Интерактивный роман. Путешествие из Феса в Каир 6

.





Стать персонажем романа-путешествия может любой автор и читатель.
http://stihi.ru/2025/09/14/5712


Перед очередным фрагментом романа, информация о любопытном конкурсе, в котором намерен принять участие (это немного отвлечет от заявленных на странице тем)… 



Конкурс ИИ-фильмов «1 Billion AI Film Award»

Объявлен международный конкурс короткометражных фильмов, созданных при помощи искусственного интеллекта. Конкурс проходит в рамках саммита 1 Billion Followers Summit – события, которое собирает лидеров индустрии, создателей цифрового контента и экспертов в области технологий и медиа.

Цель конкурса – поддержка инновационного подхода к сторителлингу и исследование того, как ИИ может переосмысливать язык визуального искусства.

Кто может участвовать
– Автор из любой страны
– Неважен профессиональный статус
– 1 участник = 1 фильм

Что нужно сделать
Создать короткометражный фильм (7–10 минут), в котором не менее 70% контента сгенерировано с помощью ИИ. Язык любой, но обязательно с английскими субтитрами.

Выбор одной из тем:
– Rewrite Tomorrow – позитивное переосмысление будущего
– The Secret Life Of – истории, раскрывающие тайны обыденных вещей

Фильм должен быть оригинальным, визуально цельным и созданным с соблюдением этических принципов.

Призы
– Главный приз – $1 000 000
– Финалисты (топ-5) – премьера фильма в Дубае
– Топ-10 – участие в зрительском голосовании
 



БУЛЛА: ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ФЕСА В КАИР (фрагмент 6)

У КОЛОДЦА ЗАПРЕДЕЛЬНЫХ ВСТРЕЧ

Запись у колодца, что к востоку от Тлемсена, в час, когда солнце, подобное раскалённому щиту, брошенному в кузнечном горне небес, начинает свой медленный путь к западу, дабы утонуть в багровых водах вечера. Месяц Джумада аль-уля, 602 год по Хиджре.

И был я, Булла, изгнанный из рая собственных сомнений, чьи стопы, истерзанные острыми камнями явного мира, наконец обрели призрачный покой у этого колодца, чьи камни, отполированные прикосновениями бесчисленных поколений путников, шептали мне о том, что всякая жажда в конце концов утоляется, но не водой, а самим актом питья, ибо смысл – не во влаге, а в горле, пересохшем от долгой дороги. Я сидел, прислонившись к стволу саксаула, и наблюдал, как ветер поднимает с земли пыль, золотую, как чешуя мифических существ, и уносит её в сторону пустыни, туда, где начинается царство безмолвия, в коем даже эхо забывает свой голос. И вот, когда тень моя, короткая и чёрная, подобная пятну пролитых чернил, коснулась края древнего камня, я услышал звук – не песню и не стон, а нечто среднее между плачем и молитвой, – доносящийся из-за холма, где стоял убогий балаган на колесах, раскрашенный знаками, которые моё сердце, а не глаза, прочло как «Кувват уль-Кадар» (Сила судьбы).

Из этого дребезжащего храма иллюзий вышла она, Анель, чья плоть казалась сотканной из самого света, что играет на поверхности воды в час заката, а волосы были темнее, чем ночь, проведенная в склепе пророка. Она подошла к колодцу, и движение её было подобно танцу тени под ветром, плавному и неотвратимому. «О, путник, чьи глаза видели города, которые есть сны, и сны, которые суть города, – сказала она, и голос её был подобен звону хрустальных плодов сказочного дерева, в которых яд и сладость смешаны в равной мере, – не хочешь ли ты услышать песню, что не я сложила, но что сложила меня?» И, не дожидаясь ответа, она запела, и слова её были на языке, мне неведомом, но смысл их проникал прямо в кости, ибо пела она о судьбе, что не пишется на бумаге, а высекается на внутренних стенах черепа, о любви, что приходит не как гость, а как завоеватель, и сжигает библиотеку воспоминаний, о тоске по дому, которого не было и не будет. Каждая нота была иглой, вонзающейся в кожу вечности, и из ран этих сочился свет, ослепительный и мучительный. И когда она умолкла, я понял, что этот балаган – не убежище для скоморохов, а ковчег, плывущий по волнам рока, а она – его капитан и единственный пассажир, обреченный вечно петь о том, что видит за краем мира.

И едва отзвучал последний звук её голоса, растворившийся в воздухе, как шелест шёлка, разорванного пополам, из-за поворота дороги появился другой путник – худой, с глазами, горящими тем огнём, что пожирает не дрова, а сами слова, со свитком в руке, который был не пергаментом, а словно бы куском ночного неба, испещрённым звёздными письменами. То был Даниэль, иудейский поэт, чья душа, как он сам мне поведал, была разорвана между языками, как одежда, поделенная по жребию, и каждый шов на ней болел, как незаживающая рана. «Я следую за тенью птицы, что вылетела из уст царя Соломона, – прошептал он, садясь рядом со мной на камень, холодный, как сердце скептика. – Я иду в Каир, ибо слышал в шепоте ветра, дующего с востока, что в подземных хранилищах древних библиотек лежит свиток, на котором начертаны истинные имена всех вещей; тот, кто прочтет его, сможет переписать Книгу Судьбы, ибо магия – это только грамматика реальности, а тот, кто знает грамматику, – владеет речью Творца». Он развернул свой свиток, и я увидел строки, написанные не чернилами, а словно бы выжженные внутренним жаром, строки, которые двигались и перетекали, как ртуть. «Это – перевод, – сказал он, – переложение с языка ангелов на язык демонов, а с него – на язык людей. Но в каждом переводе теряется суть, как вода утекает сквозь пальцы. Я должен найти оригинал».

И тогда, словно из самой пустыни, материализовался третий – старик араб Хабиб, чье лицо, темное и испещренное морщинами, подобными высохшим руслам рек, было картой всех путей, что пролегают между Багдадом и Фесом, между сном и явью. Он сидел на своем верблюде неподвижно, как идол, которому поклоняются племена ветра и песка. «Вы говорите о судьбе, как о книге, которую можно переписать, – произнес он, и голос его был подобен скрипу песчинок, перетираемых веками. – Но я, Хабиб, вожу караваны через эту пустыню почти полвека, и я видел, как песок заносит города, о которых забыли даже легенды, и видел, как звёзды на небе гаснут, словно свечи, задутые неведомой рукой. Судьба – это не книга, дети мои. Это – пустыня. Бескрайняя, безжалостная и равнодушная. А мы – всего лишь караваны, бредущие через неё. Одни достигают оазиса, другие – поглощаются дюнами. И нет тому иного закона, кроме воли ветра». Взгляд его, тяжелый и пронзительный, упал на Даниэля. «Ты ищешь свитки? Я видел таких, как ты. Они уходили в пески с горящими глазами, а возвращались – если возвращались – с пустыми глазницами, ибо песок выедал их глаза, дабы они не видели того, что не положено видеть смертному».
 
И вот, когда слова Хабиба повисли в воздухе, густые, как смола, случилось нечто, от чего кровь застыла в жилах, а время споткнулось и покачнулось, как пьяный. Земля под ногами содрогнулась, негромко, словно бы от удара гигантского сердца, погребенного глубоко под песком. Воздух над балаганом «Кувват уль-Кадар» сгустился и задрожал, и из него, как из расплавленного стекла, начали проявляться очертания – не люди, не джинны, а нечто иное, сотканное из чистого намерения и древней злобы. Трое в черных, струящихся одеждах, словно бы вырезанные из самого мрака, возникли ниоткуда. Лиц их не было видно, но исходящая от них волна холода была столь сильна, что вода в ведре у колодца покрылась тонкой корочкой льда, сквозь которую мертвенно поблескивал отраженный свет. Они не шли – они скользили, не оставляя следов на пыли. И старший из них, тот, что был впереди, поднял руку – бледную, длинную, лишенную каких-либо примет живого тела, – и указал на Даниэля. Голоса не было, но слова отпечатались прямо в сознании, холодные и тяжелые, как глыбы льда: «Книга Судьбы не для смертных глаз. Тот, кто ищет её, становится чернильной кляксой на её полях. Отдай карту, мальчик-поэт. Отдай то, что ты украл у ветра». Даниэль побледнел, но стиснул свой свиток. Анель вскрикнула, и крик её был подобен звону разбитого зеркала. Хабиб же медленно слез с верблюда и встал между нами и пришельцами, и в руке его появился старый, изогнутый ятаган, лезвие которого тускло светилось в угасающем свете.

И тогда младший из черных, тот, что был справа, двинулся – не шагом, а мгновенным смещением в пространстве, будто его фигура была нарисована на одном листе, а теперь её переложили на другой. Он оказался рядом с Даниэлем, и бледные пальцы его, похожие на кости, выбеленные солнцем, потянулись к свитку. Но Хабиб, старый проводник, двинулся с быстротой, немыслимой для его лет, и ятаган его описал в воздухе сверкающую дугу. Лезвие прошло сквозь черную одежду, не встретив сопротивления плоти, но раздался звук, подобный шипению раскаленного железа, опущенного в воду, и существо отпрянуло, и из разреза хлынула не кровь, а струя густого, черного дыма, пахнущего серой и озоном, запахом грозы над безжизненной планетой. В тот же миг земля снова содрогнулась, и из-под неё, прямо посреди дороги, с грохотом разверзлась трещина, узкая, но бездонная, откуда потянуло ветром, несущим запах праха и забвения. Балаган Анель со скрипом и стоном накренился, одно из его колес провалилось в расщелину. Она в ужасе отпрянула, и я успел схватить её за руку, дабы она не упала в эту черноту.

Трое черных не напали вновь. Они отступили, сливаясь с наступающими сумерками, их силуэты расплывались и таяли, как соль в воде. Но их предупреждение, холодное и неумолимое, повисло в воздухе: «Путь в Каир вымощен костями любопытных. Сверните – или станете очередным булыжником на этой дороге». И они исчезли. Трещина в земле осталась, зияя, как шрам на лице мира. Балаган стоял, завалившийся в бок и беспомощный. Мы же, четверо – я, Булла, певица, чьи песни – голоса тысячи душ, заключенных в капле вечерней зари, поэт с картой невидимого и старик-проводник, видевший лик бездны, – стояли среди наступающей ночи, объединенные внезапно обрушившимся на нас ужасом и пониманием, что отныне наш путь – один, и ведет он сквозь тень, отброшенную этими слугами неведомого мрака, к Каиру, что внезапно предстал не городом знаний, а ловушкой, расставленной самой судьбой.

И я пишу это теперь, при свете чахлого костра, вглядываясь в темноту за кругом света, и мне чудится, что в ней шевелятся те самые тени, и что свиток Даниэля тихо светится в его руках, словно живой, и что песня Анель теперь будет звучать с оттенком страха, а глаза Хабиба видят не только дорогу через пески, но и нечто иное, что лежит за гранью видимого мира. И я спрашиваю себя: не есть ли это путешествие то самое «нечто», что должно было случиться, дабы связать наши судьбы в один узел, который либо будет развязан в Каире, либо затянется на наших шеях навеки?

Булла, на разоренной дороге в Каир, в ночь после встречи с Тьмой.