Майорка. 24. Фрагмент из повести Отец

Майорка

   Теперь, когда основные дела перед отъездом были закончены, можно и нужно было собираться в отпуск, купить защитный крем от загара, крем для загара, после загара, надувной круг, лопатку, ведёрко с совком для Анники, и… Лететь. Радостное предвкушение наполняло семейство, считались дни, оставшиеся до отъезда.   


Самолёт незаметно поднял всю весёлую семейку в воздух, к самым небесам, протащил в разряженном слое атмосферы сквозь облака и жёстко спланировал на бетонную площадь, окружённую на километры пустошью, от которой поднималось дрожащее марево, искажающее действительность. Дверь-люк открылись, и заждавшиеся пассажиры устремились к трапу, каждый стремясь обогнать каждого и быть первым. Где первым? Для чего и куда? Ступив на трап, наши герои почувствовали раскалённое дыхание гостеприимной Майорки. Солнце палило, а ветер дул так, словно они хотели, чтобы все эти непрошеные человеческие черви быстрее убрались с острова туда, откуда прилетели, а не оставались гадить там, куда их не звали и портить то, что им не принадлежит. Природа словно хотела загнать всю эту копошащуюся массу обратно в “серебряную сигару”, чтобы не видеть их и их сородичей здесь больше никогда. Но черви не убирались. Они терпеливо вдыхали словно кипящий воздух, предвкушая получить за своё терпение какое-то особенное удовольствие. Внизу “кишащих червей” ждали вонючие, чадящие из задневыхлопной трубы чёрным дымом, автобусы, которые забрали пассажиров и повезли их по гостиницам и мотелям, чтобы кушать и плескаться, плескаться и возлежать; возлежать на горячем песке, обугливая свою посиневшую и одрябшую за целый год кожу. Для супругов также нашёлся автобус, который втянул их в своё ледяное кондиционированное нутро и повёз через кочки и колдобины, растрясая содержимое желудков и утробы Милы, пытаясь даже, может быть, тайком вызвать и преждевременные роды. Майорке было бы явно приятно, чтобы на её земле родился ещё один человек.
Отведённый семье номер располагался на первом этаже, был тёмным, влажным, тесным и очень, очень душным. Каждую ночь жильцы обильно обливали казённое бельё выработанным потом, чтобы на следующую ночь лечь на него вновь, когда оно ещё было не просохшее и прилипающее к телу. В комнате устоялся кисло-терпкий запах. Открытое окно не приносило облегчения, а лишь остатки горячего воздуха, оставшиеся от майорского дня, влетали в него, навевая фантастические сны о ночи в спальне внутри большой микроволновой печи. Снаружи этой душегубки супругов ждало не меньшее разочарование: переполненные тротуары мающихся туристов, одетых в трусы и растянутые майки, независимо от пола, кусочек песка с развалившимися на нём сальными лоснящимися тушками и такой же небольшой кусочек “моря”, в котором стояли по колено и срамные части - лежали, томились разомлевшие отдыхающие, похожие на кусочки свинины в солёном бульоне из морской воды, пота и “тайком” нагнетаемой мочи. Курорт! Две-три недели такого “блаженства” по цене “средней” трёхкомнатной квартиры в их родном Ленинграде! Правда, в стоимость путёвки входило ещё и питание, но что это было за питание!  У еды не было ни запаха, ни вкуса, ни названия, ни понимания, ни формы! Крохотный столик стоял почти у тротуара, вдоль которого беспрестанно ходили бесчисленные толпы прохожих, задевая его жирными телесами, заставляя его колыхаться, как одинокий осенний листок; поданные блюда в посеревших тарелках богатых сколами, словно пиранья зубами, разбрызгивались и расплёскивались так, что надо было проворно управляться, чтобы не остаться голодным, поглощая поданную массу поскорее внутрь. 
В удушливом номере не было не то что кондиционера, но даже вентилятора. Единственным крутящимся объектом по ночам был ребёнок в животе у матери: в обычное время находящийся там довольно и удивительно тихо, что говорило о его характере и темпераменте, в испанских покоях он крутился, вертелся, пинался - так что живот, подобно вулкану, ходил ходуном, что было видно даже со стороны.
На пляжике полукруглой формы, напоминающей Леви “Детский пляж” в его родном городе, куда его водила мама, когда он был ещё маленьким мальчишкой, на “обугливание”, Леви познакомился с соотечественниками по фамилии Аккерман (по-русски, вероятно? значащая “земледелец”). На том пляже “из детства” хоть и было курортно и песчано, но было также и скучено, и противно, а под конец светового дня, в виде заключительного аккорда пляжной вакханалии, приезжала, оглушая окрестности звуками скрипящей сирены, Скорая помощь и забирала с собой одного, а то и двух-трёх утопленников, разгорячённых солнцем и водкой. Теперь белая простынь и носилки забирали излишнее тепло, охлаждая остывающее каменеющее тело, которое под такой же скрип сирены увозили в неизвестном для остальных отдыхающих направлении. С майорского пляжа, к счастью, при Леви утопленников не увозили, но также, как и Детский пляж, он был утыкан голо-дряблыми телами, слоняющимися от песка в воду и от воды к песку, от скуки смачивая ноги и промежности. Семья Аккерман состояла из молодых мужчины и женщины и маленькой, почти возраста Анники, девочки. Аккерманы проживали в Германии.
- Здравствуйте! - Обратился общительный Леви к незнакомцам, говорящем на его родном языке, по общению на котором он уже так успел соскучиться.
- Здра-а-а-вствуйте, - с некоторым подозрительным раздумьем прозвучало в ответ.
- Вам здесь нравится?
И сейчас же ставший стандартом ответ:
- Мы не знаем. Ещё не знаем.


- Откуда вы приехали? Где вы живёте? - Не теряя надежды завязать знакомство, продолжал Леви вбивать гвозди-вопросы, пытаясь укрепить фундамент зарождающихся отношений.
- Мы из Германии. Вообще-то, из Казахстана, но так, как мы немцы, так называемые “казахские немцы”, то мы смогли эмигрировать в Германию, - немного неуверенно и сбивчиво закончила худенькая белокурая женщина своё предложение.
Таких “немцев” в Европе, становилось всё больше и больше; немцы казахстанские, немцы поволжские… Манимые “сладким германским пряником” уезжали лучшие и работящие граждане, сначала из СССР, а потом и из России, как назвали, как будто в  насмешку кастрированный, с ампутированными частями, кусок земли, когда-то бывший действительно великой державой и называвшийся Российской империей.
Добротные хозяйственники и усердные труженики ехали в чужую страну, внушённую им родиной, смешивались там в разнородных гетто с турецкими трудовыми иммигрантами, иранскими и сирийскими беженцами, ассимилировались, теряли самобытность, исчезали. Зачастую даже со своими родными детьми они общались на ломанном немецком языке. Лучшие люди, оболваненные пропагандой, манимые пособием и раздражаемые националистическими спекуляциями об избранности именно их нации, бежали-уезжали в Германию, Грецию, Америку, Израиль…Становясь там безликой и ненужной массой; учёные и академики превращались в поломоев и охранников, инженеры становились побирушками и рабочими на стройках и мойках машин. Женщины из прибалтийских республик в приступе восторга от полученной от коммунистов свободы приезжали на Запад, чтобы оказаться в притоне какого-нибудь борделя. А когда-то богатая, по-настоящему великая страна беднела, нищала - нищала на самое дорогое, что может быть для государства, а именно- на человеческие ресурсы.
- Нравится вам там?
- Да, нравится, конечно.
- Чем, вы там занимаетесь, - продолжал неустанный в беседах Леви задавать свои вопросы-опросы.
- Я на курсы хожу, а муж… - женщина замялась на минуту, - муж… Он монтёром устроился работать. - Лицо женщины порозовело от гордости за мужа.
- Здорово. Что вы не могли у себя монтёрами работать? Стоило ли вообще уезжать? - удивился Леви, никогда не умевший понять механизмов иммиграции, если речь шла не о кочевых племенах, блуждающих в поисках прокорма для себя и скота.
- Мы же к себе на родину возвратились, - непонимающе воскликнула собеседница, удивляясь, как можно “этого” не осознавать.
- А откуда вы знаете, что вы немцы?
- Бабушка рассказывала.
- Предание, значит, - усмехнулся Леви.- На каком же  языке она это всё вам рассказывала? На “хохе дойче”?
- Нет, зачем же, - вздёрнула вверх выщипанными русыми бровями Марина, так звали новую знакомую. - На русском.
- А-а-а! Бабушка языка не знала? Или шифровалась от КГБ?
Женщина наконец догадалась, что над ними подтрунивают и не враждебно, примирительно заметила:
- Вы смеётесь.
- Да, вы правы, - согласился Леви, - немножко посмеялся. - И, чтобы сразу переменить тему, добавил: - где вы живёте?
- Вон в той гостинице, - указал рукой муж женщины на белеющий вдали небольшой обшарпанный домишко, бывший когда-то белого цвета.
- Кормят там вас нормально?
- В проживание питание не включено. Мы питаемся сами, иногда в ресторанах, иногда покупаем готовую пиццу и едим её здесь на пляже.
- Понятно. Нравится?
- Да, конечно! Очень-очень! - Почти в один голос воскликнули супруги. - В Советском Союзе мы о таком отпуске не мечтали. Что мы могли там получить за относительно огромные деньги: грязные вшивые украинские “курорты” с дизентерией и прочими отравлениями под Одессой, пляжи Сочи, где подобно рыбёшке в консервной банке утрамбованы отдыхающие, Гагры, Анапу - что?! Здесь мы чувствуем себя настоящими людьми.
Леви подружился с супругами Аккерман. Они бывало часами, до захода и позже, до начинающих ярко светящих звёзд, сидели на пляже и беседовали, рассуждали, философствовали о жизни, о времени перемен, о справедливости СССР как государства, об эмиграции и эмигрантах. Маленькая Аннушка была с папой, а девочка Аккерманов играла молча и отдельно с лопаткой и песком, строя свои города и замки. Эта девочка, когда к ней обращались на русском языке, слушала, и, видимо, понимала, чего от неё хотели, но отвечала на немецком. Со своими родителями она тоже разговаривала на
немецком языке, несмотря на то, что они обращались к ней на языке, на котором и думали, и мечтали. То, что они думали, что они “исконные немцы”, не делало их немцами, ни их языка и мышления также не делало немецким: на языке они говорили коряво, поверхностно и очень примитивно, а касательно их ментальности - они, конечно же, оставались добрыми советскими людьми, которыми остаётся каждый, который покинул родину во зрелом возрасте, как бы он или она ни старался, ни пыжился, а остаются до самой своей смерти “советским человеком на чужбине” в плену заблуждений и иллюзий своих чудесных “перемен” и “развитий”.
Кроме встречи и знакомства с Аккерманами, Леви, обычно такой общительный и лёгкий на контакт, ни с кем больше здесь не познакомился. Он бы и дальше хотел дружить с этими “аккерманами”, он даже обменялся с ними номерами телефонов. Он даже позвонил им из Нидерландов и договорился приехать в гости. И даже сами Аккерманы были его ожидаемому визиту очень рады и сказали, что купили и вкусно приготовили курицу, и с нетерпением ожидают его приезда. Но, как потом нередко бывало, когда Леви взял карту, чтобы определить и назначить маршрут и высчитал, что до его новых знакомых расстояние в семьсот километров, удивился, испугался, посоветовался с Милой, с которой стал советоваться чаще и чаще, и… Никуда не поехал. Вечером вообще неуютно выезжать в дальнюю дорогу, а когда цель поездки - поглощение пусть даже очень вкусно приготовленной курицы и обсуждение майорского пляжика из кажущегося уже очень далеким прошлого, то всё существо сопротивлялось такой идее: куда-то двигаться, куда-то ехать… Леви и не поехал. Он посмотрел на карту, ужаснулся длинной красном по зелёному прочерченной полосе до нужного города в Германии, и пошёл в кровать спать. Наутро он, конечно, позвонил Аккерманам с извинениями о том, что он не может приехать, но они и слышать не хотели об этих его извинениях, объяснениях и оправданиях. Они сказали, что отношения закончены, и что Леви может забыть их номер телефона и больше их не тревожить. Очень возможно, что от лишней порции вынужденно поглощённой куры у них вздулись и разболелись животики, поэтому они были не в духе. В любом случае, Леви больше о них ничего и никогда не слышал.
Днём они лежали на пляже и мочили тело в солёной воде - небольшой бухточке, вечером прогуливались среди толкающихся тел, а потом шли в номер, смачивать казённые матрасы и простыни обильным потом. Когда днём зной становился невыносим, они уходили с пляжа и бродили по пыльным грязным улицам между плотно стоящими бетонными блоками, среди которых могли наблюдать лишь изобилие бродячих, с торчащими рёбрами, лопатками и маслами, кошек и собак. Также непримечательно, как самолёт впервые приземлился на этом острове с молодой семьёй, считавшей, что они настолько измучились, что им необходим такой дорогостоящий отдых, также легко и безразлично он вновь оторвался от земли в направлении материка, забирая с собой всё ту же семью, с несколько потемневшим цветом кожи, из-за которого и нужна была вся эта затея с поездкой. В Нидерландах, в Амстердаме, в Схипхолле их встретили сильные непрекращающиеся дожди, сопровождающие их до дома, а потом и на продолжении двух, а то и трёх месяцев. Вместе с сырой мокрой погодой, появился и “мокрый сопливый нос” - простудное состояние, заслоняя, смывая все воспоминания от этой такой “желанной” поездки. Драгоценный загар неудержимо бледнел, а живот супруги неудержимо увеличивался, казалось, указывая своим распёртым возвышением на грозящий со стены календарь: смотри, подходит вычисленная акушерами дата. Этой датой стало тридцать первое октября, когда, по местным обычаям и поверьям, из иных миров в земной приходит всякая духовная нечисть - разные духи, бесы и ведьмы, а люди стараются эту нечисть как бы отпугнуть и задобрить, одеваясь ярко и броско, а также выставляя лакомства и сладости снаружи дома. С нетерпеливым волнением и радостным предвкушением, ждала молодая семья прихода в их мир новой чистой души. Это волнение усиливалось ещё и известием их верной акушерки госпожи Траубах о том, что ребёночек до сих пор не перевернулся головкой к выходу, как полагалось, ближе к сороковой неделе. Эта “компликация” дома не обсуждалась: супруги молчаливо ожидали удачного разрешения, как им и советовал местный гинеколог, приветливый и спокойный мужчина “средних лет”.
Так же как и при первых родах прозвучала фраза “Леви, кажется, воды отошли”, также приехала госпожа Траубах на своей машинке, и также осмотрев пациентку и измерив “открытие”, повезла всех в больницу.
Госпожа Траубах, похожая на евреечку, смуглая, кучерявая с семитскими чертами лица, была милой спокойной женщиной, любящей и знающей своё дело. Вместе с её посещениями и осмотрами приходило и спокойствие в том, что плод расположен и развивается нормально, и что роды пройдут непременно хорошо. А ведь такой спокойный настрой необходим и каждой роженице, да и вообще каждому пациенту! Помимо своих добросовестно исполняемых и обсуждаемых функций, госпожа Траубах рассказывала немного о себе и своих заботах, о том, что у неё двое детей, которые учатся в высших заведениях, и о том, что она работает день и ночь, о том, что она страстно желает скопить сто тысяч гульденов и что это ей никак не удаётся, поскольку всё уходит на непомерные налоги.
В больнице Милу поместили в том, же отделении, где принимали роды с Анникой. Так же как и в прошлый раз присутствовали два гинеколога.
Леви, как и прошлый раз, расположился за большой белой полотняной ширмой, чтобы слышать, но не видеть, и помогать супруге фразами пытающими внушить спокойствие, наподобие “Дыши глубже, выдыхай глубже, постепенно, вот так “пуф-пуф-пуф””. Схватки начались и всё учащались, приближая дело к неизбежной развязке. Леви был до предела напряжён, но старался и - это у него получалось - посылать через простынь-перегородку фразы спокойствия и уверенности: “выдыхай медленно и спокойно, после каждой схватки обязательно расслабляйся, всё будет хорошо”. Как при бравурной симфонии Шостаковича, крики и вопли за ширмой учащались и усиливались. В какой-то момент пронзительный стонущий, разрывающий воздух в обширном помещении, звук достиг апогея и стал затихать, как затихает весенний ливень, сопровождаемый грозами и молниями; всё стихло. Через неопределённый отрезок времени - на какой-то момент Леви прекратил чувствовать его - послышался шорох-движение за ширмой, её край отодвинулся и появилась фигура врача в белом халате, оттирающего пот с высокого белого лба, уставшего, но с глубоким удовлетворением на интеллигентном лице, удовлетворением за которым скрывалась широкая улыбка, улыбка любви к своей работе и всем людям.
- Поздравляю вас, папаша! У вас - девочка.
- Как прошли роды? Ребёнок перевернулся? Обошлось без “кесарева”? - не мог сдержать своих волнения и сомнений “молодой”, во второй раз “новоиспечённый”, папаша.
- Всё прошло отлично, ещё раз поздравляю, - улыбнулся доктор, протягивая обтёртую влажной салфеткой жилистую руку с длинными пальцами и крепкими ногтями. - Вы можете пройти посмотреть.
Леви вошёл в “операционную”, в родильную часть помещения. Мила лежала укрытая белой простынёй, побледневшая и слабо улыбалась.
- Поздравляю тебя, дорогая!
На столе розовело маленькое тельце. За окном, несмотря на конец октября, бодро светило приветливое солнце, рассматривая пришедшую в земной мир маленькую девочку с мелодичным, как апрельская капель, именем “А-де-линд”.
- Доктор! - В необыкновенном волнении обратился Леви к гинекологу, - а что это с ребёнком?!
- Что вы имеете ввиду?
Леви силился описать то, что он мог видеть:
- Почему у ребёночка ножки не прямо, как у всех, а прижаты к голове? -Неужто, так и останется? - Сморозил явную глупость разволновавшийся папаша.
- Вы же знаете, что ребёнок не перевернулся, - спокойно снисходительным тоном продолжал доктор, - девочка родилась ягодицами вперёд. Да, не волнуйтесь, - всё хорошо,- ребёнок здоров.
- А можно тогда её “расправить”, разложить?
- Ни в коем случае, нет.
- Что же тогда делать?!
- Ничего. Она сама, скоро, дня через два, совершенно распрямится, - продолжал снисходительно добродушно улыбаться опытный доктор.
- Правда?
- Правда.
Через день или два, Милу с Аделинд выписали. Леви забрал на машине опустошённую супругу с маленьким ещё нераскрывшимся свёртком, из которого поглядывали голубые невинные глазки над полураскрытым влажным ротиком, озарённом такой же невинной беззащитной улыбкой  - конвертом, в котором должно было скрываться ещё много нераскрытых тайн и сюрпризов. Теперь в квартире на четвёртом этаже, в “блочном”, “типовом” доме на С-Гравензандестраат номер двадцать три, жила семья беженцев состоящая из отца, матери, двух девочек и кастрированного сиамского кота - такого же, как и все нелегального беженца, со странным и непонятным для непосвящённых именем Хо Ши Мин.