом отделениях.

     Состояние мое было  тяжелое: я был потрясен и доведен до невменяемости, физически же измучен истязаниями, голодом и бессонницей. Но остаток сознания еще теплился  во мне или  возвращался  ко  мне  по  временам.
<...>Через несколько дней я стал приходить в себя и с  ужасом понял, что мне предстоит  скорое  возвращение в  дом  пыток. 

<...>Возвращаясь в  тюрьму, я  ожидал, что  меня  снова возьмут на допрос, и приготовился ко всему, лишь  бы не наклеветать ни на себя,  ни на других. На допрос меня, однако,  не  повели, но втолкнули в  одну из больших  камер, до отказа  наполненную  заключенными.  Это  была  большая,  человек  на  12-15, комната, с решетчатой дверью, выходящей в тюремный коридор. Людей в ней было человек 70-80, а по временам доходило и до  100.

<...>В ДПЗ, где  заключенные содержались в  период  следствия, этот  процесс духовного растления людей  только лишь начинался.
<...>Допросы  начинались ночью, когда весь многоэтажный застенок на Литейном проспекте озарялся сотнями огней и сотни  сержантов, лейтенантов и капитанов госбезопасности  вместе со своими подручными приступали к очередной  работе.
Огромный каменный  двор  здания,  куда  выходили  открытые  окна  кабинетов, наполнялся стоном  и душераздирающими воплями избиваемых людей.  Вся  камера вздрагивала, точно электрический ток внезапно пробегал по ней, и немой  ужас снова появлялся в глазах заключенных.

<...>Издевательство и  побои испытывал  в то время каждый, кто пытался вести себя на допросах не так, как это было угодно следователю, то есть,  попросту говоря, всякий, кто не хотел быть клеветником.
<...>Чем объясняли заключенные эти вопиющие извращения в следственном  деле, эти бесчеловечные пытки и истязания? Большинство было убеждено в том, что их всерьез принимают за великих преступников. В  моей  голове   созревала  странная уверенность  в том, что мы находимся в руках фашистов, которые под носом у нашей власти  нашли  способ уничтожать советских людей,  действуя  в самом центре  советской  карательной  системы. 

Эту свою догадку  я сообщил одному старому партийцу, сидевшему со  мной, и  с ужасом в глазах он сознался  мне, что  и сам  думает  то  же,  но  не  смеет  никому  заикнуться  об  этом.  И действительно, чем иным могли мы объяснить все те ужасы, которые происходили с  нами,  -   мы,  советские  люди,  воспитанные  в  духе  преданности  делу социализма? Только теперь,  восемнадцать лет  спустя, жизнь наконец показала мне, в чем мы были правы и в чем заблуждались...

     После возвращения из больницы меня  оставили  в покое и долгое  время к следователю  не вызывали.  Когда  же допросы  возобновились, - а их было еще несколько, - никто меня больше не бил, дело ограничивалось обычными угрозами и бранью. Я стоял на своем, следствие топталось на  месте. Наконец в августе месяце я был вызван "с вещами" и переведен в "Кресты".