Уолтер де ла Мар Остров Одиночества

Уолтер де ла Мар  Остров Одиночества.

Жили-были три Гнома.
Делили один Островок:
Масляк, Блондин да Истома.
И море плескалось у ног.

Масляк был жёлт, как свечка,
Блондин был весь в кудрях,
Истома - как овечка
в отаре, на лугах.

Была - на загляденье -
домушка не плоха.
И в каждом помещенье
- одёжек вороха.

Из падуба были кроватки.
А зеркалом стать им мог,
когда расчёсывали прядки,
студёный зимний поток.

Прилёгши на подушки
под ясною Луной
все навостряли ушки,
а Попки ругались с волной.

Да ! Загалдели Попугаи -
зелёные, алые, как огонь,
а то Павиан прибежит, пугая,
рослый и важный. - Лучше не тронь !

Утречком Гномы проснутся вдруг:
свет пробивается в окна и щели,
и с наслаждением смотрят вокруг
прежде, чем выбраться прочь из постели.

И на рыбалку идут с утра.
Ставят силки, чтоб попались зверюшки.
Вечером ягоды рвать им пора.
Вслед с удовольствием дуют в ракушки.

Море темнеет, когда приплывёт
вдруг косяком серебристая стая,
будто стеклянным расплавом стаёт
в море вода, - рыбаков ожидая.

В тот вечер Гномы сели вечерять
в залитой искрами беседке средь жасмина.
Они вкушали там хмельную благодать.
Вели себя изысканно и чинно.

В их чашах было сладкое вино.
В добавок были золотые соты,
и было в сливках всё разведено.
Вели себя, как знать высокого полёта.

Масляк, почувствовав подъём,
вручил трём старым Обезьянам оду,
у моря, под Луной, восславив водоём
все начали концерт и хороводы.

Притом до берега допрыгался Блондин,
на палец подсадивши Попугая.
И был той парой распотешен не один.
Все танцовали хохот исторгая.

Был розовый и тихий вечер... Увы Блондин
и с ним Масляк, столкнулись в ссоре. -
Неведомо с каких- таких причин.
У Гномов брань пошла у моря.

Они увидели всходящий Месяц над собой.
Смотрели, разъярясь и злобно глядя,
на громко плещущий прибой,
где волны шли к коралловой преграде.

И опоздал придти на помощь друг,
не подоспел, как надобно, Истома,
Масляк лежал, как сломанный сундук,
Блондин валялся будто тюк соломы.

Истома дует в раковку: зовёт.
Скликает всех увидеть ту картину.
Пред Обезьянкой с Попкою плывёт
в струе солёной лишь башмак Блондина...

Истома пёстрое тряпьё, как приз,
раздаривает серым Обезьянам.
Весь дом печален, будто кипарис,
но остаётся и влекущим и желанным.

Истома льёт в три чаши сладкий мёд,
желает угодить шмелям и пчёлам.
Сказал: "Пусть быт, что здесь вас ждёт,
окажется счастливым и весёлым !"

Он выбрал для себя утный грот,
когда волна прилива набежала.
Потом привык: когда волна уйдёт,
вокруг пред ним одни кораллы.

Потом постели стали ложем Обезьян,
ведь были поудобнее соломы.
И каждый член был в стае вечно пьян
от крепких вин, что не допили Гномы.

Блондин был не забыт, как и Масляк.
Тем более все помнили Истому.
Все Пчёлы пели в память бедолаг
столь славно, как - Дай Бог ! - любому дому !

Walter de la Mare The Isle Of Lone

Three dwarfs there were which lived on an isle,
    And the name of the isle was Lone,
And the names of the dwarfs were Alliolyle,
    Lallerie, Muziomone.

Alliolyle was green of een,
    Lallerie light of locks,
Muziomone was mild of mien,
    As ewes in April flocks.

Their house was small and sweet of the sea,
    And pale as the Malmsey wine;
Their bowls were three, and their beds were three,
    And their nightcaps white were nine.

Their beds were of the holly-wood,
    Their combs of the tortoiseshell,
Their mirrors clear as wintry flood,
    Frozen dark and snell.

So each would lie on his plumpy pillow,
    The moon for company,
And hear the parrot scream to the billow,
    And the billow roar reply. -

Sulphur parrots, and parrots red,
    Scarlet, and flame, and green;
And five-foot apes that jargoned
    In feathery-tufted treen.

And oh, or ever the dawning shed
    On dreams a narrow flame,
Three gaping dwarfs gat out of bed
    And gazed upon the same.

At dawn they fished, at noon they snared
    Young foxes in the dells,
At even on dew-berries they fared,
    And blew in their twisted shells.

Dark was the sea they gambolled in,
    And thick with silver fish,
Dark as green glass blown clear and thin
    To be a monarch's dish.

They sate to sup in a jasmine bower,
    Lit pale with flies of fire,
Their bowls the hue of the iris-flower,
    And lemon their attire.

Sweet wine in little cups they sipped,
    And golden honeycomb
Into their bowls of cream they dipped,
    Whipt light and white as foam.

Alliolyle, where the salt sea flows,
    Taught three old apes to sing,
And there to the moon, like a full-blown rose,
    They capered in a ring.

But down to the shore skipped Lallerie,
    His parrot on his thumb,
And the twain they scritched in mockery,
    While the dancers go and come.

So, alas! in the evening, rosy and still,
    Light-haired Lallerie
Bitterly quarrelled with Alliolyle
    By the yellow-sanded sea.

The rising moon swam sweet and large
    Before their furious eyes,
And they rolled and rolled to the coral marge
    Where the surf for ever cries.

Too late, too late, comes Muziomone:
    Clear in the clear green sea
Alliolyle lies not alone,
    But clasped with Lallerie.

He blows on his shell plaintive notes;
    Ape, parraquito, bee
Flock where a shoe on the salt wave floats, -
    The shoe of Lallerie.

He fetches nightcaps, one and nine,
    Grey apes he dowers three,
His house as fair as the Malmsey wine
    Seems sad as cypress-tree.

Three bowls he brims with honeycomb
    To feast the bumble bees,
Saying, 'O bees, be this your home,
    For grief is on the seas!'

He sate him lone in a coral grot,
    At the flowing of the tide;
When ebbed the billow, there was not,
    Save coral, aught beside.

So hairy apes in three white beds,
    And nightcaps, one and nine,
On moonlit pillows lay three heads
    Bemused with dwarfish wine.

A tomb of coral, the dirge of bee,
    The grey apes' guttural groan
For Alliolyle, for Lallerie,
    For thee, O Muziomone!