Пуговица. 26. 1. Фрагмент к повести Отец

Пуговица


Глава 1


   
 Они забирали его почти всей своей небольшой семьёй. Этот детский садик находился в подворотнях у метро Автово. Матери Левика и Вадика, родные сёстры, радостно щебетали, обмениваясь впечатлениями обо всякой женской чепухе. Так, под болтовню сестёр и хлюпание питерской жижи под ногами, подошли они к обитой жестью и окрашенной суриком двери детского садика. За дверью ожидали малыши своих родителей, перекатывая в этом своём ожидании неказистые деревянные машинки и шары.
    Маленький Вадик, а было ему тогда годика четыре или пять, заждался, и был несказанно рад появлению мамы. Когда он увидел, что помимо его матери пришли ещё и тётка с двоюродным братом, то радость перешла в такой восторг, что его мать, тётя Левика, сразу пресекла, приструнила его, сердито цикнув: она боялась, что потом будет трудно угомонить своего единственного и ненаглядного ребёнка. Этот ребёнок, вообще, был для левиной тётки и отдушиной, и светочем, и просто всем смыслом всего. Других детей у неё никогда до и после него не было. Она поспешно переодевала своего сына, втискивая его в курточку и напяливая шапку. Внезапно процедура прервалась восклицанием на повышенном тоне, отдавшимся размытым эхом от стенок раздевалки, и прозвучал вопрос:
- Вадим, а где твоя фуражка?!
Простодушный Вадик не почувствовал этого угрожающего тона и беззаботно ответил:
- Променял.
- На что?! - Брови тёти Тани вместе с голосом сурово поползли вверх. Он стоял полуодетый на табуретке, такой смешной толстощёкий хомячок, в коричневых детских колготках, в неуклюжих довоенного армейского образца ботах, а на его протянутой ладошке блестела золоченная солдатская пуговица. Обычная копеечная пуговица, с шинели или кителя, со звездой.
- На пуговицу.
Тетя Таня уже не контролировала себя: голос становился выше и выше, лицо багровело.
    Левика с Вадиком разделяли три года разницы в возрасте, и по своему также детскому сознанию, к счастью, Леви не помнил полностью воспитательной тирады тёти Тани. Помнил он лишь то, что она пыталась найти другого участника обмена и разорвать сделку, но безуспешно: большинство детей уже разобрали по домам, да и Вадик сам уже не помнил, с каким таким счастливчиком совершил он свой обмен.
Военные фуражки в то время были редкостью и большой гордостью в руках тех детей, которые ими обладали. Понятно, что ещё долго не могла отогнать от себя левина тётка гнев и досаду, так сильно одолевающих её. Мирные планы были нарушены, и Левик с матерью


поехали к себе на проспект Огородникова, а тётя Таня с Вадиком - на проспект Ветеранов.
    На всю жизнь запомнился он Левику стоявшим невинно, растерянно и наивно - вот так, с разжатой ладошкой и нелепо мерцавшей тусклым жёлтым отблеском пуговицей на ней. Всю свою жизнь прошёл он вот так - простодушно улыбаясь и обменивая свои ценности на чужие безделицы.


Глава 2

    Левик, как и Вадим, был у своей матери единственным ребёнком и рос также, без отца. Даже бабушка была у них одна на двоих. С самого отсчёта своей памяти, с сознания самого себя личностью, чувствовал Левик одиночество и пустоту. Он всегда мечтал иметь сестру или брата, которых у него так никогда и не было. Вадик считался ему двоюродным братом, кузеном, но он воспринимал и представлял его всегда, как родного. Они совсем не были похожи ни внешностью, ни характером. Он - ширококостный, дородный русский богатырь-красавец, голубоглазый, с душой нараспашку, Левик - обычный еврей, которых, как раз русские люди стараются избегать, интуитивно чувствуя подвох. Отец Вадика был русским, офицером подводной лодки, и большинство своих черт Вадик перенял от него.
    Их встречи были очень редкими: сёстры не часто ходили друг другу в гости, обычно тётя Таня приходила к ним домой, поскольку там также жила её мать, их бабушка, и приводила Вадима с собой. Гораздо реже они с матерью ездили к ним в гости на проспект Ветеранов. Для них, детей, это были долгожданные встречи: они играли в войнушку, прыгали по кроватям и бегали по комнатам. Это были обычные мальчишеские игры - бешеные и счастливые.
Тётя Таня не поощряла их дружбу, считая, что от Левика исходит лишь плохое влияние, и что можно найти Вадиму других друзей, которые сумеют научить его лучшему, нежели он. Может, играло роль отчасти и то, что тётя была младше матери Леви, и всегда хотела взять реванш - пусть и подспудно, хотя бы и теперь в деле воспитания своего сына. Левик был также на три года старше брата и, понятное дело, за любую шалость и провинность вина неизменно ложилась на него. Один раз они пошли с Вадимом гулять в трущобные дворики неликвидного Ленинского района. У табачного ларька Вадим остановился, и попросил купить ему самых дешёвых
кубинских сигарет за 15 копеек. Придя домой, он залез под стол в гостиной и стал курить. Было тогда ему семь или восемь лет.
Вскоре это обнаружилось, и был безумный крик и скандал, в результате которого Левик получил основное обвинение, а Вадика

после этого инцидента он не видел больше года. Впоследствии, если он и появлялся со своей матерью, то всегда это были посещения бабушки, которая жила вместе со старшей дочерью и внуком. Вероятно, из соперничества со своей старшей сестрой, использовала тётя Таня своего сына, как орудие демонстрации своих успехов и удач. Во всём она пыталась противопоставить его Левику. Вадика посылали на различные курсы, кружки: он был фотографом, самбистом, учился в английском интернате в городе Пушкине. Всё это делала тётя Таня больше для себя, испытывая одиночество и неустроенность, чувствуя себя несчастной и забываясь в хлопотах о своём сыне.
    Шли годы. Левик любил своего брата и тянулся к нему, но он оставался для него недостижимым. За какие-то там провинности, явные или сфабрикованные, Левика посадили в тюрьму. Для тёти Тани это стало триумфом. Нет, она не злорадствовала, ни в коем случае -  она даже, наверняка, жалела его и сочувствовала происшедшему. Но, думала она, что её воспитательный метод явно одержал верх - Вадим был тому свидетельством. Но через год, на пятнадцатом году, сел и Вадим. Будучи активным и страстным болельщиком местной футбольной команды, он где-то на матче слегка “погорячился”, радуясь за свою команду, и гуманным,  милосердным, советским правосудием был помещён на пару лет на “перевоспитание” в детскую колонию города Колпино. В этом Колпино он был примерным мальчиком, его любила администрация и заключённые, пока он снова слегка не “погорячился”. После этого любящая администрация перевела его уже во взрослую колонию, в посёлок Обухово, добавив для “акклиматизации” ещё немного времени в срок заключения.
    Так бросала жизнь брата Левика - из жары в холод, из колонии в колонию. Шли годы, рос тюремный стаж и опыт. Вадик выходил на короткое время, но скучающие по нему власти возвращали его вскоре обратно. Он больше сидел, чем пребывал на воле. Левик же вообще, никуда не выходил, а продолжал сидеть из года в год, из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь.
    Но, как гласит русская пословица, сколько верёвочке не виться, а конец будет. Наступил конец и мытарствам Левика. Он вернулся в свой родной Питер, в свои трущобы, и в скором времени, после долгих лет разлуки, созвонившись с братом, он должен был встретиться с ним.


Глава 3



Он, конечно, узнал его, хотя от того ребёнка, от того маленького Вадика-фотографа, Вадика-маменькиного сынка, Вадика-вундеркинда, мало что осталось.
Здоровенный мужичина был выше ростом Леви, имел косую сажень в плечах, статную фигуру и стальной взгляд: для незнакомца он казался человеком по имени “Угроза”. Они радовались этой встрече, словно месячные щенятки, и говорили, говорили, говорили, пока Леви не заметил, что говорят-то они на совсем разных языках. Они шли по проспекту Газа, потом, проходя мимо Дома Быта перед Нарвскими воротами, Леви вспомнил, что ему нужно сфотографироваться для “внутреннего” паспорта. Они вошли внутрь через высокие стеклянные двери.
- Слушай, братан, а ведь у нас нет с тобой общего фото. Давай, сфотографируемся вместе?! - Предложил Леви.
- Давай, конечно, хорошая идея! - Безоговорочно поддержал Леви Вадим.
Они посидели перед пулемётными вспышками фотокамеры, за которой манипулировал плешивый тщедушный мужичонка, а потом не спеша шли по Нарвскому проспекту, ехали на метро, пока не оказались в каком-то затрапезном здании в грязных подтёках, именуемом в просторечии “общажка”, находившемся недалеко от проспекта Ветеранов, от дома Вадика и его матери.
Они сидели в тесной и смрадной комнатёнке с двумя девками, подружонками Вадима. Вадик выпил немножко водки и нёс какую-то околесицу. Девкам было лет по восемнадцать, хотя выглядели они, по мнению Леви, намного старше. В засаленных, полуоткрытых фланелевых халатиках с каким-то “совково-натюрмортным” мотивом, обвисшими сиськами и бёдрами, в стоптанных шлёпанцах на посиневшую ногу - ничего, кроме брезгливости, они вызывать не могли. «Бомжихи», как сейчас окрестила бы их молодёжь. Даже левино многолетнее воздержание не могло быть прервано ради таких субъектов. Девки же были с гонором (и, может быть, не только поведенческим), а Вадик - подвыпившим; и когда в их разговоре начали проскакивать слова «милиция», «позвонить», «вызвать», Леви понял, что надо ретироваться и сказал об этом своему неуправляемому брату. Но не тут-то было: он так и не прислушался и не внял предупреждению. Главным начальником и губителем, обнаружил Леви в этот первый день, был у Вадима Его Величество Алкоголь - даже совсем незначительные его дозы. Надо было принимать меры, и Леви снял с плаща Вадика кушак, связал его за руки и повёл его за собой, подобно домашней скотине. На удивление, он не сопротивлялся: стал сразу послушным и следовал за старшим братом, безропотно семеня в своём светло-сером плаще, напоминая покорного жалкого ослика. Так они ехали через весь город в

общественном транспорте, в метро и автобусе. Придя домой, Вадим, увидя бабушку и свою мать, “сбросил” покладистость и начал бравадиться. Он наполовину высунулся из окна и кричал мощным басом: «Дайте вору Беломора! Дайте вору Беломора!» Женщины оттащили его от окна, а он, выйдя в коридор, не зная почему, попёр в пьяном угаре с грозным видом и с кулаками на Леви. Когда Леви его тихонько стукнул, то он снова присмирел, и после этого мирно отправился спать. А Леви, как и всегда в течение своей бурной жизни, изобилующей разнообразными неоднозначными событиями, остался виноватым и обруганным. И никто не сказал, что всё ж хорошо, что он увёл его из этой “общаги”, посещение которой, в лучшем случае, могло окончиться одной ночью в камере предварительного заключения.
   Левины будни, со всей административной суетой по трудоустройству и урегулированию прописки, побежали галопом, и в этот период он ничего не слышал о своём незадачливом и горемычном брате. Леви узнал только, что он работает на хлебопекарне, недалеко от Кировского завода, и когда у него выдался свободный денёк, Леви пошёл навестить его.
    Там, на этом комбинате, ещё при советском беспорядке, бродил он из помещения в помещение, пытаясь найти ту душу, которая дала бы о нём хоть какую-нибудь членораздельную информацию. Такой душой стала женщина-бригадир. Толковая и приветливая, она расспрашивала, какие у Леви отношения с Вадимом, кто он сам и чем занимается. Узнав, что они братья, женщина стала страстно-эмоционально рассказывать и сетовать, что, дескать, “толковый парень, работящий, но чуть выпьет, и – беда: не работает, хулиганит, играет в карты. А грузчики и другие работяги пользуются тем, что он такой простачок, и обыгрывают  его на всю зарплату в карты, и что он её, этой зарплаты, никогда не видит”. Ещё рассказала эта милая участливая женщина, что на Вадима заведено новое уголовное дело, которое сейчас находится в процессе судопроизводства, и, что, скорей всего, его возьмут снова под стражу уже из зала суда. Дело это решённое и изменить в нём что-либо тяжело. Леви слушал её рассказ о проигранной Вадиком зарплате, и перед глазами стоял маленький мальчик с протянутой раскрытой ладошкой и позолочённой пуговицей на ней.



Глава 4

   



Леви с Милой лихорадочно собирались к отъезду. Они не были в России уже больше шести лет, и вот сейчас, когда дети подросли и были выданы визы для поездки, в период Белых ночей в их славном городе, они решили посетить его, эту колыбель своего детства. Они старались собрать и взять, чтобы только ничего не забыть, всё необходимое для этой поездки. Это поездка стала чудесной - на большой комфортабельной машине через всю Германию, по Дании; потом была пара коротких паромных переправ на казавшимся очень большим теплоходе, ночная прогулка по Копенгагену, длинная автомобильная дорога в шестьсот километров, дорога длинною в ночь через всю Швецию, и, наконец, высоченный, громадный и комфортабельный паром судовой компании “Silja Line”, перевёзший их из Стокгольма до Хельсинки: тот паром был похожим больше на фешенебельную и люксовую гостиницу.
    Столица Финляндии Хельсинки, после жизни в Европе, не произвела никакого особенного впечатления на супружницу Леви, и они, нигде не останавливаясь, направились к границе двух государств. Эту границу, как и весь путь от Выборга до Петербурга, они преодолели без каких бы то ни было проблем, не считая полученного в дороге шока от пробежавшего перед капотом машины огромного лося, бесшумно проскользившего грозной тенью. Супруги только к ночи прибыли к месту своей стоянки, на квартиру, принадлежавшую тёще, в районе под названием Купчино. Прибыв на место, Леви припарковал своей “внедорожник”, которым он очень гордился и за который очень трясся, прямо перед входом в парадную.
    Наступило утро, и яркое солнце беспардонно светило в окно, и было уже достаточно знойно. Выглянув наружу через стекло покрытое мутными разводами, чтобы удостовериться в наличии небрежно оставленной им собственности, Леви сразу успокоился, видя безмятежно стоящий и нетронутый драндулет - их дорогостоящую машину. Эту машину супруги покупали совершенно не планируя такой непомерной по расходам покупки. Они “просто” увидели её в брюссельском автосалоне, и Мила, по своему обыкновению, с привычным аргументом, сказала: “Ну у тебя же есть деньги! Ты же хорошо зарабатываешь и можешь себе позволить! Жизнь проходит: если не сейчас, то - когда?”. Машину приобрели, как приобрели с ней и хлопоты по содержанию и непомерные для их бюджета налоги, с которыми Леви принуждён был мухлевать и изворачиваться, чтобы продолжать на этом автомобиле ездить и им пользоваться.
 “Пойду, договорюсь о её стоянке, чтоб не занимала место ни во дворе, ни в моей голове, и была в безопасности”- рассуждал Леви,

осматривая со второго этажа отсвечивающие на солнце тёмно-бордовые металлические бока. Стоянка находилась недалеко от дома, где они остановились, и место для “драндулета” было найдено достаточно легко, к тому же за очень доступную по западным меркам сумму. После этого Леви больше о своём авто не беспокоился, почти что до самого своего отъезда.
В то время услуги частных извозчиков были очень доступны, почти бесплатны, и супруги охотно ими пользовались. Они легко, по необходимости, добираясь до центра и обратно в Купчино, пользовались услугами этих самозванных таксистов. Мила разработала собственную программу: она встречалась и совершала поездки различного характера и свойства с единственной, оставшейся от прежнего множества приятельниц и одноклассниц, подругой Тамбовцевой Таней. Леви в это время занимался своими “незамысловатыми” делами. Все дни их пребывания в Питере были душными, пыльными и сухими. Около семи часов утра неуёмное солнце уже заглядывало в окно квартиры, и Леви, встревоженный его назойливыми лучами, мужественно поднимался, чтобы бежать к автостоянке и, заглядывая через забор, проверить сохранность бесценного драндулета. “Стоянка стоянкой и охрана охраной, а обладание какими-либо ценностями всё равно лишает покоя”- рассуждал парень, одолеваемый различными фантазиями и пугающими сценариями, разыгрывающимися в его голове. Одетый, стоя в конце двора у стоянки и заглядывая через щели высокого забора, он успокаивался, видя бордовый бок почивающего вездехода, успокаивался до конца светового дня, чтобы на следующее утро также бежать к знакомому загону для “успокоительной” инспекции. Перед парадной дома, где они остановились, уже с утра, на спинках скамеечек сидели молодые подвыпившие ребята, держа в руках початые бутылки с выпивкой, провожая Леви затуманенным, безразличным взглядом: “А что, мол, делает здесь этот странных хмырь?!”



 
*****

   









-Алё, алё, да-да, я здесь в городе, приезжайте, - отвечала тётя Таня по телефону. Леви с Милой уже с утра собирались поехать к тётке на  проспект Ветеранов, проведать и, по возможности, утешить. Первые и бурные впечатления от встречи после шестилетней разлуки с родным Петербургом успокоились, а дела, казавшиеся такими неотложными, также были завершены: до отъезда в Бельгию оставалась неделя-другая. Супруги наконец застали, дозвонившись по телефону, Вадика, находившегося, к большому счастью, на воле и договорились об их встрече.
    В гостиной у тёти Тани было тихо, чай слегка дымился лёгкими прозрачными волнами из кружек на столе, сфера была мирная и расслабленная, а разговор тёк спокойно, как течёт лесной ручеёк меж бугорков и пней в весеннем лесу.
- А как, Милочка, вы там живёте? - Мила вызывала явные симпатии у левиной тётки.
-А как учатся детки? Какие там школы? - Продолжала задавать тётя ненавязчивые стандартные вопросы.
У самой тёти ничего примечательного в её жизни не происходило. Слава Б-гу, что её ненаглядный Вадим был сейчас на свободе, хотя его поведение и стиль жизни были ещё очень далеки от материнского идеала. Её незамысловатый быт скрашивало единственное по
настоящему близкое ей существо, как в её квартире, так и в её окружении и во всём её мире – собака по имени Наташа, существо на редкость нервозное; Наташа, по словам тёти Тани, переболела в детстве чумкой. Это была серая взлохмаченная “пёска”, одновременно похожая на шакала из иллюстраций к детской книжке про Маугли и на отжатую растрёпанную половую тряпку - очень своеобразное создание.
Все вместе они уютно кушали, ели пирожные и пили чай. Тётя сетовала, что у Вадима нет подобающей подруги, а лишь “собутыльницы” и проститутки. Внезапно послышались шаги на лестнице, открылась дверь и тётя замолчала - вошёл Вадим. В этой встрече было больше горечи, нежели радости: из ввалившихся глазниц широкоскулого и измождённого лица смотрели на Леви стальные буравящие глаза его брата, его “маленького Вадика”. Взгляд этот был также, как и раньше, волевой - только смотрел он как-то надломлено и загнано.
-Ну, здравствуй, братишка!
Вадик был немного смущён и замкнут, как будто его постоянно мучила неразрешимая мысль, беспрестанно циркулирующая в его беспокойной головушке. Леви, желая разрядить гнетущую молчанием  обстановку, предложил прокатиться на машине, которую супруги как раз и взяли в этот раз и для этого случая с автостоянки. Леви смотрел на этого чужого теперь ему человека, такого непохожего на
того когда-то родного, а теперь совсем постороннего, и думал, насколько меткий “лагерный язык” при наделением прозвищами: Вадик, действительно, был “Строгий”.
Все вместе они ехали в машине по неровному шоссе, была тишина, невнятная отчуждённость. Брат наотрез отказался идти с Милой и Леви в ресторан или в бар, или в клуб, или на дискотеку. Эти развлечения, как понял Леви, были ему чужды и тягостны.
- Вадик, а хочешь мы поможем тебе устроиться на работу? У нас есть один приятель “кэгэбэшник” - Сергей Жарков его имя, он, возможно, может помочь.
Вадик ничего не хотел: ему было всё мучительно, тяжко и непонятно в этом мире. Ему хотелось забыться и уйти от непривычной действительности. Он и уходил от этой действительности не лучшими, выбранными им самим, способами.
Время пребывания супругов в Питере подходило к концу - надо было возвращаться обратно. В бельгийском доме под непрофессиональным присмотром бабушки, своей и всё же чужой,
остались две маленькие девочки, Анника и Аделинд. Они очень скучали и ждали возвращения своих родителей, которые в этой поездке о них, может быть, даже и отчасти забыли, не торопясь в обратный путь. Леви, предчувствуя, что, может быть, он ещё долго, а, может быть, и никогда больше не встретится с Вадимом, не хотел уезжать, не повидавшись с ним ещё раз. И очень правильно, что он это сделал, поскольку, к сожалению, его печальные предчувствия подтвердились.
- Вадик, поехали с нами до Выборга, проводишь нас, - уговаривал Леви его по телефону, -а обратно вернёшься на поезде, я оплачу.
Вадик, к радости Леви, согласился. Вещи были собраны и уложены. Автостоянка оплачена и непохищенный, неповреждённый автомобиль, до горлышка бака заправленный российским дизельным топливом, “стоял под парами”, в любую минуту готовый тронуться. На большой скорости и почти по пустой дороге мчались они втроём в сторону приграничного города Выборга. Вадик сидел на заднем сиденье, и, как малый ребёнок, простодушно радовался всему увиденному. Особенно нравился ему этот автомобиль. Вся компания остановилась на обочине дороги, у густо подступающего к ней леса, и, по просьбе Вадика, Леви сделал несколько фотоснимков бардово-блестящей машины в композиции с ним в различных ракурсах и вариантах. Этот автомобиль пробудил в нём подлинную мальчишескую радость. Он, этот здоровенный и суровый мужичина, сидел за рулём, гладил его, нажимая на все кнопочки и рычажки, блаженно и безудержно улыбаясь. После этой недолгой остановки для импровизированной фотосессии, они вновь тронулись, и их машинка увозила их всё дальше и дальше от города их рождения и взросления, города Петербурга, на тот момент, без какого-либо сожаления и тоски. Одолев полпути в сторону финской границы, путешественники почувствовали в желудках неприятную пустоту и голод, вспомнили, что осталась ещё стопочка разноцветных рублей, которые, как учил опыт их жизни и жизни их предков, настолько быстро девальвируют и обесцениваются, что надо спешить их потратить и куда-нибудь “вложить”. Они аккуратно съехали с дороги в поисках какого-нибудь заведения общепита, и вскоре уже сидели за небольшим столиком уютной деревенской “кафешки”, в посёлке по имени Рощино. Хорошо к месту пришёлся бы перифраз русской-народной песенки - прибаутки: «Сели, поели, опять пошли…». Они и вправду неплохо и сытно подкрепились, хорошо и вкусно, но не пошли, а поехали, да так быстро, что вскоре на горизонте уже начали вырисовываться силуэты старинного приграничного города Выборга и неминуемое расставание с левиным братом. “Только отчего же неминуемое?! - внезапная неожиданная мысль “стрельнула” в голову Леви:
-Слушай, Вадим! А что забыл ты в этом Совке? Поехали к нам. Там тебе дадут пособие и жильё, найдёшь хорошо оплачиваемую работу! А?! Давай!
-Нее, - протянул Вадик, - что мне там делать? Языка я не знаю, да и визы у меня нет.
 Но Леви уже загорелся своей дикой идеей, и в силу настырного характера готов был привести её в исполнение любыми способами:
-Какая ерунда - виза! Ляжешь в багажник, мы на тебя лантухов набросаем, и дело в шляпе, - пробовал урезонить Леви своего брата, - смотри, у нас номера иностранные, бельгийские, никто, скорее всего, и проверять не будет!
Но дело было не в визе. Вадик никогда не думал, как сделать свою жизнь комфортней и окружить себя люксами. Он никогда не вынашивал мыслей об эмиграции или переездов ради комфорта. Он был обычным русским человеком, принимавшим эту советскую, сермяжную “житуху” в любом исполнении, никогда не ругавший её и не копавшийся, гду было лучше, а где хуже жить. Он наотрез отказался покидать свою суровую Россию, свой серый Питер.
Леви купил ему билет обратно в Петербург, на Финляндский вокзал, и отдал оставшиеся скомканные блёклые бумажки-рублики. Они стояли на выборгском вокзале и смотрели друг на друга - два разных, чужих, совершенно непохожих человека:
-Ну, прощай, брат!
-Прощай!
Они обнялись, Леви ощутил медвежью братскую хватку.
“Хранит тебя Господь, мой маленький Вадик”, - подумал Леви, хлопая его по широким мощным плечам.
-Ну, будь с Б-гом, - произнёс вслух Леви, расставаясь с дорогим ему человеком и возвращаясь к своей машине. Он ещё пару раз оглянулся, чтобы помахать этому человеку рукой. Вадик так и стоял, невозмутимый хладнокровный, глядя вслед покидающим его супругам. Он и, вправду Строгий - снова пронеслось в левиной голове и он ещё раз, мысленно пожелав ему добра, захлопнул дверь маленького “грузовичка” и завёл, шумом отозвавшийся двигатель. Мускулистая машина отсчитывала пройденный в Россию путь и населённые пункты с их достопримечательностями в обратном порядке, исключая теперь разве что Данию и Швецию. Через несколько дней они уже были дома. Больше Вадика Леви так никогда не увидел.




Глава 5



Колесо рутины катилось своим чередом, занимая мысли и время, придумывая каждый раз новые занятия и виды времяпровождения.
Иногда Леви позванивал родственникам в Россию - для своего спокойствия и общего приличия. Леви звонил по номеру на квартиру Вадиму. Вадика практически никогда не было дома, а от тёти Тани какой-либо толковый ответ о его благополучии получить было трудно, так как она, по определённой для себя традиции, что бы ни случилось, всегда говорила, что Вадик сначала в Армии, а когда он стал старше - то на сверхсрочной службе. Служба, мол, секретная и корреспондировать нельзя. «Говорите, я всё передам», - обещала пожилая заботливая мать. Нельзя упрекнуть эту несчастную женщину в её безобидном вранье, которая всегда хотела, чтобы её единственный сынок стал либо фотографом, либо выдающимся спортсменом, либо военным; но нельзя было также из её информации получить малейшее представление о том, где брат, как он, что с ним. Можно было лишь догадываться, по сложившемуся обыкновению, что он опять “сидит”. За что и на сколько – оставалось только гадать и ждать.

                ***
    Они продирались сквозь ямы, сугробы, метель, в видимости чуть больше метра. Спросить было некого, и приходилось полагаться лишь на зыбкую память тёти Тани. Они искали Яблоневую аллею. Это расстояние в километр при таком дорожном покрытии и погодной обстановке, казалось, судя по усилиям и потраченной энергии, равным от Петербурга до Москвы. Снег залеплял лобовое стекло, а машинка с одним лишь задним, а не полным приводом, на летних покрышках то и дело буксовала - её заносило, а ориентироваться в абсолютном снежном облаке было невозможно, но, тем не менее, через два с половиной часа чуткое материнское сердце всё же отыскало нужную аллею. “Да”, - думал Леви, - “столько раз посетив её, эта безутешная мать нашла бы это место даже с закрытыми глазами.”
    Они стояли перед гранитной серой плитой, с которой на Леви смотрел и улыбался ему своей искренней наивной улыбкой его брат Вадик. Леви достал молитвенник и читал псалм, пытаясь укрыться капюшоном от непрестанно падающего мокро-леденящего снега. Специальная для таких нужд свеча под сильным снегопадом отказывалась зажигаться, и тетя Таня вскоре сдалась. Снег победил её усилия зажечь и поддержать жалкий огонёк пламени. Леви закончил, тётя сказала «амень», и закурила сигарету дорогой марки, положив её на могилку:

-Такие любил Вадим.
Они выпили водки с бальзамом. Она налила рюмку и поставила на могилу к сыну. Постояли ещё немного. Стало быстро и заметно смеркаться.
-Ну, пойдём, что ли? А то придётся здесь заночевать, - робко обронил внимательный племянник.
Снегопад всё усиливался, и сугробы вырастали, как по волшебству, прямо на глазах.
Они ещё постояли немного, вздохнули и пошли прочь по направлению к уже обильно занесённому снегом автомобилю. Им предстояло только до ворот Южного кладбища, по прежнему опыту, проехать ещё почти два часа.
               
                ***
   
 Леви звонил тёте Тане реже и реже - не слыша голос Вадима, не получая достоверной информации, не ожидая правды. В один вечер, возвращаясь из приграничного городка Пютте, на голландской стороне границы, он решил ни с того ни с сего позвонить тёте Тане. Так и сделал. Леви набрал её номер. Тётя Таня узнала  своего племянника, и на его общий, ни к чему не обязывающий вопрос «как дела» и прочее, он услышал:
-Произошло несчастье, - и далее последовало молчание. Думая, что связь прервалась и обеспокоенный сказанным, Леви стал кричать в трубку:
-Тётя Таня, что случилось, что случилось?!
-Вадика убили, - послышался сдавленный, неживой голос тётки.
Выяснять подробности в такой момент было неуместно и бесмысленно. Но было понятно, что сейчас эта одинокая и убитая горем женщина говорила правду – Вадика больше не было. Леви стоял на коленях и, воздев руки к небу, однозвучно молился: «Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!»
Мир изменился. Из души и сердца Леви будто что-то
вырвали, оставив зияющую, кровоточащую на долгие годы рану. Брата больше не было. Ушел этот наивный, толстощёкий мальчуган в коротких шортиках, с железной блестящей пуговицей на протянутой ладошке.

                ***

    Придя с кладбища, они молча сидели с тётушкой за маленьким столом в крошечной кухоньке, которыми оборудованы большинство домов советской постройки, “хрущовки”, пили чай и ели жаренную куру, курили сигареты, запивая всю эту посткладбищенскую трапезу ликёром с водкой из маленьких рюмочек, и молчали. За окном
продолжал валить густой снег. Тепло жёлтым рассеянным светом горела домашняя лампочка, отгораживая от зловещего снегопада за окном, от тёмного двора с помойными открытыми зловонными бачками, от таящейся в подворотнях опасности. Привязанная к трубе батареи Наташа методично и невозмутимо пыталась вырваться и схватить хоть какую-нибудь еду со стола, истерично подвывая и тявкая. Разговор больше никакой не клеился - горе тётушки было бездонным, и Леви, пожелав ей “крепиться”, покинул её, поехав к себе домой на Рижский проспект.
Во время этих встреч рассказала ему тётка, как погиб Вадим.
После отъезда благополучных супругов, Вадим, живший с какой-то сожительницей, совершил что-то незначительное - такой из проступков, что не будь он в прошлом судим, то органы власти не обратили бы на него внимания вообще. В его случае было непременно заведено новое уголовное дело, которое длилось и тянулось нескончаемо долго, а Вадику, на счастье или нет, меру пресечения определили всего лишь как “подписку о невыезде”, вместо обычного в таком случае “взятия под стражу”. У него была тогда возможность бежать от неправого жестокого правосудия за границу к Леви, сначала в Белорусию, а затем в Польшу, откуда бы Леви, вероятно, сумел бы вывести его к себе контрабандой, правдами и неправдами, в Голландию, в стремлении подарить “новую жизнь” с новыми шансами. Но Вадим не хотел этого. Он был неприхотлив и покорен судьбе и обстоятельствам. Видно ещё и за это качество его многие любили и ценили. Чудом из чудес, прошедший впоследствии над ним суд, невзирая на все его многочисленные судимости, осудил его лишь к условному заключению, а это значит, что он мог оставаться в своей квартирке со своей матушкой и с собакой Наташкой, чтобы в будущем найти подходящую работу и жену. Так получилось, что в какой-то из вечеров возвращался Вадим домой, уставший от бесплодных поисков работы, пересекая свой питерский, зловещий тёмный двор. Группа хулиганов спросила его о чём-то, ища, как бывает в таких случаях, «заводку». Вадик не ответил им и шёл дальше и дальше к своему дому, к своей маме. Звероподобные существа напали на него сзади, после чего последовал подлый предательский удар, затем ещё и ещё. Били безжалостно и остервенело, всеми подручными орудиями из железа и камня. Вадик здоровый малый: сумев смять нападавших, он вырвался и прибежал домой к любящей и нетерпеливо ожидающей его матери. Тётя Таня, в шоке от увиденного, присела на диван, а он лёг ей на колени своей истекающей кровью головой. Через некоторые десятки минут, незаметно длящиеся в этом шоке, тётушка беспримерным усилием воли захотела попытаться подняться из этой чудовищной тёплой липкой лужи. Она сумела лишь приподнять голову своего сокровища,
из которой, как из девственного лесного родника, продолжала убегать, выливаться прочь жизнь, и поняла, что её сын уже не дышит, что он мёртв. Отчаянный крик разодрал стены квартиры “хрущёвской” постройки из бетонных блоков составленного дома, весь проспект Ветеранов, весь Кировский район, поднялся к небесам над этим безжалостным и глухим к боли и страданиям городом, над Санкт-Петербургом. Крик безутешной, ставшей в это мгновение совершенно одинокой матери, в это мгновение потерявшей самое-самое дорогое что она имела и чаяла сохранить, самое лелеянное ей, самое ценное. В один миг её существование потеряло всякий смысл, а жизнь стала адом на бесчувственной жестокой земле. Жизнь тёти Тани с этой секунды стала настоящей преисподней и нетерпеливым ожиданием своей теперь очень и очень желанной смерти. Большую часть этого ожидания проводила она теперь на скамеечке перед гранитной плитой, наливая и оставляя перед ней на траве стопочки с водкой и кусочки хлеба. А прийдя домой, она обильно поливала слезами стол и пол своей квартиры под заунывный скулёж Наташи.
Так у Леви не стало брата.



Послесловие


    При неожиданных несчастиях человек внезапно начинает понимать временность всего материального, всю его преходящесть. Человек начинает искать путь к духовному, отдушину и эликсир. Тётя Таня никогда не ходила ни в синагогу, ни в церковь: она выросла и была воспитана в духе советского времени. В полном смятении мыслей и чувств, обратилась она к православному священнику с мольбой помолиться за душу дорогого усопшего сына.
-Он у вас - не крещённый?! - Только и поднял удивлённо брови толстый поп, - для нас не крещённые - не люди. Разбитое сердце матери от слов принципиального духовника, получило ещё один удар и, казалось, рассыпалось на части совсем.
Тогда и Леви, и его тётка решили сами помолиться и за душу Вадима, и за все такие же потерянные и бедные неприкаянные  души - в надежде, что Он, Отец Милосердный ко всем, услышит нашу робкую просьбу, помилует, простит и защитит.
Так хотел бы написать Леви в посвящению к своему повествованию, если бы это он когда - нибудь решился и смог это написать:

“Моему брату Вадиму светлой памяти посвящается, пришедшему
в наш земной мир и так и не познавшему его, не видевшему ни добра, ни счастья. Да покоится его прах в мире.”
А в довершение истории, Леви написал только небольшой стих для доброй памяти.

Вадиму

Три года тебя уже нету,
Три года в могилу сошёл,
Три года маманя без сына -
Кошмарный, горячечный сон.


Где те обитают подонки,
Которые били тебя?
Давно уж, наверное, сгинули,
Так лучше, так думаю я.

А что у мамули осталось?
Горечь да соль от слёз,
Да шавка, Наташка безумная:
Дворняжий, никчёмный пёс.

Братуха ты мой,
Хоть и виделись
Так редко: сидел всё ты,
И жизнь свою с малолетки
Считал ты с тюрьмы до тюрьмы.

На Южном кладбище не сыщешь -
Страна мертвецов без конца,
В её лабиринтах тысячных
Лежит сиротливо плита.

Хранит она твоё имя,
И даты – рождение-смерть,
А память, хоть штука некрепкая,
Попробуем в нас уберечь.

Что же осталось мне, милый?
Молиться за душу твою,
Чтобы ты был помилован,
Чтобы ты был в Раю.



Раз на Земле не сладко
Было в недолгую жизнь,
На Небесах отрадно
Да будет тебе. Аминь.


Так было написано и так было прожито, а жизнь Леви и Милы на чужбине, в для многих желанной стране “Низменных земель”, продолжалась. Продолжались и увеличивались заработки, на какой-то момент принося счастье и удовлетворение, а вместе с этим и новые возможности - с новыми искушениями и открытыми путями к неизвестным ещё грехам.