Выклики

Название: Выклики

Пролог

Ночь на Симферополь опустилась, как мокрый плащ. Улицы были почти пусты: редкие прохожие мелькали в свете фонарей, в тротуарных лужах дрожали отражения домов. Ветер шевелил тополя на набережной Салгира. Казалось, город затаил дыхание — и в это затаивание кто-то вписывал свои слова.
Первым исчез ребёнок, играющий у витрины секонд-хенда на улице Ленина. Его мать помнит только момент: мальчик поднял зеркало, сказал: «Посмотри, мама! Там я», и улыбнулся своему отражению. Через секунду он упал назад, как соломенная кукла. На плёнке камеры магазина видно, как воздух у лица ребёнка будто согнулся, искажённый свет как бы втянулся внутрь стекла — он не вытащил руку, рука была цела, но ребёнка уже не было. Витрина осталась с отпечатком его ладошки.
Через неделю в Мирном пропала старая Ольга, местная травница. В её доме нашли только записки: «Они зовут меня по имени. Я не отвечаю», и кружки чая, остывшие так, будто кто-то сидел и ждал уже не часы, а вечность. В Солнечном пропал молодой тракторист Евдоким. Утром трактор стоял, кузов полон земли, но в поле — следы, которые начинались, будто снег, и заканчивались резким обрывом, как если бы кто-то вытянул из земли когти.
И днем, и ночью люди слышали голоса — тихие, шепчущие, словно кто-то разговаривает со стеной. Они подзывали по именам, произносили фамилии, произносили детские прозвища. Голоса приходили оттуда, где их быть не могло: изнутри капота машины, из под зеркала, из пустого холодильника. Кто-то прозвал их выкликами — потому что они вызывали людей. Те, кто отвечал, исчезали.

Глава 1. Вита

Вита жила в Мирном с тех пор, как перестала верить в простые ответы. Её дом стоял на опушке села, где степь тянулась до самой горизонтальной линии, и первые заросли начинаются только у старой дороги на Солнечное. Мать, умершая весной, оставила ей не только чайник, но и коробку из под пластинок, где лежали вырезки, фотографии и записные книжки с заклинаниями, которые в селе всегда считали «женскими» — травы, приношения, приметы.

Она жила одна, часто ходила в Симферополь, продавала свои настойки и мази на рынке у советской автобусной станции. Город для неё был одновременно источник покупок и источник историй. Она знала цену словам: одно сказанное слово на ветру может породить озеро в колодце; лучше, говорила мать, не говорить того, чего не можешь держать.
Утром, когда мать пропала, молоко в корыте застыло, а собака долго смотрела на дверь. Вита нашла в углу кухни зеркало, поставленное лицом вниз — дочь соседки утверждала, что видела, как Ольга ставила его так накануне. Вита подняла его и увидела на стекле тонкие риски, будто начертанные ногтем. Риски напоминали буквы — не слова, а напевы. Она не поняла сразу, почему от них мороз по коже.
«Это не просто пустяки», — говорила она себе, собирая травы. — «Кто-то пытается вырвать части мира».
Она еще не знала, что те части — это люди.

Глава 2. Евгений

Евгений из Солнечного был человеком рук и радиоприёмов. Его дед служил на станции связи, мать работала в почте, а сам он — механиком по части, что связана с электричеством и воздухом. Он собирал из винтиков и катушек старые радиоприемники, записывал на них шумы и голоса. Любимая его идея — что звук можно «посадить» в банку и закрутить крышкой, чтобы потом открыть и услышать снова.

Когда первые выклики дошли до Солнечного, кем-то на деревьях появились странные отметки: царапины в форме спиралей, полосы на коре, будто кто;то терся о ствол рук. Люди стали опасаться ходить ночью в поле. Евгений, будучи человеком любопытства, оставил радиоприёмник горящим всю ночь. Он слушал помехи, подстраивая антенну.

«Кто ты?» — спросил он одно утро племянника на записи, чтобы услышать, кто ответит. Из динамика полетело нечто, похожее на шепот, но в нём были и отголоски старой детской песни, и звук ведёрка, и голос матери, которой он не видел годы. Он, наконец, услышал то, чего не желал: его имя произнесли так, будто рядом стояла его сестра, которую похоронили в его памяти давно
Это было началом.
Диалог в кухне
— Ты слышал это? — спросил Евгений, когда Вита, пришла на рынок продавать мази.
— Слышала, — ответила она, не поднимая глаз. — В зеркалах кто-то шепчет.
— Это только помехи и бедные приёмы, — хмыкнул он. — Радио всё угадает. Дайте мне пару часов, и я нахожу источник.
— Тогда найди не только источник помех, — сказала Вита ровно. — Найди, кто зовёт людей их именем.
Его глаза на секунду потемнели: — Ты думаешь, это кто-то позорно шутит? Кто-то целенаправленно отбирает людей?
— Думаю, это не шутка, — ответила она. — И думаю, что это не просто зов. Это — охота.

Глава 3. Эхо и тишина
Выклики — так назвали сущностей, потому что они жили в звуках, в внешней поверхности вещей, в отражениях и отголосках. Они появлялись там, где можно было повторить — в зеркалах, водоемах, на поверхностях, от которых отражение собирало искажённые варианты реальности. Они отзывались на имя, на тон, на то, как ты вспомнил луч света в детстве. И когда вы отвечали — открывался порт: не физический, но смысловой. В этот порт они заходили и возвращали только то, что считали нужным.
Выклики не ели плоть — они ело память, смысл, имя. Они забирали у людей не только тела, но кусок присутствия. Человек оставался жив, но без имени: сосед мог увидеть его, но не узнать; мать могла держать его за руку, но не услышать, как тот зовёт её по-прежнему. В худших случаях выклик затягивал жертву в зеркало или в воду вовсе; в зеркалах появлялись их собственные копии, сложенные из чужих улыбок и старых песен.
Люди в селах заметили одно: выклики не выносят твердой, «жёсткой» памяти — предметов с четкими следами времени. Старые монеты, фотографии, магнитофонные ленты — то, что держит звук и образ в несовместимую форму, резали им доступ. Они нервничали от ультрафиолетового света и от металлического звона. Они любили неслучайное воспоминание — то, которое можно переложить, смять, переписать.

Глава 4. Бабушка в подвале

— Я помню, как дед принес в 1979;м странную банку, — рассказывала однажды старушка из Мирного в подвале, где собирались жители. — Банка была холодная, будто внутри нее не было воздуха. Дед положил в неё старую кассету и прикрыл крышку. «Ни в коем случае не открывайте, — сказал. — Они не любят этого». Потом он умер, а банку заперли в подвале.
— Откройте её сейчас, — предложил парень из Солнечного. — Может, там кто-то из них, кто нам поможет?
— Ты глуп, — холодно бросила женщина. — Откроют — и тебя не будет. Ты думаешь, это кто-то проказничает?
И всё же к вечеру группа из семи человек собралась у подвала. Евгений, с катушкой лент и примусом, и Вита, с мешком трав и старой фотографией матери. Они осторожно отмыли пыль с запахом времени и открутили крышку. Внутри лежала кассета, маркером подписанная: «14.IX.79 — запись шумов. Не слушать».
Евгений посмотрел на них и сказал: «Если не слушать — не узнаешь врага. Если слышать — риск… Но узнавать нужно».
Они включили. Из динамиков вырвался долгий, тонкий звук — как писк провода. Чем дольше звучал он, тем больше в нём возникало голосов. Но это была не музыка, не песня. Голоса шептали: «Нам холодно. Мы хотим домой». Один голос — трясущийся, стариковский — говорил имя кого-то из мирных: «Лена… Лена…». Студеная волна прошла по комнатам, люди уткнулись в друг друга. Никто тогда не умер, но двое на следующий день заперлись в домах и не говорили.

Глава 5. Первый контакт

Понимание пришло в утро, когда вода в водозаборе между Мирным и Солнечным стала черной, как смоль, и в ней появился рисунок — не волна, а текстура, словно кто-то шевелил нитями. Вита и Евгений поехали туда вдвоём. Дорога пролегала через поле, где ещё летом копошились мотыльки, а теперь всё было выжжено: травы стояли, похрюкивая, листья сворачивались к центру. У берега они увидели следы — тонкие борозды, оставленные не ногами, а чем-то зазубренным.

— Смотри, — сказал Евгений, — это не просто отражение. Здесь что-то отвернулось от неба.
— Пустое место, — прошептала Вита. — Они как губка. Они слизали отсюда ауру. Ты слышишь?
Поток воды шептал. Евгений включил передатчик: он хотел поймать частоту, которая резонировала с тем треском в кассете. Антенна захватила некие стоны, которые складывались из имен. И тогда голоса наложились на их имена — и один голос, похожий на голос сестры Евгения, позвал его по имени.
— Женька… — тянуло из воды.
Евгений застыл. Вита схватила его за руку, как будто хотела удержать от шага. Он слушал и чувствовал, как внутри что-то откликается. В памяти всплыло лето, сарай под соснами, голос матери. Это было заманчиво. Он был близок к тому, чтобы наклониться к воде — и тогда Вита громко, резко выкрикнула: «Помни, кто ты! Помни ленту!»
Он выдернул руку, словно от ожога. Из воды выползла тень — не рука, а щель в воздухе, из которой выглядывали лица, собранные вместе. Они были голодны, но от них тянуло не только жаждой жизни — а желанием занять чье-то место в мире. Они пытались зазвать людей в свое тело. Если человек входил — он исчезал из реальности как старый рисунок.

Диалог у воды
— Зачем они зовут? — спросила Вита.
— Чтобы заполнить пустое, — ответил Евгений. — Чтобы стать упряжкой. Когда придёт достаточно имен, может, они выйдут на свет.
— Значит, нам не бороться с ними просто огнём или ножом. Это… это на уровне памяти. — Она судорожно провела рукой по волосам. — Нам нужно держать людей в своих именах.

Глава 6. Шрамы на памяти

После того дня в деревнях появились заповедные коробки. Люди стали приносить старые вещи: кассеты, фотоальбомы с отпечатками, монеты, выцарапанные календарные бумажки — всё то, что можно было чётко показать миру и сказать: «Вот это я. Это моё». На каждом доме появились таблички: «Не отвечать на зов», «Записать имя», «Держать твердую память».

Но выклики тоже учились. Они научились говорить чужим голосом так, как будто этому голосу нельзя не верить. Они пробовали ловить слова через интернет: в первых портах начались сбои, в смартфонах люди слышали странные уведомления, которые называли их по именам. Жертвы становились всё ближе к исчезновению.
Вита и Евгений начали вести дневники. Они фиксировали каждое имя, что слышали, каждую мимику, каждую минуту, когда их ноги дрожали. Вечерами они говорили долгими монологами у костра: делились тем, что не могли рассказать никому.

Монолог Виты у костра

— Иногда мне кажется, — говорила она, глядя в огонь, — что они — это не столько существа, сколько след от того, что мы называем памятью. Мы сами делаем им дорогу, когда достаём фотографию и говорим: «Так было». Мы тянем нить, и они хватаются за неё. А может быть, они — это отчаяние отражений. Они любят, когда мир не уверен в себе. Так что, может, бороться нужно не с ними, а с нашей склонностью забывать.
Евгений держал в руках маленькую катушку с лентой, на которой было записано их первое утро у подвала. Он шевелил её пальцами.
— Я постирал свои наивные мечты о том, что электричество — это ответ на всё. Иногда мне стыдно, что я так просто по привычке претворяю память в цифры, — сказал он. — Может, эти старые ленты — это не только средство. Может, это оружие. Я хочу верить, что звук можно прибить так, чтобы он не стал дверью.

Глава 7. Цена вопроса

Всё чаще происходили случаи, когда люди отвечали на выклик и возвращались — но изменёнными. Они говорили, как будто кто-то внутри их пытается повторить чужие слова. Они смотрели в одну точку и отказывались называть имена любимых людей. Иногда они теряли голос; иногда слепли на один глаз. Одна женщина, Марфа, вернулась после исчезновения на сутки, но её взгляд был пуст — и когда её дочь спросила «Мама, как ты?», она ответила: «Я забыла вкус хлеба».

На похоронах Евдокима люди говорили тихо. Кресты стояли в ровных рядах, но над кладбищем нависал странный звук: как будто где-то за холмом кто-то перебирал струны большого, невидимого инструмента. Люди не смели петь; только шёпот, который легко мог стать выкликом.

Вита однажды ночью оказалась перед зеркалом, и в нём стояла она сама — но с немного другой складкой над губой. Зеркальная Вита улыбнулась и сказала: «Отойди, Вита. Это твоя очередь отдохнуть». Вита не повернулась, даже когда ее собственный голос в зеркале начал говорить вещи, которые она никогда не говорила вслух. Она понимала, что борьба — это быть тем, кто держит имя в голосе, а не в тени.

Глава 8. План атаки

Они решили действовать: закрыть старый водозабор, где казалось, что все ниточки сходились в одну. Евгений соорудил передатчик, который должен был блокировать «призывные» частоты: определённые гармоники, которые вызывали резонанс в полости под Симферополем и давали выкликам шанс выйти. Вита собирала предметы «жёсткой памяти» — крошечные сундуки с фотографиями, старые записные книжки с рукописями, монеты. Они планировали создать круг из вещей, радиопередатчик по центру и соль — чтобы поджечь место, если нужно.
— Мы можем потерять кого-то, — сказал Евгений, когда они стояли на пустоши, глядя на черную воду. — Это риск.
— Мы уже потеряли, — ответила Вита. — По-другому они бы разошлись по миру. Лучше разжечь последний свет, чем позволить им роиться в тени.
Ночью они установили зеркала, направили лампы, поставили банки с фотками и старые кассеты на амбразуры. Евгений включил передатчик.
Сначала ничего не происходило. Потом вода запела так, как никогда прежде — не просто шум, а сложная гармония, повторяющая их имена. В зеркалах явили лица — люди, которых они любили, которых они потеряли. Одно лицо говорило Евгению: «Приди на берег. Я жду». Оно было гибко и манило. Внутри его было всё то, что он терял и хотел вернуть.


Монолог Евгения на краю

— Я считал, что техника спасёт. Что можно выписать формулу и оградить мир, — думал он, держа рукой на передатчике, — Но сейчас мне кажется, что ничего не спасёт, если мы не запомним цену. Цена — это то, что у нас остаётся, когда исчезают люди: их записи, их фотографии, их шрамы. Это и есть оружие. Может быть, это и есть наша религия — не забывать.

Глава 9. Плата

Операция прошла не без потерь. Когда Евгений поднял мощность передатчика, отодвинув границу, одна из зеркальных фигур — та, что говорила голосом его сестры — рванула к нему и коснулась его лица. Он почувствовал холод, как будто ему оторвали кусочек языка. Он закричал, но голос был вдвое тише. Вита бросилась к нему и стала втирать в шею соль, капая на рану — и звук, что разорвался в воде, был похож на плач.
Они смогли временно загородить отверстие. Вода успокоилась, зеркала перестали показывать их лица, а старые кассеты, как им казалось, служили им защитой. Но цена была высокой: у Евгения исчез кусок памяти — он не помнил, как зваться его первая любовь, не мог назвать точного оттенка её глаз. Он помнил чувства, но не имя. Это была пустота в виде буквы, незаконченная строчка.
— Я стал наполовину — сказал он, шатаясь у костра. — Половина меня — звук, которые благодарят. Половина — я сам. Это как жить с постоянным эхо.
— Но ты ещё говоришь своё имя, — ответила Вита. — Это главное.

Глава 10. Перемирие

После событий наступило странное затишье. Выклики отступили в глубины, будто набирали сил. В Мирном и Солнечном жизнь стала походить на прежнюю, но люди держались за коробки с вещами и с фотографиями, как за обереги. В Симферополе в подвалах ученые, мало что понимавшие, обсуждали: «Это резонанс. Это колебание гумуса». Некоторые предпринимали попытки взять деньги свободы через туризм: «Смотри — место мистическое», — вешали афиши. Но большинство понимало: место нельзя продавать.

Вита и Евгений стали хранителями. Они не могли сказать, что победили. Они знали: если выклики вернутся, снова понадобится свеча и магнитофон, и кто-то из них, возможно, заплатит цену.

Диалог у реки

— Думаешь, они вернутся? — спросил Евгений, бросая камень в тихую воду.

— Вернуться — это часть их природы, — ответила Вита. — Мы научились сдерживать их, но не уничтожать.

— Значит, мы должны лучше хранить память.

— Да. И помнить, для чего она нужна. Не для того, чтобы закрыть мир в рамки, а чтобы дать людям причины не идти к зеркалу.

Глава 11. Шум в городе

Прошло несколько месяцев. Симферополь снова зажил обычной жизнью: троллейбусы, студенты, кафе. Но случайные вещи продолжали появляться: в витрине магазина на Майской появлялось отражение, которое не совпадало с реальностью; кто-то слышал в пабе женский смех, которого никто не слышал; старые троллейбусы иногда теряли пассажиров на один рейс — люди выходили и не помнили свой путь домой, а дома их ждал только пустой стул.
В один из таких вечеров Вита получила сообщение: в городской больнице несколько пациентов в одинаковой палате просили «вернуть им имена» — они помнили лица старых друзей, но не могли назвать литературные строки или названия улиц. Это уже не было локальным делом. Выклики научились «думать» дальше: если взять достаточно символов реальности — имени, песни, фотографии — они могли из малого материала сделать окно.
— Мы не одни в этом, — сказал Евгений, когда они ехали в город. — В других местах такие же вещи, только называются по-разному. Они — универсальны. Они приходят, когда люди слишком много делают «пустых мест».
— Или когда мы слишком легко забываем, — ответила Вита. — Я думаю, нам пора не просто держать память, но и учить других, как это делать — чтобы она была жёсткой, чтобы она не служила им входом.

Глава 12. Последняя ночь

Последняя великая битва случилась в ту ночь, когда весь город вдруг погас. Светы в квартирах померкли, и в темноте шумы стали громче — не электричеством, а каким-то звуковым давлением. Люди зажгли свечи; некоторые молились; некоторые шли к центральной набережной, где вода Салгира блестела как холодная сталь.
Вита и Евгений знали: это шанс. Они вынули последние кассеты, последние фотографии, и пошли на берег. По дороге люди подходили, оставляли вещи — старые брелоки, бабушкины шали, письма. Это была общая кладовая памяти.
Они построили круг. Евгений включил передатчик, на который наложили записи — и голос деда, и смех детей, и щёлканье старой печной дверцы. Это были вещи, которые нельзя было подделать. Свети, стоявшие вокруг, держали фотографии у сердца.
Их план был прост: запечатать вход и отпеть их. Они знали цену. Вита подошла к воде и подумала о матери; Евгений — о сестре, чей голос он слышал в детстве. Они оба знали: если кто-то из круга отвлечётся, кто-то ответит на зов. Но люди не отвлеклись: каждый держал свою память как щит.

Монолог Виты перед финалом
— Если они придут, пусть придут к нам, — думала она, глядя на стрелу света, вырывающуюся из приёмника. — Пусть нас спросят: кто мы? Тогда мы покажем, что такое имя. Мы откроем коробки и скажем: «Вот наши жизни, это — факты, это — слуги памяти». И если кто-то захочет украсть частички, пусть знает: мы отсчитаем цену.
Вода поднялась. Из неё вышли первые выклики — не просто звуки, а слепки из жалких голосов. Они подавали знакомые слова, смычки старых мелодий. Они пытались проникнуть в тела через уши и через зеркала, но на этот раз звук передатчика был насыщен солью и твердым: звуки были «жёсткими», как бетон. Они резали выкликов, как лезвия.

Потом — взрыв тишины. Кто-то упал в воду, но другие люди потянулись, вытащили, держали за руку и напевали песни, как будто напеваешь заклинание. Свет рассеялся, и выклики сжались, как под наблюдением света, который не пропускают стекловидные глаза.

Эпилог. Зерно

Когда утро пришло, город проснулся с ощущением пьяни и истомы. Кто;то обнял соседа, кто;то плакал у двери, кто;то искал пропавшие вещи и возвращал их. Выклики ушли в подземные щели, в зеркальные лаборатории старого карста. Они не исчезли навсегда: существа, что живут на гранях восприятия, всегда возвращаются, когда их кормят забывчивостью.
В Мирном у колодца повесили табличку: «Не отвечать на голос в отражении». В Солнечном на столбе теперь висит приёмник — на нём имя Евгения и маленькая катушка с записью. Люди научились хранить память не как данность, а как оружие и защиту: фотографировали, записывали, держали свои истории в коробках с плотно завинчивающейся крышкой.

Последняя сцена

Прошло несколько лет. На рынке Симферополя продавали те же мази Виты, и рядом с её прилавком стоял Евгений, перебирающий катушки. Мимо проходил мальчик, держал в руках дешевое зеркало. Он поднял его, улыбнулся, и отразившаяся улыбка в витрине была чистой.
Что он увидел в зеркале — свою радость или что-то, что пыталось сделать её дороже — никто не знал. Но рядом, на полке, было несколько старых кассет и фотографий. Кто-то из жителей города дал мальчику одну из лент и сказал тихо: «Если кто-то будет звать — включай это». Мальчик кивнул и пошёл домой, а за открытым окном ночи кто-то тихо прошептал: «Ждем. Мы помним, как ждать».
И где-то под землёй, в полостях карста, выклики слушали. Они считали имена, они копили резонансы. Они знали: одна пустая память — это дверь. Они знали, что люди снова забудут. И значит, в будущем кому-то снова придётся держать свои имени в руках, как стеклянные чаши.
Книга заканчивается не победой и не поражением, а обещанием: человечество может выиграть время, пока не забудет своих имен. Но забвение остаётся неизбежным — и из него родятся новые хозяева шепота.