Поэма о Григории

Век двадцатый шёл, железный, грозовой,
Надломилась Русь под тяжкой головой
Самодержца. В блеске залов, в суете
Петербургских сплетен, в вечной слепоте
Тех, кто правил, зрел неведомый недуг.
Империя, как древний, дряхлый дуб,
Стояла въявь, но сердцевину грыз
То червь сомнений, то змеиный свист
Грядущих бурь. И в этот самый час,
Когда надежды свет почти угас,
Явился он. Не князь, не воевода —
Мужик сибирский, от самой природы.

Из Покровского, из топей и лесов,
Где ветер пел суровый пересов
Сказаний древних, шёл Григорий. Взгляд
Его очей пронзал, как сладкий яд
Иль как бальзам. В нём — бездна, в нём — магнит.
Он нёс в себе и веру, и гранит
Крестьянской воли. Говорили, он
Был в юности и грешен, и силён,
И в долгих странствиях, в пыли дорог
Нашёл в себе и дьявола, и Бог
Ему открылся. Он лечил людей
Не знаньем книжным, а душой своей,
Молитвой жаркой, словом из глубин.
И слух о нём, как дым среди равнин,пополз по сёлам, городам, и вот —
Достиг столицы, ледяных ворот.

А во дворце, за шёлком и парчой,
Царила скорбь. Наследник молодой,
Алексий, ангел с ясными глазами,
Терзался болью, что не смыть слезами.
Болезнью крови, страшным приговором,
Была отмечена семья, с укором
Смотрела знать. И лучшие врачи,
Светилы мира, в тягостной ночи
Бессильно опускали руки. Мать,
Императрица, что могла, как ждать
И верить в чудо? И молить Творца,
Чтоб он отвёл страданья от лица
Её дитяти. И тогда шепнули
Ей имя старца. Словно ветры дули
С далёких пашен, принесли ответ:
«Есть человек, что снимет боль и вред».

И вот он входит в царские покои.
Мужик в сапогах. Простой, без фальши, кроя
Не столичного. Борода — лопатой,
И запах дёгтя, пажити богатой.
Смотрят надменно фрейлины, князья.
«Ему ли здесь бывать? Никак нельзя!»
Но он идёт, не видя никого,
Лишь к мальчику, страданью одного
Направлен взор. Он сел у изголовья,
И руки положил, и тихим словом,
Простым и властным, стал шептать, молясь.
И боль ушла. Таинственная связь
Меж старцем диким и царём дитятей
Была прочней всех уз и всех заклятий.
Он кровь унял. Он подарил покой.
И стал для них он — человек святой.

Так в сердце трона, в самый центр державы,
Вошёл мужик. Не ради денег, славы,
А как последняя надежда их.
И начался отсчёт минут лихих,
Где он — целитель, он же — тёмный гений,
Стал точкой преткновенья поколений.
И тень его, густая, как туман,
Легла на Русь. И начался роман
Её паденья. Или восхожденья?
То был лишь пролог. Пролог её крушенья.

Петербург — гранитный, строгий, ледяной.
Он не принял гостя с дикой бородой.
В дымке над Невою, в жёлтом свете зал,
Каждый, кто был в силе, имя то шептал.
В салонах модных, где струился шёлк,
Где в каждом слове был и яд, и толк,
Звучало имя «Гришка», как укор,
Как непристойный, грязный разговор.
«Вы слышали, княгиня? Он опять
Вчера в покоях царских был. Влиять
Он смеет на министров! Просто срам!»
— «А я слыхала, дорогая, там
Такое было... Он царицу...» — Ш-ш-ш!
За веерами пряталась та тишь,
Что хуже крика. Сплетня, как змея,
Ползла, росла, меняя бытия
Привычный ход, и пачкала престол,
Что ставился веками на престол.

А он ходил, не видя, не скорбя.
Он шёл сквозь ненависть, себя дробя
На сотни слухов. То с цыганами
Он пел и пил хмельными табунами,
То падал ниц в Казанском, бил челом,
И слёзы жгли лицо его огнём.
Он был и грешен, и по-детски чист.
Как будто сам осенний, павший лист,
Что нёс в себе и золото, и тлен.
Он принимал просителей. Из стен
Его квартиры лился гул людской:
Шёл генерал, и нищий шел с клюкой,
Шла дама в соболях, крестьянка шла.
И каждому душа его была
Открыта настежь. «Батюшка, спаси!» —
Шептал купец. — «Назначат на Руси
Меня сенатором?» Григорий щурил глаз:
«А ты не вор? Не грабил сколько раз
Простой народ? Иди, покайся Богу.
Он сам тебе укажет на дорогу».

Но чаще всех к нему царица-мать
Свои печали шла исповедать.
В её глазах, как в двух озёрах слёз,
Он видел отраженье детских грёз
И материнской боли. «Друг, скажи,
Что будет с нами? Кругом миражи,
Обман и лесть. Война идёт. Народ
Роптать посмел. Кто нас теперь спасёт?»
Он брал её ладонь в свою ладонь,
Большую, твёрдую. «Уйми огонь
Своей тревоги, матушка-царица.
Пока я здесь, дурное не случится.
Молись за Сына. Он — надежда, свет.
А эти... что шипят тебе вослед...
Они не любят ни тебя, ни Бога.
Их путь — к обрыву. Их темна дорога».

И слушала она. И верил царь.
Как будто древний, мудрый пономарь
Им объяснял устройство бытия.
И вот уже министров чехарда
Пошла по кругу. Тех, кто был умён,
Но старцу не принёс земной поклон,
Смещали с лёгкостью. А на места
Садились те, чья совесть нечиста,
Но кто умел Григорию польстить.
И стала рваться управления нить.
Держава, как огромный корабль,
Вошла в туман, где риф и где мели,
А кормчий слушал не приказ ума,
А шёпот старца, что сводил с ума
И двор, и Думу, и седой народ,
Что ждал развязки в этот страшный год.

Так тень его, что началась с порога
Детской спальни, выросла до Бога
Почти в глазах царицы. И легла
На всю страну, как саван, как игла,
Что колет сердце. И уже точился
В подвалах тёмных заговор. Родился
Вопрос ребром, кровавый и простой:
«Доколь мужик безродный и святой
 будет управлять
Судьбой России? Время убивать».

Зима легла на город, как саван.
Декабрьский ветер, холоден и рьян,
Свистел в каналах, замерзала Мойка.
И в эту ночь, жестокую и горькую,
Судьба готовила последний акт.
Был заключён кровавый, тайный пакт
Между князьями. Юсупов-князь,
Романов Дмитрий, и, греха боясь,
Пуришкевич, что славился в речах.
В их душах тлел один и тот же страх
И ненависть. «Пора кончать! Довольно!
Россию губит он! Нам больно
Смотреть на то, как рушится престол!
Он — яд, он — рак! Пора накрыть на стол
Последний ужин для сего пророка!»
И план созрел, безжалостный, жестокий.

Дворец Юсупова. Подвальный свод.
Здесь мрак таился, ждал свой черёд.
Горел камин, отбрасывая блики
На шкуру зверя, на немые лики
Резной мебели. Изысканный уют,
Где смерть и роскошь рядом создают
Чудовищный союз. Накрытый стол:
Пирожные, мадера, сладкий хмель.
И в каждом кексе, в каждом пирожке —
Цианистый калий. Смерть на волоске
Висела, спрятанная в сладость.
«Он любит сладкое. Какая радость
Нам будет видеть, как он упадёт!» —
Шептал Феликс. — «Никто нас не найдёт.
Никто не свяжет. Всё пойдёт как надо».
И ждал убийца жертву, как награду.

И вот он прибыл. Просто, без опаски.
Не веря в слухи, в заговоров сказки.
«Здорово, княже! Что затеял ты?
Звал в гости. Вижу много красоты».
Он сел за стол, огромный, нескладный.
«А что ж хозяин? Вид какой-то смятный?
Давай вина! Погреемся с тобой».
— «Попробуй, отче, вот пирог. Он мой
Любимый. С кремом». — Феликс протянул
Ему тарелку. Ветер за окном гул
Издал протяжный. Григорий взял пирожное,
Съел. Тишина. Такая невозможная,
Что слышно было, как стучит в висках
Кровь заговорщиков. И дикий страх
Им сжал сердца. Он съел ещё одно.
И выпил чашку сладкого вина,
Отравленного ядом. И — ничто.
Сидел, смеялся. «Княже, что с лицом?
Ты бледен, словно смерть увидел въявь.
Давай о Боге лучше. Всё оставь,
Всю суету». И говорил, и пел
Он песни русские. А яд кипел
В его крови, но дух не поддавался.
И князь понял: его расчёт сломался.

«Пойду наверх. Там гости ждут меня».
Феликс вбежал, безумием звеня:
«Он жив! Он съел отраву! Он колдун!»
Пуришкевич спокоен был, как лгун
Перед судом: «Не вышло? Что ж, не плачь.
Есть револьвер. Он лучший нам палач».
И князь вернулся. Взял со стены крест,
Распятие. «Григорий, с этих мест
Взгляни сюда. Покайся всем святым».
Распутин встал, окутанный, как дым,
Своей харизмой. Повернулся к распятью.
И в этот миг, отмеченный проклятьем,
Раздался выстрел. Пуля в грудь вошла.
И жизнь из тела, кажется, ушла.
Он рухнул на медвежью шкуру. Всё.
«Конец собаке!» — бросил князь в лицо
Ему слова. Но вдруг, открыв глаза,
Где бушевала ярость и гроза,
Мужик поднялся, хриплый стон издал,
И на убийцу своего напал.
Он в горло впился, закричав: «Феликс!»
И вырвавшись, шатаясь, напрямик
Он бросился во двор, в метель, во мрак,
Чтоб убежать. Но ждал его овраг
Судьбы последней. Новые курки
Взвели другие. Выстрелы резки
Пронзили ночь. И он упал на снег,
Свой завершив трагический разбег.

Его тело, избитое, в цепях,
Бросили в прорубь, утопив в волнах
Холодной Невки. Так ушёл пророк,
Иль демон, кто как звал. И вышел срок
Его влиянью. Думали — спасли
Страну и трон. Но лишь угли
Они раздули страшного пожара.
И смерть его была для всех ударом,
Что рушил стены. Через пару лун
Падёт и трон. И революций гул
Затмит и выстрелы, и шёпот той
Декабрьской ночи, страшной и святой.