Рассказ. Дорога к Солнцу

                Анатолий Статейнов.

                Дорога к солнцу

Самое любимое место  у меня — Татьяновка. От центра Красноярска она всего в ста тридцати пяти  километрах. За исключением армии, я никогда надолго не оставлял родную деревню. Максимум на три-четыре месяца, когда уезжал в командировку по газетным или писательским делам.               
Армию тоже можно считать газетными и писательскими заботами. Я там написал и опубликовал в газете московского военного округа «Красный воин» уйму заметок и очерков. В журнале внутренних войск «На боевом посту» печатался. В архивах можно полистать подшивки газеты за 1972–1974 годы. «Красный воин» даже рекомендовал меня во Львовское высшее военно-политическое училище на журналистику. Но и на этот раз подвело здоровье. Военным я так и не стал.
Чаще всего по журналистским делам  столичная «Парламентская газета» отправляла в Туву. Уж походил по степной землице, исколесил её на «уазиках», облетел не раз на вертолётах, кочевал с чабанами в горы, там сладкие для овец летние пастбища и благодать во всем для пастухов. Две недели длился переход. Много чего повидал и узнал. Кричать на баранов, чтобы свернули в сторону, щёлкать бичом, чтобы зазвенело, как после выстрела из пушки. Овцы приучены на щёлканье бича вскидываться. Если свистит бич, им нужно оглянуться на хозяина: туда ли идём? Как оказалось, пустые бараньи головы  крик мой волновал мало, вот на бич они реагировали сразу. Мигом соображали  в выборе дороги.
Научился, как и тувинцы, съедать за вечер целую гору свежей баранины. Запивать её густым чаем. Утром опять чай с сахаром, и до вечера во рту ни маковой росинки. А на ужин снова свежая баранина. Мужики возле отар всегда прогонистые, жилистые, ни жиринки. Такие запросто отмашут пятьдесят километров без отдыха. Случись больше, не заметят и этого расстояния.
 Две недели я жил с чабанами, и мне понравилась эта профессия. Она требует интеллекта, сноровки и крепкого здоровья. Чабаны стараются беречь здоровье, не у всех, но получается. Если заболел хозяин, то отара, скорее всего, прекратит существование. Полторы тысячи овец и две-три семьи чабанов не могут без командира. Если его нет, отару делят и продают. При этом все остаются ни с чем.
Очень интересные и увлекательные были поездки в Туву. Сегодня читаю записи в блокнотах и вроде бы опять в Туве. Красивая сторона. Тут раньше скифы жили, кто не знает, скифы – это русы.
На Таймыр часто летал, в Эвенкию, на Северные острова. Есть там хорошо обжитый остров Средний. Неделю с гаком я на нем обитал. А пока попутный самолёт подбирали на остров, две недели в Хатанге отирался. Потом ещё неделю на острове ждал обратный рейс в Красноярск. Весь посёлок сфотографировал, со всеми переговорил. На Среднем стоит база пограничников и живут, до сих пор мне интересно, какие-то частные люди.
 Две женщины возглавляют местный музей. Непонятно только, кто и когда ходит в этот заледенелый очаг культуры. Я мерз на экскурсии один. Старушки мне рассказывали историю освоения острова. Сбивались с мысли, зевали, даты путали. Видно редко читают свою лекцию, забыли все по возрасту. Смотрел я на поношенных временем бабушек и соображал: почему они здесь, а не материке? Где паровое отопление, магазины, больницы…
 Диспетчера, которые сопровождают не видимые с острова самолёты, постоянно на глаза попадали.  Две поварихи в пограничной части. И три женщины на метеостанции, которая в восемнадцати километрах от базы пограничников. Общаться было со всеми интересно. Особенно с диспетчерами и  метеорологами. Диспетчера сразу в гости к себе позвали. Строганина гольца на столе и литр белой. Еще консервная баночка, в которой соль с перцем смешаны. Строганину макать. Извинился, конечно, желудок у меня отрезанный, какая водка. Спаси и помилуй. Ребята только руками развели, без водки они разговаривать не умеют.  Но что у них на уме и так видно: все стены комнаты красотками оклеены.  Из одежды на девочках только то, в чем мать родила.
 С метеорологами сложнее. Они так привыкли к острову,  даже в отпуск не едут на материк. Продукты к ним завозят два раза в год. В феврале и августе. В пограничной части есть магазинчик, бывает, приезжают сюда за сигаретами, фруктами, когда подвозят их пограничникам, сладостями.  В основном  на столе в метеостанции свежее мясо. Нерпу стреляют сколько хотят, может, когда и моржа прихватят, но сроду в этом не сознаются. За моржа отвечать придется. А   ещё у них  вдоволь рыбы. Летом лосось идёт на нерест в местные речушки-ручьи по пять-шесть километров длиной. Тут его и берут с тонну. Зимой выезжают на строганине из рыбы. В лососе, говорят, даже витамин «С» есть, очень полезная рыбка. Я с удовольствием ею питался. Прилив сил чувствовался. А может это зимовщица Вера вдохновляла.
 В принципе,  у диспетчеров, пограничников и девчат зимовщих на метеостанции обеденный стол одинаков. Это рыба разных сортов, мясо и жир нерпы, мясо моржа и утиное мясо. Их с весны и до осени бьют и в природный морозильник. Это погреб в вечной мерзлоте вырытый. Взрывчаткой, конечно. Ломом ее тут не взять.
   Достал уточку, гуся ли гуменника, щипай и в суп. В морозильнике  всегда температура минус двенадцать. Ничего не портится. Я гусятину пробовал. Хотя гуси на острове редкие гости.
На компьютере у женщин снимки убитого моржа валяются. Хвастались девки охотничьими успехами. Мясо моржа вкуснее и меньше пахнет рыбой, чем у нерпы. Ворванью, как здесь говорят.  Пробовал жевать кусочек. Вполне съедобно. Натуральный продукт. Не то, что нам в магазинах суют химическое мясо из сои. Сам морж, может рыбу и ест, но мало, только  снулую, если лежит на дне. В основном уплетает моллюсков.
Метеостанция лежит возле небольшой бухточки. В нее сайка летом набивается. Когда белухи в бухту заходят, сайка от страха выпрыгивает на берег. Килограммов триста сайки метеорологи набирают в мешки и  в мерзлотник. Куда ее  больше. Сайку едят сырой. Голов отрезал и в соль с перцем. Утром перекусил хорошо, и до вечера за стол не тянет. Господь сделал так, в любом конце земли  можно жить  без вреда для здоровья.
 Берега бухточки после налета белух становятся белыми от сайки.  Чайки ее собирают, белые медведи счавкивают. Остров Средний для белых медведей тоже дом родной. Летом они здесь время проматывают. А куда еще податься?
 Недели  три-четыре и разошлась  сайка,  чистый берег. На Севере ничего даром не пропадает. Белух девчата из принципа  не стреляют. Редкий зверь, пусть живет. Хотя  со слов метеорологов, белух стало больше. Чаще видят.
 Всем красавицам лет по сорок или за сорок. Ни семьи, ни детей, ни двух шкафов с платьями. Хотя тут, на Среднем, шубы норковые есть у всех. Но они уже лет по пять-шесть ненадеванные.  Про туфли выходные, как у Золушки, и во сне не вспоминают. Куда в них и перед кем щеголять? Белые медведи вряд ли оценят, особенно в полярную ночь.
Остров и метеостанция – постоянное место жизни стареющих девчат.  Чуть в стороне натянута антенна для разговора с центром. Не знаю, здесь их похоронят по старости или всё-таки с получением пенсии улетят на материк? Жалуются на одиночество, на не замужество, нет на острове женихов. Да и не будет. Отмахиваются от больше чем двух десятков лет, которые «зря отдали этой станции», но никуда не едут. Даже в отпуск не выскакивают. Привыкли. Всем сразу отдохнуть где-нибудь не получается, а по одной - не хотят.
— Что же мы, не заслужили вместе отдохнуть, — винят они кого-то. — Не уважают сейчас сотрудников. Умри мы здесь, они там и головы не почешут. Мы же не негры кукарекать тут полярную зиму за копейки. Рабами нас считают.
Мы вечера  три за чифиром просидели на этой станции. Славно отдохнули. Из парилки едва-едва в предбанник вывалимся, замотаемся в широченные полотенца, с часик проговорим и опять в парилку.  Свистят березовые веники.
 Иногда о парилке забудем за разговором. В предбаннике простая печь на дровах. Тепло, уютно, чисто, на столе бражка с изюмом пенится, все витамины в ней. Квас домашней выработки, как без него в полярную ночь. Морс из сливового варенья. Завезли им в этот год только сливовое. Но морс из него неплохой.  На закуску лежали на столе вяленая зайчатина, мелкие кусочки отварного мяса моржа, строганина из лосося, полярные куропатки в собственном соку. Картофельное пюре из порошка. В нем же лук сухой, чеснок, вехоть укропа невесть когда сушеная, маслины маринованные. Женщины выпьют по кружечке бражки, веселей им. Я морсом баловался.
 Говорили про летнюю путину, когда лосось вверх по пресной воде идет. Про лежбище моржей прямо на берегу острова. Туда часто ходить нельзя, чтобы не спугнуть моржей. Иначе уплывут туда, где тише. Про нерпу, которая, как заколдованная,  лезет и лезет  на берег, слушать музыку. Это любимое занятие нерп. Хозяйки станции слушают магнитофон через громкоговоритель. Тех нерп, которые с музыкальным слухов, девчата не стреляют. Грех это, музыкой подманивать нерп, как капкан  музыку  использовать.
Мы с одной из хозяек станции, Верой, ходили охотиться на нерпу. Не такое уж это легкое занятие. Мужикам нужно охотиться, не женщинам. Но если нет на станции мужиков, приходится бабам карабины  брать. От самого берега и до горизонта лед пучится торосами. Обходить их намного-намного хуже, чем по самому густому чащобнику  шарашится. Вмерзший торос не отодвинешь, как ветку.  А если торосины при сжатии льда полезли вверх как частокол, то и не обойдешь с маху. Я тогда подумал: хорошо, что мы на этом острове не родились. Папа бы нас на этом льду  замотал до смерти. Тем более на нерп охота.  Он в Татьяновке-то уходил нас  до полного бессилия на охоте, а тут бы мы в торосах и остались навечно.
Отошли с полкилометра в море. Вера в маскхалате  залезла на высокую торосину, сама стала продолжением льдины. Минут двадцать высматривала что-то в бинокль, наконец, спустилась и шепнула мне: "Есть!" Нерпу нужно уметь заметить, профан, как я, день промотается, колени себе о лед стешит, изматерится,  а ничего не  надыбает.   Пустым вернется домой. Потому как нерпы его вперед услышали, чем он их увидел.
Мы еще подкрадывались метров пятьдесят-шестьдесят  к нерпе. Вера подсадила меня на устремленный в небо торос, подсказывала шепотом, где  добыча. Когда я увидел черную головку, скомандовала
 - Стреляй!
Карабин с оптикой, хорошо приближал. У нерпы морда черноватая, глаза навылупку,  вид, как у профессора, только очков не хватает. Нерпа, видно, чувствовала какую-то угрозу, крутила головой по сторонам. Но толком понять, что и откуда, не могла.  Куриные её мозги не позволяли.  Я раз за разом наводил на неё мушку, но нажать на курок так и не смог. За что её убивать? Сполз с тороса,  отдал оружие Вере.
 - Стреляй ты.
Она улыбнулась, вспорхнула на льдинку, замерла, снова став частью льдины, и карабин харкнул.
- Все, готово, - похлопала она меня по плечу, - если мы все будем  на совесть упирать, как ты, сдохнем с голоду. Нерпа для человека, а не человек для неё. Понял?
На охоту мы  сожгли часа два: подкрадывались, стреляли. А тащили эту нерпу на станцию - четыре.  Пот у меня ручьями лился  по шее, спине, заднице. На мне оленьи брюки мехом наружу, меховая куртка из нерпы  мехом внутрь. На улице минус двадцать пять. Но балахон я с головы сбросил. Башка парила.  И Вера была такая же мокрая, может, ещё больше.  Она тоже вся в мехах.  Через полчаса барьерного хода по торосам с нерпой я выдохся.  Уселся под торосом, кидал в рот снег ладошками.  Пить хотелось страшно.  Потом тащила добычу в основном Вера, подменял её, но не надолго.  Я уже сам на карачках передвигался...
 На одном из привалов Вера вырезала у нерпы глаз, протянула мне на кончике ножа: угощайся! Я подержал глаз в руке, понюхал. Но коснуться губами не смог.
Вера рассмеялась, звонко так, что я даже  постоянный треск льда не услышал. И махом отправила глаз себе в рот:
- Деликатес это, понял?
  - Понял, - засмеялся я, обхватил Веру за плечи  и поцеловал  в щечку.         
- Не могу я вот так, сразу,  привыкнуть к  вашим деликатесам.
Вера выковыряла  второй глаз, разрезала пополам, половинку протянула мне. Дескать, жуй. Пришлось проглотить. Ничего, терпимо.  Мы ещё потолкались немного, посмеялись.  Сил у меня  совсем не было, и пить хотелось. Снегом не напивался.  Неторопливо поднялись и снова между торосами - к берегу. День практически ушел на нерпу. Вера говорит, что по-другому с этой охотой не получается. А когда лед несжатый, расходится, с собой нужно еще и лодку резиновую брать. За пояс ее крепить, иначе унесет в море льдину  на веки вечные. Будешь прыгать на ней.
 Про родных своих женщины даже и не вспомнили. Может, мать ещё у кого жива, отец, братья. Обязательно кто-то ждёт их, все глазки выплакав. Рукой в сторону родных девчата не махнут.
  Почта тут два раза в год. А удовольствие одно — баня! Плавника по берегу много, дров наширкали летом  бензопилой. Теперь  два часа — и камни в каменке малиновые. Как мы сладко парились, а я ещё коньячку прихватил. У метеорологов бражонка пузырилась, туда даже изюм добавляли для вкуса. Хорошо помню, что спать мы ложились часов в пять утра.
 Впрочем, на часы не смотрел никто. В апреле на Среднем день двадцать четыре часа в сутки. У меня после этих трёх дней зашевелилось даже желание остаться у метеорологов на год или полгода, почувствовать, что такое магнит Севера. Они убедительно приглашали пожить с ними годик. Оклад тебе, дескать, в управлении мы выпросим. У нас всё равно не комплект. Пришлось правду сказать женщинам, чем это кончится. Наладят пинка из газеты, останусь без работы. Я без писанины не могу.
Повезло мне со Средним, очень повезло. Одна неделя с копейками командировки, а воспоминаний на всю жизнь. Зря, наверное, не притормозил на метеостанции. Надо было ещё с месяц проболтаться, глядишь, и не остался бы бездетным.
Хорошо, что процесс совершенствования фотографий бесконечен, и я, выходит, времени зря нигде не терял. Этим и отличается наша профессия, мы не плачем от отсутствия работы и томительных ожиданий попутного транспорта. Сиди в гостинице и пиши, пока не позвонят, что вылет сегодня вечером. Ходи по посёлку, фотографируй. В гостинице отсмотришь кадры, девяносто девять процентов снятого забракуешь, и снова снимать.
Пять лет я работал собственным корреспондентом «Парламентской газеты» в Восточной Сибири. Быть собкором центральной газеты в регионе мечтают многие журналисты. Уютно, свободно, хороший оклад. Да и квартиры собкорам давали сразу. Каждый день ходить на работу не нужно, дома пишем. Потому и в выходные наведывался в родную деревню, и в будний день. Работал я в Красноярске, съездить домой время было. Охотно наведывался к тяте, маме, среднему родному брату, который остался в деревне и не бросился из неё никуда ни разу. Тут у меня полтора десятка двоюродных и троюродных братьев.
В Татьяновке  родной брат Гена начал свою трудовую жизнь, тут её и завершил. Сейчас пенсионер: охотится, рыбачит, в огороде с осотом и красным корнем борется. Зелёная кровь сорняков течёт реками. Правда, побед в этих битвах у Гены не просматривается. К осени братец черней кочерги от неутомимого уничтожения сорняка, а осот как стоял с весны, так и в сентябре к холодному уже солнышку тянется. Сорняк этот с серьёзным характером. На него хоть в рукопашную. Кажется, поднимай тяпку и кричи ура: изрубил в муку. Победа! Утром встал, а осот уже от корней в земле пустил первые зеленые листочки… Он и весной, и летом, и осенью всходит. Откуда только семена берутся, и сколько лет они могут не всходить, ожидая своей, непонятно кем установленной очереди. Как-то дядя мой, Виктор Абрамович,  агроном татьяновский,  говорил, что семена осота могут зазеленеть всходами и через семь лет после того, как их рассеял ветер. А если корни осота растаскать плугом, то от каждого обрывка новое растение разовьётся. Неубиваемый.
 Когда возле огорода заросли осота, семена осенью под холодным ветром, как метелица, летят на чёрную землю. Потом по очереди всходят. Где ты осот победишь? Боюсь, многолетний решительный настрой брата на изведение сорняка так и выкипит ничем. Огород  у  братухи самый чистый в деревне, это точно. Но за десятки лет решительной войны осот и на сантиметр от его межи не отступил.
Брат меня в гости всегда ждёт. Повод посидеть, чаю попить, вспомнить что-нибудь. Правда, так, как в детстве смеялись, уже не получается. Чуть разгогочешься, нагрузка на пожилой организм. То сердце кольнёт, то в почках резь. А ещё хуже, если, как ломом, ударит в спину. Ни согнуться, ни выпрямиться. Обрубит на самом весёлом рассказе, махнёшь рукой брату, мол, помолчи минутку, в другой раз договорим. Кружку с медовухой в сторону, затаишься немочью, вспыхнут мыслишки о неизбежности конца, хоть плачь. Приходится расходиться. Так буквой «зю» и покатишься в своё логово.
А мне сладко в Татьяновке пишется. Так что приездов в родной уголок набралось много, но каждый из них был для меня праздником. Сколько раз задумывался, ну почему, кто так закрутил, что не оторваться мне от родной деревни? В своё время предлагали место собственного корреспондента газеты «Сельская жизнь» в Киеве. Только из-за Татьяновки не согласился. Так  и пришла в голову мысль, что сам я тут ни причём. Как ребёнок во время крещения. Бывает, такое ему имя выберут, стыдно при людях сказать. Акакий, Агафир, Селифан, Никодим, Аристофан. Что за имя, как его на русский перевести? Само-то чадо тут ни причём. Из-за родителей и попа ему всю жизнь стесняться самого себя придётся. Родители для него в самом младенчестве — боги. Припечатают от «большого» ума посмешище, и оно всю жизнь у тебя на лбу. Но попам и много­умным родителям тоже кто-то «разрешил» так сына назвать. Это помимо безграмотности и собственной дури. Значит, Небо им не мешало ребёнку, черт его знает с чего, такое имя припаять — Агафангел, к примеру! А мне оно заранее решило, где будет писаться легко и в охотку. На Родине, в Татьяновке, и никакая она не малая, а самая настоящая Родина. Ещё точнее, в той части деревни, которая звалась и зовётся Кутком. И у всех, кто живёт в этих шести домах, на обочине от деревни, прозвище кутковцы. Для нас оно такое же привычное, как имя собственное.
Когда я окончательно перебрался на житьё в Красноярск из редакторов районных газет, сразу приобрёл в Татьяновке земельный участок и свалял с помощью родных и племянников за несколько лет уютный домик. Деревенские ухари, Петька Обломов и Генка Крок, жилье мне рубили. Не шедевр, из старых брёвен сделан, но собственная крыша. Прямо напротив родительского домика. Теперь это мне самый близкий уголок. Любую свободную минутку стараюсь проводить здесь. И все свои отпуска, и надоевшие стране и мне новогодние двенадцать дней отдыха. Первое мая, День Победы и церковный праздник Усекновение головы Иоанна Предтечи — тоже в Татьяновке.
Хотя чует душа, что с головой Иоанна не все в порядке, как и с новогодними праздниками. Их сделали, чтобы Россия сидела, ничего не производила, ей позже легче будет отсечь голову. Так и с Иоанном. Человеку башку отрубили, а у нас праздник, выше двунадесятого? Из церкви сразу за стол, и замелькали стопки. Сесть бы как-то да подумать, что в этом празднике от Бога, а что — от беса. Две тысячи лет подряд не получается разгадать всему миру эту загадку. А никто всерьёз и не разгадывал, церковь запрещает. Там строже, чем в армейском Уставе. Сказали креститься за столом, крестись. Сказали — Усекновение головы Иоанна Крестителя — праздник, садись и празднуй. А в церкви ты обязан пригубить кагор — Христову кровь. Спаси и сохрани, такие страхи.
Ладился я после пенсии навсегда перебраться в Татьяновку, но деньги не пустили. На пенсию не проживёшь, нужно работать, а в Татьяновке издательство не сделаешь.
Однако все мои многочисленные книги написаны в Татьяновке, тем паче художественные: «Обыкновенная история», «Гимн Валентине», роман «Родня», повесть «Моя любовь Иришка». И наконец — «Месяц Ворона», которую годами делал и переделывать буду всю жизнь. Она дорога особо, потому что писалась долго, очень долго. Все почему-то не получалось, не склеивалось, большая часть написанного за ночь уже вечером отправлялась в печку. Малоталантливым писателям лучше жить в деревне. Где есть печь, чтобы зря не переводить рукописи. Их, по-доброму, нужно жечь в печке, в доме теплей, дрова экономятся. Значит, всё равно не зря ночь работал, гнул спину над листочками. Деревня спит, а я с пёрышком. Изо дня в день, из года в год. По-доброму бы, за столом и умереть в своё время, с пёрышком в руках. Но тут от меня ничего не зависит.
А если совсем разрывают душу сомнения в собственных возможностях, учить начинаешь односельчан особенностям своего таланта, а они тебя  кукитшь в лоб, то прорубь рядом с домом. Далеко ходить не нужно, речку из окошка видно. Всплакнул сам по себе и с поросячьим визгом в воду. У слабого заорать так, чтоб с деревьев листва сыпалась, а зимой — снег, не получится. Это по силе только крепкому духом, жилистому, толковому мужику. Но крепкий до конца будет за себя и свою цель в жизни сражаться, он, сдуру, в прорубь не полезет. Там место таким, как я.
Потом дела с книгой вроде собрались в единую кучку, решил, что можно публиковать. Но над «Вороном» моим, «Месяц Ворона», ещё работы, как над домом без крыши и без печки. Дал бы Бог здоровья довести книгу до ума.
Все мои старания над «Вороном» объединены целью — показать бренность этого мира. Чем ни занимайся — пиши книги или строй дома, — всё со временем затянется тиной десятков и сотен лет. Истреплются книги, истлеют газеты и журналы, и нас забудут. Обидно как-то. Не спишь ночами, отказываешь себе в отдыхе, день и ночь ложатся на бумагу строчки, а оказывается, зря. Со временем тебя просто забудут. Сегодня есть свой читатель, а завтра его не будет, и меня и моих читателей заберёт Небо. Все смертно. Сколько жить нашим книгам, ведает только Небо. Однако и само Небо смертно. Боюсь, как бы это слово не относилось и к Всевышнему. Скорее всего, Великий Разум многогласен и многолик и тоже подвержен тлению. Пусть и за миллиарды лет. Для нас боги, кто умеет жить по тысяче лет, а для них — кто по миллиону. Хотя вряд ли,  в большом космосе есть такая единица измерения, как год на нашей Земле. Там время какое-то другое, Вселенское. Что значит для громадного космоса обращение Земли вокруг Солнца? Для нас — год, для Космоса две пылинки крутятся, маленькая вокруг большой. Вместе они ещё вокруг чего-то совсем  большого.
А сутки — это обращение Земли вокруг себя. На Марсе своё время, на Венере — своё, а в нашей Галактике — своё. Из этой пестроты и складывается время Космоса, но мы об этом пока ничего не знаем. Каждому даётся по способностям его. Вот поумнеем, и нам ещё что-то откроется.
За нами из десятилетия в десятилетие потянутся новые писатели, поэты. Как мы в своё время тянулись за Виктором Петровичем Астафьевым и Валентином Распутиным. Сначала будут читать этих, молодых, которые за нами, а потом и их просто забудут. Потому что у времени нет привычки останавливаться. За теми, кто пойдёт сразу после нас, появятся другие новые. И так из тысячелетия в тысячелетие. Строятся дома, рушатся, затягивает фундаменты песком — и снова ровное поле, на котором опять начнут рубить новые дома. Всё новое в этом мире шьётся из старья. Зачем тогда Небо подарило миру культуру, искусство? Уж они-то не должны быть тленными?  Однако книги наши умирают и будут умирать.
Главное из искусств — музыка, но ведь и перо наше — тоже возможность создать что-то божественное. Не у всех, не у всех, но из миллиона у одного писателя обязательно получится что-то интересное. «Царь-рыба» Астафьева, например, «Живи и помни» Распутина, «Деньги для Марии» — тоже его повесть, или «Калина красная» Василия Шукшина, «Тихий Дон» Шолохова. Такая в этих книгах вселенская мудрость, такая печаль о нас с вами, слезы навёртываются. Кажется, это сверх всех возможностей человека — так изладить строчки, чтобы в них глубочайшая мысль просматривалась. Из буковок и слогов сложены слова, а из них — мысль. Частица философии Вселенского разума. Создали эти книги хорошо знакомые нам люди. Шукшина я не знал, ему было написано пораньше отправиться на тот свет, а с Виктором Петровичем и Валентином Григорьевичем не раз здоровались.  Особенно с Астафьевым.
Я неплохо знаком с двумя известными красноярскими писателями мирового уровня. Это ныне покойный Виктор Петрович Астафьев, гений, как говорится, на века. И ныне здравствующий Володя Топилин, хорошо к сегодняшнему дню разогретая, издали видная русская звезда. Володю сегодня знает вся Россия.
Помнится, многие писатели красноярского разлива считали, что после смерти Виктора Петровича забудут. Ан нет. Если судить по ежегодно выходящим его книгам, это и сегодня хорошо печатающийся автор. Только в нашем издательстве  вышло уже два фотоальбома о Викторе Петровиче, «Фотолетопись», пять книг воспоминаний о нем. Фотоальбом о его мудрой жене Марии Семёновне. Всего у нас больше двадцати книг о Викторе Петровиче. Спрос на Астафьева и книг об Астафьеве есть. И будет.
Володя Топилин первую книгу выпустил в нашем издательстве, и я благодарен ему за это. Сейчас его напропалую издают в Москве, Красноярске, других городах. Думаю, его имя будет таким же любимым, как и Виктора Петровича. Во всяком случае, на сегодня в издательство приходят заказы от простых людей с просьбой отправить книги Топилина. И никого другого, хотя каждый из нас горячится в пустых дискуссиях, дескать, я лучший. Премиями какими-то машем друг перед другом. Посмотришь, у нас в Красноярске, чем слабее писатель, тем больше у него премий. А заказывают книги только одного автора -  Топилина. Но эти, которые с премиями, Топилина не признают. Дескать, народ путается, вот и покупают чьи попало произведения, а не наши. Поскольку мне постоянно приходится заниматься продажами книг, своими и чужими, думаю, скорее всего, запутались эти, которые с премиями, а не народ. Детская простота у них в книгах, наивность недалёких людей. Прости меня, Господи, за бестактность.
Чем ещё хорошо в Татьяновке, я тут у всех на виду, и меня все знают. Сразу после окончания техникума я работал в родной деревне ветеринарным фельдшером. И сегодня ещё многие бабушки и дедушки моего возраста зовут поставить прививку боровку или спасти корову от вздутия. Молодые в деревне воспитаны телевизором, они коров не держат, поросят не выращивают. Покупают консервы, Бог знает, из какой химии, и такие же фруктовые соки. И ещё чего-то тащат в Россию со всего света, чтобы нас стало как можно меньше. А молодые отраву охотно покупают, их телевизор учит, что в магазине приобретать. Наш телевизор к хорошему не подтолкнёт. Так и живём: день прозевали, ночь проспали. За Россию заступиться палец о палец не ударили.
Но мы в Татьяновке были и остаёмся сами собой, хотя бы частично. Картошка на сковороде своя, лук — тоже. Грибами и ягодами за лето запасаемся. Одним словом, с хлебом и салом мало от мира зависимы. Во всяком случае, утешаем себя этим.
 Так и прошло семьдесят лет. Искоркой.  Сяду весной ранним утром на крыльцо. Задумаюсь, хоть вой от обреченности. Мало писал, все встревал в какие-то бури, боролся с кем и чем-то. Доказывал свою правоту. Кто от это выиграл?  Прокукарекал лучшие годы. И сколько нас таких, и сколько еще родится совсем умных.

Как и родной брат мой по отцу Валера Иванов. Он в магазин греется только за хлебом, конфетами и печеньем. Иванов уже несколько лет в Татьяновке живёт, часто встречаемся. Надо, надо сказать и о нем пару слов, молодым в науку. Несмотря на то, что носит он другую фамилию, Валера сто процентов Статейнов. Мы с ним одной крови. Только у меня в голове ручка и книги, а у него — птицы. А нос, что у меня, что у него — по килограмму. Увидел носатого на татьяновской улице — Статейнов или Статейновым родня. Не ошибёшься. Соперниками по длине носа нам в деревне могут быть только Глущенко, по прозвищу Кроты. Если говорят, Крот пошёл, значит, это кто-то из Глущенко. Но живы ещё слухи, что молодая вдова Настёна Глущенко, мужа её убило в гражданскую, замуж после него не выходила. Вдовела, а набегала за это время себе троих сыновей. Так вот, все они от деда моего  Василия. Тот еще котяра.  Фамилию его детки носили Глущенко, но, по сути, Статейновы. Кто теперь скажет, что правда в этих слухах, что — нет? Маме моей об этом её мать рассказывала, когда она собралась за батю замуж. Мама дочь отговаривала от непродуманного шага. Дескать, намучаешься с ним. Петька, это батя мой, хоть и с голым задом, нищета, без родителей двух братьев и сестру воспитывает, а ходок в деревне, каких поискать, наплачешься. Но Валерку, когда мы маленькие прибегали к нам, она всё равно привечала.
— Дитя-то причём, — отмахивалась она от подковыристых соседок. — Неужели все за стол, а ему у порога стоять? Мои же к ним ходят, Тонька им также по куску хлеба даёт.
Так что нельзя исключить, что и Кроты нашей крови. Уж больно носы у них приличные.
Дом Валерия Николаевича Иванова чуть ли не на самом краю Татьяновки. Совсем в другом конце от меня, минимум в полутора километрах. Мамы его строение, тёти Тони, покойницы. А ей от её мамы досталось жилище. Так что в солидном возрасте домик. Это по окнам легче всего судить. Небольшие окна — старинный чин. Раньше такие для сохранения тепла рубили, ветер в хату меньше дует. И ещё от недобрых глаз ими береглись. Окна можно было выставить только в дом, так специально плотники потай вырубали. Дабы воры в жилище не залезли. Хотя, на мой взгляд, если кто захочет, с любыми окнами заберётся. Особенно в наше время.
Осела уже избушка, углы дряхлые, косяки подоконников опёрлись на завалинку. Растопырилась избушка, как ветхая старушонка на лавке. Кажется, дунет ветер — и закувыркает её, как листок прошлогодний. А она и в буран еще сидит, только озябшие руки растирает.
Бревна растресканы временем, ни одна побелка не скроет возраста, хоть палец в щели брёвен пихай. Но у Валерки руки из того места, откуда нужно. Тут мы не родня. У меня ворота тоже старенькие, часто падают, прошу кого-нибудь в помощь. А Валера сам подновляет семейный очаг. Нынче столбы новые под ворота поставил, палисадник заменил. Третьим годом назад крыльцо на свой лад перестроил, ступеньки так прострогал, блестят, будто воском натёртые. На крышу конёк из нового тёса поставил. А перед этим шифер заменил.
Помолодела избушка, вроде заулыбалась сама себе, кому охота гнилушкой смотреться. Говорят, у дома характер хозяина. Это точно, и в молитвенник смотреть не нужно. Тётя Тоня всегда любила одеваться ярко. Платки носила только красивые, с большущими цветами. В прохладную погоду в кино или на собрание одевала белую шубу, выделанную под замшу. По плечам и груди шубы красным бисером набраны мелкие-мелкие цветы. По подолу шубы уже из голубого бисера прошита широкая лента. Сама придумала и сама сделала. Вроде и мелочь, а смотрится от остальных деревенских баб на особицу. Тёти Тони давно нет, куда шуба делась, мне неведомо. Может, дочь забрала на память или из младших её сестёр кто? Дочка у ней в Красноярске живёт, если туда увезла? Так бы показать эту шубу деревенским старухам. Они бы тётю Тоню быстро вспомнили, много чего хорошего о ней наговорили.
Избушка у ней каждый год белилась известью с добавлением порошка, как говорят у нас, желтогорячего цвета. У нас в Татьяновке так называют ярко-жёлтый цвет, ближе к оранжевому. На такой дом слепой обернётся. Я к Валерке часто в детстве бегал, всю эту лепоту тёти Тони видел. Валерина жена сейчас домик простой известью белит. Сидит избушка на пригорке, как птица-лебедь. Только углы совсем подгнили.
Сегодня возле палисадника восемь лиственниц лежат. Этим летом у Иванова не получится, а на следующий год Валера мерекает нижние венцы в доме заменить. Но хлопоты эти только серьёзному человеку под силу. И денег, и времени требуют. Зато, если получится, домику тёти Тони совсем другая цена. Правда, он не для продажи готовится. Сам Валера в нем долго жить собирается.
Можно прикидывать, если звезды сойдутся правильно, избушка эта простоит столько же, сколько уже прожила. Главное, умно нижние венцы поднять, чтобы строение во время этой операции не рассыпалось. Если уж сядет домик на новые лиственницы, ещё лет тридцать запросто будет радовать хозяина. А что хате сделается? Листвяг вечный, а те ряды, что повыше, круглый год сухие будут. Да и менять их будет намного проще, если желание и деньги есть. Главное, чтобы на фундамент легли нижние два венца, листвяжные. Остальное менять проще.
За очередной год венца два-три выкини, руби новые. Изба сама покажет, насколько моложе стала. Самые решительные, которые и по нынешним временам с деньгами, снесут старьё и мигом новый уютный уголок срубят. С сегодняшними причиндалами. Туалетом в доме, ванной, верандой сплошь из стекла. Валера может позволить себе только два- три венца в год заменить. Но в избушке всего четырнадцать рядов. Подновлять жилище он будет не так уж и долго.
По специальности Валера слесарь, долгие годы в городе на ремонтно-механическом заводе из железного проката разные зажимы выпиливал. Но укусила растатуриха с безденежьем, переехал на малую родину. Мамин дом лет пять как уже пустой гнил, но все равно было куда переселиться. Не продал его Валера, как чувствовал, самому пригодится. Перед переездом посидел Иванов на родном крыльце, потёр ладонями полусгнившие доски, повздыхал и сам себя благословил — потащились.
С собой Валера привёз из города и вечное увлечение — птиц. Он с ними в молодости сначала в общежитии жил, семейным уже квартиру получил — опять канарейки на подоконнике, первыми новосёлами стали. Насколько знаю Татьяновку, а мне давно за семьдесят, Валера в ней первый птицевод. Много у нас увлечённых, об этом уже не раз говорю. Вон, дядя мой, Виктор Абрамович, вечный двигатель хочет сварганить, лет семьдесят уже этим двигателем занимается. Но пока не царапнула его удача, не получил мир умопомрачительную работу. Но тише, тише. Дядя старается, хотя уже почти ходить не может и видит плохо. Однако твёрдо уверен, что этот двигатель добьёт. Чем старше становится, тем счастливей улыбка.
— Вот им, — складывает он из трёх пальцев дулю, только не пойму кому, — не дождутся. Тут мне, по-доброму, Толик, осталось недельки четыре помозговать. Не переживай, сделаю. Сплю, а сам чувствую, стал я, стал на ступеньку правды, вот он, двигатель. От силы, три четыре недели — и всё. Уж тогда мы с тобой по стопочке дёрнем. А как же, мирового уровня задачу решили. Нет, тут стопкой не отделаешься, целиком беленькую раскрошим. Имею право заехать кулаком по столу, я сделал!
Дядя от восторга даже привстанет, будто только что решил задачу своей жизни. Хлопнет ладошкой по дивану, мол, не зря жил, мать вашу так. Обернётся на полку, где его тетради с расчётами стоят, и ещё раз врежет по дивану, теперь уже кулаком.
— Не зря я жил, Толик, такую махину своротил! Вон, мои тетради с расчётами, в них микроволновая физика, она переведёт двигатели на бесконечную энергию!
Аж слеза прошибёт, когда его слушаю. Однако не он один с «тараканами». Алла Сергеевна Нервотрепова возле дома целый волшебный мир измастерила. Старые шины, пивные банки, ведра и тазы дырявые — всё у ней в дело идёт. Из других деревень приезжают посмотреть, как нужно благоустраивать место перед домом. Тоже увлечение для одинокой молодой  женщины.
Однако таких волшебных увлечений, как у Валеры, ещё не случалось. Помешался брат на птичках. Журналы «Птицеводство» у него лет за тридцать хранятся, книг по птицам — больше сотни. А он, по-прежнему каких-то знаний ищет. Такой не угомонится, пока на кладбище не унесут. А то, что Валера сроду не поменяется, даже собачонка Генки Кутина Лиза знает. Не далее как на прошлой неделе она утащила у него только что купленную на племя цесарку. Сжевала до косточки. Единственный свидетель тому в деревне я. Она её в моем огороде, в лопухах сточила. Было бы мне схватить кирпичину да пришмякать за паскудство Лизу, но пока кирпич искал, потом Лизу в лопухах высматривал, она уже цесарку одолела. Валерка жаловался: только привёз от друга в Красноярске племенную птицу, а она куда-то ушла. Все изыскал. Я ему про Лизу ничего не сказал, пусть считает, что цесарка ушла. Но кирпич теперь поближе положил, как только увижу Лизу у себя в огороде. Не жить ей. Пусть Генка Кутин думает, что собака его тоже куда-то ушла. С другой стороны, следы убийства Лизы спрятать надо, а я не смогу её закопать. Пусть уж лучше живёт.
Если сейчас, в летнюю пору, к Валере в гости зайти, все сенцы по одну и вторую сторону от входных дверей клетками уставлены. Кенары учителя, молодых натаскивают петь, специально кенары рядом с молодыми оставлены. Коли начнут звенеть коленцами и кенары, и молодёжь, соловья слаще канарейкины песенки. Который простой человек, пусть и уважаемый, но не далёкий умом, только песни слышит, улыбается. Валера ещё и знает, почему кенары поют. Он при мне такой опыт проводил. Ставит на улице на скамейку клеточку с самочкой, а по бокам две клетки с кенарами. Тут уж они стараются друг друга перещеголять. Так заведут самочку, она из одной стороны в другую скачет ежесекундно. Соблазну-то сколько, попробуй разгадай, кто из этих двоих слаще, кого выбрать? Так уходится, того и гляди сознание от любви потеряет. Упадёт возле поилки, растопырит крылышки, не вздышится. Валера считает, что это на пользу самочке, жирок сгонит, раньше нестись начнёт.
Вот у нас Алка Сергеевна, другой раз её вспоминаем, сто двадцать килограммов веса. Потому как одинокая, А был бы мужик, меньше спать давал ночами, глядишь, и килограммов шестьдесят бы улетели. Так мир устроен, всем от всех польза. Мужикам от баб, бабам — от мужиков. Птички всегда плодятся у Валеры потому, что он о них умно заботится. А ему всегда приятно слушать их пение.
Кенары, как профессора, только по одному у Валеры рассажены. Петь со страстью они начинают, когда отдалены от своих красавиц. А когда рядом супруга, чего петь, кого зазывать? Сиди себе на прутике, позёвывай. Спи, если спится. Жди, что хозяин в кормушку сыпанёт. Поел, почистил клювик и опять дремать на жёрдочку.
Мужская страсть заставляет кенаров самочку песней привлечь. Тут у нас пример рядом, далеко ходить не нужно. Папа наш в свою молодость не оставил в деревне ни одной девахи, которую бы не ущипнул. Бит был за это родитель ревнивыми мужиками и женихами, и не раз носили его по клубной прихожке на кулаках. Но от увлечения своего так до глубокой старости и не отказался. Тоже своеобразная цель в жизни. Хотя и других увлечений у папы было много. Природу любил, нас к ней приучал. С двенадцати лет по охотам таскал. А там кочки промороженные в полметра вышиной, чащобник, того и гляди каким-нибудь сучком глаз себе выходишь. Добрый человек, который не наш папа, врага в такой загон не пошлёт. А мы за выходной раз по десять перехватываем в загонах зверя. Даже неисправимый бабник, мой троюродный брат Валя, после таких охот падал дома на кровать, и в клуб податься сил не было. Надо бы подняться, ждали его там, сильно ждали, а сил нет. Ронял брат крупную юношескую слезу, ругал почём зря родного дядю, то есть моего отца, а Таньку-то Тыкину кто-то сегодня уволок, не он, кто-то! Такие она ему подсовывала горькие пилюли.
Развернуться бы Вале да по голове Таньке — не балуй! Чтобы улетела кубарем в дальний угол горницы, а оттуда поднялась уже покорной овцой. Мол, прости миленький Валечка, если что не так. Больше самовольничать не буду. Но брат этого из-за природной интеллигентности ни разу сделать так и не смог. Мстил он любимой. То к Таньке Туговой уйдёт, то к Надьке Кравцевой, то к другой Надьке, тоже Туговой, то к Гальке Киселевой. Маршрутов у него по деревне было много. Но смотришь, месяца через два он снова у Таньки Тыкиной. Зато точно могу утверждать, кого любила сама Танька — никто не знает. Официально замуж она всегда выходила за чужих мужиков, которых мы не знали, просто не успевали с человеком поближе познакомиться. Два-три года прошло, у ней новый муж. А в деревню приезжала редко. Как ты с её мужьями познакомишься? Но если она одна красовалась в Татьяновке, то они с Валькой, совсем случайно, находили друг друга обязательно.
Про Вальку можно долго говорить, это отдельная книга. Если напишу её, нарасхват уйдёт. Сколько раз он женился! Помню, шестьдесят два ему было, прислал очередной пригласительный билет на свадьбу. Там молодая деваха с глазами навыкат, явно щитовидкой больна. Это такая хворь, из умного человека посредственность делает. Иначе с чего бы двадцатилетняя девушка замуж за шестидесятидвухлетнего деда собралась? Сидят в обнимочку, улыбаются. Подпись в пригласительном: Валя и Марина. Пришлось звонить брату, что с тобой? Он от будущего семейного счастья ни на что не реагирует.
— Марина — это женщина, которую я искал всю жизнь. Больше у меня свадеб не будет. Все, Толик, этот вопрос не обсуждается.
— Ты точно так же говорил два года назад, когда на Виолетте женился? Валя, тебе же уже шестьдесят два.
Трубку у Вали вырвала Марина. Видно, всё слышала, Валя туг теперь на ухо, телефон у него неведомая мне Марина забрала, он на громкой связи вечно стоит. Она слышала мои интеллигентские призывы к брату образумиться. Решила сама всё поставить на место. Вот я и вляпался.
— Анатолий Петрович, мне Валя о вас много рассказывал. Рада буду с вами познакомиться. А нашему счастью не мешайте. Вы, как моя мама. Не можете в суть дела вникнуть, живите, как знаете, нам только не советуйте. А мы с Валей — люди взрослые, без подсказок решим. Валя — самый обаятельный мужчина в мире. Мы друг друга любим. Ждём на свадьбе в ресторане «Восторг».
И все. В трубке запикало. Потом она и вовсе замолчала, трубка эта.. Я сначала долго смотрел в окно, не появится ли возле моего дома новая Валина любовь. Может, с палкой в руках. Начнёт меня учить интеллигентности. Потом на трубку с одной и другой стороны, намёка на продолжение разговора не рождалось. Самому мне снова звонить Вале теперь неудобно. Слушать меня желающих не было. Пришлось отложить воспитание брата на потом. А позже и вообще отказаться от этого умысла. Ибо у Марины и Валентина через полгода после свадьбы родился сын. Назвали его в честь отца — Валей. Считал Валя своих детей или нет, не скажу. Я сбился со счета — это точно. Если теперь звонит кто-то, поздравляет с днём рождения или новой книгой, я так мерекаю, это Валин отпрыск. У родных и двоюродных братьев и сестёр по одному, два ребёнка, у кого их вообще не заводилось, у Вали — человек семнадцать, а может, и все два десятка. За шестьдесят два года он официально женился семь раз. В каждой семье по два-три ребёнка оставлял. Плодовитый, чёрт.
Не хотелось бы ещё что-то говорить, но как без правды. Валя не прожил с Мариной и двух лет. После свадьбы они перебрались в Красноярск, Марина училась в институте, договорилась там с общежитием, дали, как молодой матери. В этой комнате они и жили. Марина — на учёбу, а Валя — с мальцом. Когда Марина возвращалась, она садилась с мальчиком, а Валентин, как молодой отец, летал в магазины, аптеки, сберкассу. Однажды вечером он увидел, как на остановке три то ли узбека, то ли таджика затаскивают в машину молодую девушку. Она визжала на всю улицу, но никто не подошёл и не помог. Валя без раздумий бросился спасать. Силёнка у него всегда была. Одного бандита так хватил, тот отлетел к остановке, стукнулся о неё головой и больше не встал. Его потом подельники затащили в машину и умчались. Второй бросил девчонку и засадил Вале в грудь большущий нож. Валя упал сразу…
К сожалению, я в это время был в командировке, по-моему, в Эвенкии, и приехал, когда на холмике могилки уже пробилась жиденькая зелень. Мне даже телеграмму на похороны не отбивали, никто не знал, где я. Не похоронил Валю, как положено, не сказал доброго слова при прощании. Не увидел почти всех приехавших его проводить прежних жён. Сейчас часто у него в гостях. Кстати, Марина по-настоящему любила Валю. Она раза два-три в год бывает у него на могилке. Здесь мы иногда встречаемся. Институт кончила, преподаёт историю в школе. Замуж выходить пока не собирается. Дали ей какую-то комнату, там и живёт с маленьким Валей. Хочет, чтобы мама в Красноярск приехала, легче будет сына воспитывать.
На машине приезжает, мать ей купила. Я как увижу её глаза на кладбище, сразу ухожу. Разревусь, где-нибудь возле берёзки. Неудобно как-то становится перед Валей. Чему я его мог учить, человек, который умеет только ручку в руках держать да читать книги? Ни семьи, ни детей, ни денег на чёрный день. Прости меня, Валя, многое было тебе от меня не так. Не от большого ума я учил тебя «уму-разуму». Да и не только я. Родной твой брат Ваня, мой ровесник, тоже вскидывался. Сколько можно? Ваня рано умер, в сорок пять, без детей и семьи. Тут мы с ним, как две капли, похожи. Нам завидовать нужно было тебе, помогать, чем могли. А мы укоряли. Прости, Валя. А Марина у тебя — золотая жена. И сейчас все ждёт. Что, от кого — не знает. Оттуда, где сейчас ты, никто ещё не вернулся. Может, она в будущем и выйдет замуж, живой же человек, но ты у ней в памяти останешься на всю жизнь. Хотя говорит, что не собирается замуж, сына нужно поднимать, а ему чужой мужчина в доме не нужен. Здесь я согласен. Нам с ней остаются только слезы о тебе. Прости, брат!
Но разговор о птицах. У кенара забот не особо много. Прыгай с насеста на насест, соблазняй самочку. Ни охот тебе с папой по чащобникам, ни забот о деньгах и квартире. Вот невест и зовут кенары безостановочно: дескать, живу один, места для двоих в клетке хватит и гнездо есть. Поют кенары лучше в одиночестве.
Затем стоят клетки с парочками на развод, уже вместе в одной клеточке, потом клетки с самочками на гнёздах и папой для их охраны. Ближе к свету голые птенцы с родителями, рядом родители с уже оперившимися подростками. Молодняк в больших просторных клетках. Тут же мешочки с птичьей зерновой смесью, тёрочки мелкие, овощи пташкам перетирать. Растворы какие-то заразу с посуды птичьей смывать.
Навес у него специальный на лето сделан во дворе, и там клетки с канарейками да зябликами. Дорогущие голуби в специальной пристройке на бане вторым этажом. Седала для голубей на крыше треугольничками.
Теперь Валера этим и живёт. Канареек в красноярские зоомагазины возит, сдаёт. Денежку на прожитье зарабатывает. Поскольку молодняк у него на песни тренированный, Валериных птиц магазины быстрей продают. А голубей у него приезжают приобретать со всей России. И Валеру знают, кому надо, и он их. Птицеводы народ общительный, они в радиусе тысячи километров друг друга слышат. Мне кажется, птицеводы по запаху друг друга на улицах чувствуют.
Побывать на продаже голубей — все равно что в операционную к врачам нос сунуть и сразу убедиться, что ты не этого поля ягода. Стань в сторонку и замри, когда люди делом занимаются. Дух захватывает от их уважения друг к другу. Все разговоры шёпотом, покачивание голов в ту или другую сторону обязательно. Голуби берутся в руку продавцом и покупателем осторожно, рассматриваются внимательно, улыбки у мужиков в такие моменты тающие, словно чудо увидели. Вернули голубя в клетку, снова подолгу мозолят о него глаза: как сидит, как воркует, если самка в клетке рядом. Не хохлится ли? Это первый признак больного голубя. Здесь о цене не спорят. Не уговаривают друг друга. Хозяин её говорит раз и больше не меняет. Всем всё понятно.
Обмана нет и быть не может между специалистами, деньги отдают, не пересчитывая. Торгуются редко, хорошей птице цена на спине у неё написана. А копеечка солидная. Средний голубь стоит от трёх до пяти тысяч рублей, а добрый — за десять. Про тех, которые совсем редкие, цены и называть не стану, всё равно не поверите. Вот почему на фоне остальной деревни Валера считается человеком состоятельным.
Валера и сам периодически приобретает племенных самцов, породы улучшать. Зато не голуби у него на втором этаже бани, а сказка. Как-то в погожий день я у него часов пять сидел, любовался на голубиные полёты. Заодно название пород к себе в блокнот переписал и голубиное направление этих пород. Есть у него кувыркающиеся, щелкуны, трясуны, почтовые. Есть, которые так высоко поднимаются в небо кругами, что и не видно их там глазом вовсе. Часа по четыре с облаками голуби толкаются, только потом спустятся на крышу.
Есть декоративные, с такими диковинными хохолками, как у крупных попугаев. Или на ногах перья-шпоры сантиметров по десять длины. Грешен брат мой, всё-таки грешен, разводит голубей и мясистой породы. По праздникам жарят их с женой на вертеле, говорят, очень вкусно.
Чего я сам не увидел, не почувствовал, Валера объяснил. Почтовые, к примеру, похожи на обыкновенных домашних, такие же небольшие, сизые, ходят по крыше, головой потряхивают, за самками гоняются. Но домашние с крыши до крыши перепорхнут — и все заботы, почтовые могут по нескольку сот вёрст без передышки отмахать. Валера им периодически такие командировки устраивает. Утром с баулом на поезд Абакан — Красноярск, он мимо Татьяновки марширует. Потом в Красноярске выпустит голубей из клеточки, что в бауле спрятана, и на второй по счету автобус в нашу сторону. Он в десять часов отходит от автовокзала. Клеточка так в бауле и остаётся, только теперь уже пустая. К часу дня Валера дома, может, и чуть позже, если погода подведёт. Случается, к этому времени почтари уже по крышам разгуливают. Которая птица не находит дорогу к дому, то таких ему не жалко. Поди, увидели где-нибудь в деревне по пути диких деревенских голубей, к ним и припарились. Это уже не почтовые, домоседы, пусть они там и живут среди домашних.
А кувыркающиеся щёлкают крыльями, когда ударяют ими друг о друга. Любо посмотреть на эти перевёрты, тонкое искусство.
— Человек не может без красоты, — поднимает Валера палец вверх, учит меня правде жизни, — смотри, вот у меня канарейки под навесом. Запоют утром — на душе как мёдом помазали. Вечером — то же самое. Загляни завтра на восходе, послушай. Какие голоса! Вон скамеечка возле палисадника, на неё утром многие соседки приходят. Сидят, даже не шушукнутся, слушают, что могут услышать. А ведь они всю жизнь в деревне, жаворонками весной восхищались, скворцами, ласточками, но канарейки слаще, они у меня профессионалы. К тому же видишь, сколько птиц, райский хор. Но в дом ни­кому не нужна канарейка.
В соседях у Валеры одни старики и старухи. Это Иванов вернулся в деревню, с женой разошлись из-за слабой семейной экономики и за разные увлечения, а все остальные считают за благо из деревни выбраться, хоть какую-то работу найти. Пятидесятилетний Валера в Татьяновке за молодого, особенно на своей улице. Он себя в деревню сам определил, говорит, раньше нужно было начинать. Да жизнь по-другому складывалась, хорошо, хоть несчастье помогло домой вернуться.
Первая супруга его другого характера была женщина. Практичная, решительная, мудрая. У ней в голове держались только деньги и курорты, как у Марфутки из нашей Татьяновки. Она бы всех канареек мужа с девятого этажа вместе с клетками, поилками, терочками. Да и его туда же заодно, а последней бы спустила двухпудовую гирю, которой Валера здоровье поправляет каждый день. Валерка улыбается, сколько жили, столько она и считала, что гиря не в том месте стоит. Ещё бы помолодости выкинула и её, и мужа. Но жалко ей было мужниной зарплаты, солидная. С чего бы она каждый год на курорт умахивала, мужик зарабатывал. Не стало денег, и Валера не нужен. Раскланялась она с ним быстро и просто. Какая, дескать, теперь от тебя в доме польза, только шум да пыль от птичек.
Собирайся, дети взрослые, отца не забудут. А если и не будут вспоминать, твоя вина, сам такое отношение заработал. Под шуршащее благосло­вление жены, у ней вечная музыка — нервотрёпка мужу, Васька Шишкин и перевёз его из города в Татьяновку. На стареньком «Москвиче» с тележкой. Рейса три только канареек переселяли. Все три раза клетки в несколько рядов друг на друге стояли. С вещами полегче, совсем немного ему было дадено. Валерка только рукой махнул, хватит и того, что есть.
Иванов сейчас с другой женщиной под крышей старого дома. На этот раз птичница попалась, тоже из любителей красоты пернатых. Кур вместе развели разных декоративных пород, цесарок, уток мускусных, индюков чисто белых, по шестнадцать килограммов веса. Валера выписал через Интернет яйца индеек кубанской породы. Эти чёрные, немного ссиза. Скрестил их, и теперь у него индейки черно-белые. Красота.
— У меня бентамки ведутся, — говорит так, словно особое счастье только у него, — тоже ведь куры. Вон петух копается, посмотри, какой красавец? Бентамки и яйца неплохо несут. Но веду-то зачем, красивей обыкновенных, глаз радуют. И Орловские карликовые такие же. А уход за птицей тот же и доход от них не меньше, но веселей во дворе с красотой. Внуки приезжают, сразу — дед, веди к курам. Пошли посмотрим, как уж они рады птице, особенно цыплятам.
Соседи сбиваются к его дому, на лавочке посидеть. Кто даже цыплака на развод попросит. Бери, больше проживёшь, бентанки лекарств дешевле, пользы для здоровья от них больше. Но без денег Валера никому ничего не даёт. Птиц кормить нужно на что-то, клетки им строить, дезинфицировать всё, что возле них. Затратное это дело, птицеводство.
Однако татьяновские старики и старухи ходят к нему только по летнему времени. Зимой они у Валеры редкие гости, если по какой-то острой нужде зайдут. Попросить боровка забить или телушку. Клетки с канарейками уже в доме в каждом углу, куда их больше зимой поставишь, только в дом. В прихожей на дальней стенке у окна, где у добрых людей фикус под потолок, картины всякие, портреты семейные, у него клеточки друг на друге. В горнице та же грусть, на круглом столе посреди комнаты клеточки.
Канареек много, запах от них особый. К нему привыкнуть надо. Морщат соседи нос:
— Валерка, чем ты только тут дышишь? Выкинь их к чёртовой матери. Если уж любишь живое существо, заведи поросёнка. От него запаха меньше.
— Чем ты их успокоишь, — смеётся он, — слушать канареек им интересно, смотреть на них тоже, а запах не переносят. Я и объясняю, за удовольствие надо платить какими-то неудобствами.
— Не соглашаются, такие мы уже люди, только для себя. А кто научит жить и для других, чтобы обоюдная польза. Мне с канарейками счастье, им — со мной. Вот разбогатею, — мечтает он, — построю канарейкам отдельный дом. Но клеточки две с кенарами все равно оставлю в горнице, очень уж сладко поют. Я с Керей и Генкой Кутиным уговорился, они мне нынче зимой лесу на дом для птичек наготовят. Может, на следующее лето и подниму его. Шифер уже завёз, окна, кирпич на печь. В таком домике птица и без отопления до ноября жить сможет. А печь поставлю, зиму там будут петь.
Чем и отличается настоящий любитель от нас, серости: он все стерпит, безденежье, запах, ворчание жены. А когда встаёт вопрос ребром, хоть с чем расстанется. Лишь бы любимым делом заниматься.
— Скажи мне, кем бы я без своих птиц был? — спрашивает меня Валера, а скорее всего, сам себя. — Вот-вот, спился бы, как и некоторые из родичей. Без канареек я бы прожил совсем пустую жизнь. Моя первая жена каждый год на курорт моталась, что она, счастливей меня? Или друзей у неё больше? Нет, брат, если будет у меня вторая жизнь, снова птицу разводить примусь. Одной жизни мало. Я ведь по-доброму, в птицах ещё ничего и не понимаю.
Вышла на крыльцо нынешняя жена его Полина, зовёт в дом чаю попить. Дескать, блинцов свеженьких спекла, покушайте… Но решили и без чая походить по двору, я Валерины рассказы про птицу слушаю.
— Семьдесят дворов в Татьяновке, — говорит он, — а никто ещё не пришёл, не попросил пару канареек на развод. Вишь, какие бусурмане. Считают, поросёнок пользу в дом несёт, правильно, с салом веселей. А душу тебе кто погреет? Не сало же! Душе нужно больше внимания, чем телу. Тело забывать нельзя, в нем душа, а душа — поводырь тела. Сначала с душой поговори, а потом тело в порядок приводи. Напился, к примеру, человек, упал на землю, плачет, он же и душу свою уронил в грязь?
Философов в нашей родове много, вот и Валера среди них. После большой экскурсии по двору мы садимся с ним на ту самую скамеечку для соседей, говорим уже теперь про жизнь.
Не всегда гладила судьба Валеру. И сам он не идеальный человек, как говорила раньше покойница тётя Тоня, «всё на свой нос любит». Ему хоть кол на голове тёщи, не прислушается. Но кто в первую очередь от этого страдал — сам Валера. И у жены первой был не в почёте, и на работе случались казусы. Так ведь все ради птиц, в этом жизнь его и состоялась.
— Я в отпуск ни разу никуда не ездил, — разводит он руками, — а кто бы целый месяц кормил канареек? И старался не болеть совсем. Лягу в больницу, а птицы? Для них случайные руки хуже угара.
Это сейчас канарейки и зяблики дают хозяину солидный доход, а раньше всякое случалось. То зараза у птиц вспыхнула, то авитаминоз. Они это плохо переносят. Вечером ещё пели, а утром в клетках тишина. Промыл все клетки и посуду у птиц на совесть, купил новых. Потом за день-два опять наполовину поголовье убавится, случалось, совсем пустыми оставались все клетки. Опять семейные деньги шли на покупку новых птиц. А когда в доме деньги лишние? Вот и споры.
Выстоял Валера, набрался ума и опыта. Стали птицы у него постоянно жить. Вторым искушением были друзья. Бригада попалась дружная, любили отдыхать коллективом. В пивбар звали, на рыбалку с ночёвкой.
— Как поедешь, у меня птицы, кто их кормить будет? — улыбается он. — Обижались ребята.
Слукавил немного птицевод, грешен, конечно. На рыбалку с ночёвками никогда не ездил, не получится. А в пивбар знал дорожку, и его бригадой, и им в том числе, она топталась годами. Но после работы он в любом случае шёл домой, кормил и поил дорогих питомцев, а потом к друзьям, на набережную Кана.
— Любое увлечение — болезнь, — разводит он руками. — Сам через это прошёл. Но болезнь для здоровья и красоты. Через птиц я и стал чувствовать себя человеком. И даже больше скажу, счастливым человеком. Пятьдесят всё-таки, чтобы теперь ни случилось, я жил интересно. Читать нужно постоянно — раз. Думать, как птиц от болезней и прочих напастей спасти — два. Да и болезни теперь каждый год появляются новые. Их тоже нужно встречать, с опережением. Она ещё где-то, а я уже готов её встретить.
Сейчас как-то меньше стало разговоров об увлечениях человека, смысле жизни. Все направления регулирует телевизор. Родился, сразу телевизор учит: борись за свободу от отца и матери, учителя, умных людей. Пей пиво и кока-колу, живи в своё удовольствие. Эдакое милое свинство, день и ночь рекламируется. Зачем тебе канарейки, цесарки, пей пиво, наслаждайся. А работа не волк, в лес не убежит, учёба тоже, успеешь ещё поломать голову.
Красоты хочешь, вон она — на бутылках этикетки. Пей пиво и любуйся на этикетку. Включи телевизор, если надоело, через телевизор прикоснись к красивой жизни надуманных звёзд. Что ещё нужно свинье для счастья? В свиней нас и превращают. И от этой кривой пропаганды мы сами становимся одинаковыми, как бутылки кока-колы. Ни желаний, ни любви, ни характера. Ни птицеводов теперь среди молодых нет, ни создателей вечных двигателей. Одни лодыри, наркоманы, алкоголики безграмотные.
Но ведь жизнь состояла и никогда не уйдёт от интересных увлечений. Птицами, зверями, природой, детьми, техникой, работой. И твердолобость Валеры, на которую жаловалась мама его и первая жена, оказалась лучшей защитой от наносных этих призывов. Приезжайте будущим летом в Татьяновку, послушайте птиц у Валеры, посмотрите на голубей и бентамок, на цесарок и гордых индюков — вы обязательно согласитесь со мной. Со здоровым увлечением, кроме лени, жизнь веселей и ровней. Не жить с ним — все равно — что в навозной куче со старой соломой преть.
И ещё я в одном уверен, Ивановы на нашей земле жили и жить будут. А всякие там «умные» вечные курортницы, алкоголики, любители пива и люди типа нынешних олигархов, способные только воровать, — временны. Ушли, и никто их добрым словом не вспомнит. А чего доброго было в их жизни? Для себя гребли, а для себя, оказывается, жить нельзя. Это не мы придумали, Небо так решило. Грех это великий, Бог за него наказывает. Это те, которым мы свиньями нужны, нас пошлому учат. Если они нас заставят жить «для себя», то мы сразу станем свиньями, а не людьми. Вот чего бояться надо. А чтобы бояться, понимать нужно, зачем нас правители себе подобными сделать хотят, а сами пытаются прыгнуть на два этажа выше и там собираются жить всегда.
Человек славен увлечениями. Закручивает нас жизнь так, что мы все живём увлечениями. Кто марки собирает, кто вечный двигатель изобретает. Женщины увлекаются мужиками, мужики — женщинами. Не будет этого увлечения — и род человеческий иссякнет. Вот почему сейчас так пропагандируют гомосексуализм и прочую гадость. Ввели даже по всей Европе уголовную ответственность за якобы преследования гомосексуалистов. Карнавалы они устраивают, публичные оргии. Как говорил мне папа, раньше бы, в его молодость, такую грязь потихоньку унесли к речке, в речке бы и оставили, и всё было бы в деревне снова мирно и спокойно. Это нормальных людей сейчас никто не защищает, а мразь весь мир под защиту закон взял. Сама церковь их благословляет. Папа римский даёт разрешение мужикам жениться на мужиках. Кто не знает, мы должны почитать Папу как наместника Бога на Земле. А он вместо добра и духовности грязь сеет. Разве это наместник Бога? Чёрт его к нам послал. Может, и были когда-то добрые папы, но один-два в тысячу лет. Остальные постоянные объявляли священные войны то американским индейцам, то русским князьям, то арабам. Именно по указаниям пап постоянно травили русских царей. В том числе и самого главного — Ивана Грозного. И жену его, и сына Иоанна. Да ещё и четыреста лет врали, что Грозный убил своего сына. И это враньё вдалбливали нам в головы в школе, и сейчас кормят ребятишек враньём.
Есть, конечно, и будут рождаться люди без увлечения. Они ни себе, ни людям, ни Богу не нужны. Но я часто бываю у Валеры в гостях и всегда ухожу от него с умиротворением и радостью. Вроде и сердце бьётся ровнее, и улыбка сама на лицо просится. Да разве только я? Посмотреть на птиц из других деревень едут, из Красноярска даже. Хоть музей открывай. Кто уже чуть ли не по десятому разу в гостях у Иванова. Пройдёт время, люди снова возвращаются. Красота — это как целебная вода из родника. Она сама к себе тянет. Напился раз — и снова к этому источнику заглянешь.
Но живут в деревне и совсем другого склада людишки. Генка Кутин зовёт их аборигены. Мало их, очень мало, а крутятся у всех на глазах, потому и кажется, что деревня только из них состоит. И я так думал и повторял за всеми это. Теперь, когда неторопливо присмотришься, вздохнёшь легче. Добрых-то людей в Татьяновке чаще встретишь, их намного больше. Деревня совсем не та, как сначала кажется.
Работа у меня такая, со всеми общаться нужно. Важно ведь не только благостный звон колоколов слушать, но и там побывать, где человек себя сам к нечистому отправляет. Сам того не понимая, к дьяволу в слуги просится.
Сходить в гости к Мише Марийцу планировал давно, ещё до снега. И даже раза два стучался в полусгнившую калитку, но отвечала только собака. То ли лаяла, то ли с голоду подвывала. Со стороны двора всегда в ветхие доски калитки упирался крепкий осиновый кол. Не ломать же. Соседи пояснили: если все на запоре, значит, хозяин дома, спит, убаюканный очередной дозой спиртного. Тут же где-то примостилась его сожительница — Галина Васильевна, а ребятишки учёные, они из дому не выйдут, хоть в щепочки разнеси калитку и двери. Даже к окошку не подойдут. Будут себе играть за печкой, не обращая на стук внимания. Потому что гости у Марийца каждый день.
Не судьба была поговорить с односельчанином Мишей. Всё что-то мешало да путалось. К тому же пришлось ещё и голову поломать, когда всё-таки лучше его застать трезвым? Вечером бесполезно. Не было, к примеру, в этом году такого заката, который Миша встретил с ясной головой. Утром тоже лучше не торопиться. Спит хозяин или мается с похмелья, забота с утра у него простая и известная: где взять выпить и на что? Возможность угадать его душевное равновесие падала часов на десять-одиннадцать. И опять же на тот день, когда у Миши должен быть дефицит в средствах.
Вот и на этот раз у кособокой, опревшей гнилью калитки двора Марийца встретила голосистая собачонка. Таких охранников в Татьяновке держат теперь в каждом дворе по две-три штуки. С Генки Кутина всё началось, он первым в Татьяновку привёз маленькую собачонку Лизу. Цесарку Валеркину жалко, согрешила собачка, а так бы ей памятник поставить за многочисленное потомства. В год по два выводка. В каждом выводке по восемь-десять щенят. Все нынешние пустозвонки по деревне — её потомство. Уж очень выгодна мелюзга. Ни будки им не нужно, ни убирать за ними, сами себя обиходят. Живут возле хозяина беспривязно, но преданны. Оповестила вот собачка и Марийца: гости на пороге. Легла на снег чуть в сторону, поваркивает. Но на ворота больше не бросается. Умна. Дескать, хозяин, я тебе все сказала, теперь сам смотри, кто пришёл и зачем?
Поскольку калитка колом не придавлена, я спокойно прохожу в избу. К моему визиту хозяин с сожительницей Галиной Васильевной сидел за столом, завтракали. Ясно, сквозь замёрзшие окна не разглядели, кто дразнит собак, но битая жизнью Галина Васильевна моментально сообразила: разведённый спирт лучше с глаз долой, не дай Бог, придётся с кем-нибудь делиться, самим мало.
Мигом свистанула початую бутылку в буфет без дверок, между какими-то кулёчками пристроила. С маху и не догадаешься, что там хранится. Пыталась туда же и стопки отправить, да не успела. Увидела меня, облегчённо заулыбалась, затараторила обычные приветствия.
— Не укусила наша оглоедка, ох, и собаки, замучили. Чуть что, так разойдутся, хоть кипятком их шпарь.
И Галина Васильевна, и Мишка знают, что я не пью, вздыхают облегченней. Писатель с их крылечка размышлений, просто от дури мается, шатается по домам, болтает часами. Сам Михаил делает вид, что отвлекли от любимого занятия, не дали спокойно поправить больную голову, потому на гостя не смотрел. Упорно тыкал в груздок-пятачок вилкой, на лице его жила вселенская озабоченность. Ну не меньше, чем у министра обороны после проигранной войны. Дескать, ходите здесь, крутитесь под ногами, а у людей свои дела. Бурчал неторопливо, как из чайника на раскалённую плиту поплескивал. Вроде с женой спорил, а фактически мне упрёки слал.
— Чё, собаки? Собаки как собаки, они тебе не мешают? Себя лучше облей, может, ума наберёшься. Наградил Бог, не баба, а ветер переменный. Такую с маху и не найти, если сама не прицепится. Второй раз мне везёт. Как наворожено. Сидела бы и молчала. Нет, лезет куда-то. Кто тебя спрашивает? В следующий раз так звездану, неделю маму вспоминать будешь.
Чтобы как-то сломать неловкость, достаю из кармана заранее припасённых конфет, угощаю самых маленьких в доме. У Мишки на лице подобие улыбки, рад, что его детям внимание.
Миша и Галина Васильевна сошлись больше года назад. Как убежала от Марийца жена, остался он с двумя детьми. Год или два горемычил, потом оказалась без мужа Галина Васильевна. Два временных бобыля сговорились, вот и перешла Галя к нему в дом. Богатства у ней — то, в чем одета. Теперь на её руках двое ребятишек — мальчик в начальной школе и девочка, ещё не учится. Хотя, по сути, они ни отцу, ни мачехе совсем не нужны. Сами по себе растут, что добрые люди дадут, в том и ходят. Родственники у Марийца в деревне есть, они сирот прикармливают. После школы мальчик девочку за ручку и к сестре Мишиной, пообедать.
Оба ребёнка стесняются, к конфетам не подходят. Мачеха забирает у меня угощенье, сама сует карамельки маленьким. Парень сказал спасибо и ушёл с угощеньем в другую комнату, девчонка не берет и у мачехи.
— Ох, и вредна же, ох, и вредна, — сетует Галина Васильевна. На самом деле на соловатом лице полное безразличие. Актрису Галина Васильевна из себя строит. Хоть и жиденькую, но актрису. — Вылитая матушка. Чуть не так посмотрел, сразу надует губы. Я уж и не знаю, как к ней подходить. Вот махну на все рукой, сам воспитывай. Твой характер.
— И воспитаю, — раздувает щеки Миша, — чё с ними теперь, они уже сами с усами. И руки есть, и ноги, вырастут. Главное их родить. А дальше судьба им светит. Детям Бог помогает.
Так с ребятишек и двигаемся к теме моего прихода в их дом. Неторопливо объясняю Михаилу и Галине Васильевне: хочу написать про их житьё-бытьё. Михаил уже в самой сути вопросов унюхал бестактность, загорается чёрным сопротивлением.
— А я что, больше всех пью? Мало ли, что в деревне наговорили. У нас такие соседи — оторви да брось. С ними рядом жить все равно, что руку в костёр сунуть. Я их всех знаю, с ними добрый человек и разговаривать не будет. Отбросы. Вот и ты, добрый у нас соседушко, с утра прикатил в душу плюнуть. А за что?
Он глянул в замёрзшее окошко, но улицы не видно сквозь лёд. Окна совсем к зиме не готовы. Рамы две, но щели между ними и косяками в палец. Миша выбросил ладонь в сторону соседа Петьки Тугова.
— Петька себе бабу приволок с пятью детьми. Оба не работают, поди, ребятишки все углы в доме погрызли.
— Так у Петьки огород пятьдесят соток, — заступаюсь я, — картошку, может, и грызут, если Любка не варит.
— Хоть сто соток, дурак он, и меня не переубедишь. Вертеться уметь надо, не спать сутками.
Где Мишка сам вертится, не знаю. Но живёт как-то и ребятишки ещё досмотрены. Прохладно в доме, на ребятишках — новые валеночки. У девчонки в косичках — ленточки.
— Откуда у тебя такая красота? — спрашиваю у девочки.
Она отбежала чуть в сторону, улыбнулась.
— Деда Еголыч купил!
Оказывается, Николай Егорович Коков ездил в район за пенсией, вот и купил ребятишкам на зиму валеночки. Не пожалел части пенсии.
— А куда ему, старому дураку, деньги, — добавляет Михаил к дочкиной улыбке свои комментарии, — на тот свет не дадут унести. Всё равно пропадут накопления. Сгниют, как прошлогодняя солома. Пусть хоть детям радость принесёт. Мог бы по пальто купить ребятишкам. Пожадничал!
Вот и вся благодарность пожилому человеку за помощь. Больной Миша человек, совсем больной. Видит только водку. Золото ему сейчас подари — отвернётся. А за водку в ножки бросится.
Разговор Михаила — отрывочные бессвязные восклицания. В них одновременно и жалость к себе, и угрозы кому-то, чушь откровенная и проблески разума. Очёсок, иного слова и подбирать не нужно.
— Другой бы на моем месте давно или повесился, или утопился. Доведёте, суну голову в петлю, только ребятишки и держат. Я ради них и живу. Не дай Бог, что со мной случится, сиротами останутся. Мать у них пустоглазая, бросила родных детей. На мне они сейчас. Я их вот этими руками вынянчил. Хоть кто-то спасибо сказал? Эту мать, полоумную, найду, хочу ещё раз ей в глаза посмотреть. Пьянчужка она, алкоголичка. Спихнула детей и хвостом по Уяру крутит.
После такого умного монолога он для форсу ткнул вилкой в последний груздок, отправил его куда следует. Поглядел на меня, как на змею. Снова полез вилкой в тарелку, но вспомнил, что там ничего нет, махнул вилку в конец стола.
Почему «доведёте» — непонятно, твои же дети, ты и воспитывай. Однако насчёт петли Миша не набирает себе авторитета, он уже один раз вешался, спасли соседи и сожительница. Петька Тугов с Любкой. Той самой, которая к нему с пятью детьми пришла. Верёвку пялил на себя Миша пьяный.
Главная причина пусть пока и редких само­убийств в деревне — технический спирт. Он в проруби и петли заталкивает. Некоторые из таких Миш в Татьяновке на моих глазах и сгинули? С водки, от неё одной и в реке топятся, и режутся, и стреляются. Слабовольные люди чаще всего этим отличаются. Но ведь они рядом с нами, кому-то братья и сестры. Мы им должны хотя бы попытаться помочь придти в себя. Пока не помогаем. Ошибаются, когда говорят, что деревня у нас пьёт и запивается в конец. Пьющих в Татьяновке сейчас три-четыре семьи. Просто на глазах они у нас, целый день куда-то рыщут. Где рубль занять, где спирту купить, где покуролесят. Колюнчик, покойник, обычно шёл к магазину, там с кем-нибудь начинал правду выяснять. Худющий, в чем душа держалась, а принимался кулачишками махать. Его уже не били, ткнёт кто-нибудь из мужиков в плечо.
— Отвяжись!
Упадёт, подняться не может, плачет, грозится. А дом почти напротив магазина, жена всё видит. Придёт, поднимет, у самой слезы капают. Что с ним, дураком, делать? И так все пятьдесят четыре года. А ведь в молодости добрым парнем был. Когда-то мы с ним из-за девок дрались. Мирились, снова дрались. Только Танька Соколова ни мне, ни ему не досталась, её Витька Банин засватал. За воздух, выходит, спорили. А может, и не зря? Учились уменью постоять за себя. Правда, Колюнчику это не пригодилось. Алкоголик не способен стоять за себя.
Неплохой был парень и Миша, только он намного младше меня. Улыбчивый, хоть и невысокого роста, но плотный, симпатичный. Чёрные глазки его поразили не одно девичье сердце. Теперь смотреть не на что.
Морщины по лицу водопадами, впереди ни одного зуба, лет на тридцать старше своего нормального возраста. Худющий, ребра светятся. Работы в Татьяновке нет, по домам ходит. Наймытом, как говорила бабушка Прыся. Да и что с его силой сделаешь? Разве грядки прополоть. Одну за день. Или уже подкопанный картофель выбирать из земли.
Его отец в восемьдесят выглядел лучше. Хотя отец фронтовик был, не раз раненный. Приехал в деревню, грудь в орденах. До конца своих дней был уважаемый человек. Вроде бы и сына воспитывал как нужно, а не получилось. И чья вина, что сын искалечил себе жизнь, сразу не скажешь. Отец хотел ему только добра, он вообще в жизни никого не обидел, Мишин отец. Мать тоже серьёзная и добрая, приятная женщина, уважаемая была в деревне. С каждым поздоровается, каждого выслушает. А вот Миша — бросовый человечишка.
— Меня в общежитиях выстирали, — стучит он в пьяном угаре себя кулаком по голове, да и трезвый тоже самое молотит, — я с восьмого класса по интернатам, да по общагам. При живом отце безотцовщина Я такое повидал, вам и не снилось. И хоть бы кто уважил, сказал: сядь, Мишаня, выпьем.
Может, и повидал, и перенёс. Только ведь сам для себя грязь месил и сам в неё залезал. Повидал то, что хотел увидеть. В общежитиях тысячи и тысячи людей живут, не все же пьяницы да изломанные до предела. Абсолютное большинство — нормальные люди. Мне тоже приходилось по общагам куковать. Выжил, писал даже. Значит, сам Миша виноват, пытался жить и жил в своё удовольствие и для себя. С молодости неделями в запое, а чем поиск рая на земле кончается, дело известное. В одном правда, пить он приучился в общежитии. Но права пословица: с кем поведёшься! Учиться не стал. Деньги получал хорошие, куда их девать? Друзья сами по себе нашлись. Мариец с Толей Новиковым, тоже татьяновским парнем, в одном общежитии жили. Толя сразу, как на работу устроился, женился. С женой и дочкой два года в общежитии квартиру ждали. Пьяницы разные к ним в комнату не ходили. Зато к Мише — гурьбой.
По вероисповеданию татьяновские марийцы мусульмане, а ни отец, ни мать, ни сынок ни разу и не помолились. Без веры жили, без Бога, коль свято место пусто, его тут же занял дьявол. Может, тут причина? Не один Миша покатился при жизни в преисподнюю, по всей стране тысячи ребят из его поколения. Что они после себя оставили? Маты? Сроки тюремные, слезы своих детей да родителей. Вон, посмотрите, сколько их, таких, на кладбищах: двадцатипяти-, тридцатилетних. На девяносто пять процентов из-за водки, не пожив, ушли. Кто на машине разбился, кто на мотоцикле, кто замёрз пьяный. Тех, кого здоровье положило в могилу — единицы. В Татьяновке я ни одного такого не помню.
Галина Васильевна — нынешняя сожительница Михаила — того же поля ягодка, она лет на пятнадцать старше Миши. Где родилась? Кто родители? Поди, и не помнит. В деревню приехала с только что освободившимся из тюрьмы проходимцем. Я знаю только, что здоровый он был. Метра два ростом, угрюмый какой-то. Штаны летние, в дырьях, даже трико под ними нет. А на дворе февраль.
Говорят, встретились они где-то в Уяре на вокзале. Бич устроился в совхоз, потрудился с неделю и украл телёнка. Сел, чего настойчиво просил своим поведением с первых дней жизни в Татьяновке. Васильевна перебралась к такому же бродяге Кольке Великанову. Очередная татьяновская звёздочка. Николай в нетрезвом состоянии пырнул её ножом и тоже получил срок. Она из больницы перешла жить к Марийцу. Вернее, он сам позвал, хоть ребятишкам постирает.
В первый же день так напились, такую потасовку устроили — деревня с неделю только о марийцах и разговаривала.
Вот и вся история их соединения в семью. Трезвая Васильевна — женщина добрая. Она и постирает, и кушать сварит, и ребятишек обиходит. Мальчик и девочка у ней хоть и в штопаном ходят, но чистом. Но пьяной Васильевне море по колено. Через день да каждый день драка у них в доме и поножовщина. Исхлёстывает её Миша до посинения. Чёрная ходит, головёшка краше. Но и назавтра опять ни в чем не отстаёт от Михаила. Пьют поровну, курит она, сквернословничает, пропить готова даже самоё себя. Да только там теперь и пропивать нечего.
Вот одна, на сегодня самая расхристанная семья в Татьяновке. В принципе таких небольших деревень у нас в Красноярском крае много. Я фамилию Михаила изменил. Все остальное — правда. Сегодня такая семья, как у Миши, для деревни пусть и не типична, но явление частое. Рядом с Татьяновкой большущее старинное село Рыбное. Оно ещё «краше». Вместе с главой администрации села мы из полутысячи семей насчитали совсем благополучных семь десятков. Имеется в виду, где и родители и дети в порядке, не пьют. Семьдесят! Триста пятьдесят середняки, то есть нормальные для нынешнего времени люди, остальные — марийцы или около них.
Это за какое же время мы так сумели опуститься? С виду-то все, как обычно, а присмотреться внимательней?..
Хотя в Татьяновке тоже немало очень положительных семей, но больше всех хочу похвалить эстонцев, семью дяди Шуры и тёти Маши Титовых. Их уже нет в живых, а дети и внуки остались. У них было четверо сыновей, примерно моего возраста. На сегодня все пенсионеры. Первый года на три старше меня. Младший — на пять моложе. Разные дети, со своими характерами, но все стали серьёзными людьми. Два младших сына — художники, кончили в Красноярске училище имени Сурикова. Особо талантлив был Толя. Мы с ним в одном классе учились. Я завидовал его рисункам. Думал, сам смогу так, но даже повториться ума не хватило. И так дома рисовал, и наизнанку — мазня растекалась по листу ватмана, хоть плачь. И плакал. По характеру я заносчивый, не хотелось уступать Толику, а пришлось. При большом усилии я бы, наверное, смог одолеть азы рисования. Но той фантазией рисунка, которой Толя ещё в начальной школе владел, мне было осилить не по уму.
А два старших Титовых, они у нас зовутся эстонцами, совсем серьёзные. Один психолог, в секретной лаборатории работал, второй — военный. Ни один не развёлся, не запил, не стал учить соседей. Сейчас большинство на пенсии, снова в Татьяновку собрались. Только младший в соседней деревне. Он после училища там в ДК работал художником и в школе рисование преподавал. И сейчас, даже на пенсии, преподаёт рисование.
Таких семей, которые оторви да брось, в Татьяновке на пальцах одной руки пересчитаешь, ещё и останутся пальцы. Эти семьи без святого пятна, как говорили раньше, перекреститься не на что. Если родителей ставь в пример, детки не радость. То сын пьёт, то дочка в замужествах не остепенится, то внуки по тюрьмам пошли.
В деревне нашей семьдесят дворов, из них десяток семей, где есть судимые. Как ни старайся, а заплатки этой не спрятать, она сразу и в разговоре людей, и в отношениях между сельчан просматривается. Тюремный жаргон царствует. Хоть у ребятишек семилетних, хоть у стариков. Тут спасибо телевизору. Там теперь тюрьме, как будущему раю, учат.
В старину сибирские села комплектовали из каторжников да подневольных переселенцев, но они свою новую жизнь начинали со строительства церкви, батюшку приглашали, миром содержали его семью, лишь бы Бога в душах держал. Недавно вычитал в архивах, что спиртное в Сибири стали насаждать с 1830 года, при губернаторе Степанове. Либералом пройдоху кличут. А он губернатор, возможности большие, сразу все деревни на стопку садил. Потом ещё один «либерал», винодел Юдин. Книги коллекционировал и в Америку отправлял. Сколько он сибиряков пьяницами сделал, не перечесть. А у нас каждый год юдинские чтения делают, как день поминок всей светлой России. Музей Юдину открыли. Понятно, и сегодня у власти его единомышленники.
Тогда в Енисейской губернии стали строить первые спиртовые заводы. Так вот, заводчики жаловались: нет сбыта их продукции. Думается, люди тогда хоронились от соблазнов Богом, традициями народными, боязнью грехов. Ибо понимали, дашь поблажку себе в чём-то одном, скатишься в самую пропасть к нечистому.
Есть в этих архивах ещё один интересный документ. Это челобитная жителей почтовой станции Уяр царю-батюшке, но как я понимаю, хитрые мужики писали фактически красноярскому воеводе. Теперь Уяр — небольшой городок, и находится он рядом с Татьяновкой. Восемнадцать километров по асфальту, двадцать минут делов.
Уярцы слёзно просили прислать в их глухой уголок батюшку на постоянное место жительства. Некому у них сейчас ни новорождённого окрестить, ни покойника отпеть. А как хоронить без отпевания? Месяцами покойники в гробах очереди ждут, когда приедет в Уяр батюшка из Рыбного.
— Как без Бога-то, — слёзно вопрошали они уездное начальство. Заметьте, не хлеба просили, не денег на постройку дома или ещё чего-то, священника.
Жило тогда в Уяре восемь семей. Не деревня даже, хутор. А до ближайшего села Рыбного, где была церковь, пятьдесят километров. День туда ехать, день — обратно и день на причастии у батюшки побывать да службу отстоять. Зимой ещё туда-сюда, а летом столько свободных дней у крестьянина нет. Так вот они и соглашались содержать батюшку с семьёй за свой счёт. Ибо думали не только о себе, но и о детях своих, внуках и правнуках. Нельзя им жить некрещёными, не под Божьим оком. Нельзя им жить без молитвы и исповеди. Нельзя хоронить человека без отпевания.
Теперь вся жизнь села крутится вокруг вседозволенности, безделья. Какой там батюшка да матушка, иконки в домах нет. Какое кому дело до внуков и правнуков. Себе бы прожить. И власть не лучше, попроси у них сегодня прислать батюшку в дальнюю деревню. Тут же отправят ответ: денег нет и не будет, собирайте сами. А на что, если все малые деревни сегодня полностью безработные. Они сами себя не содержат, не то что батюшку.
А ведь, на первый-то взгляд, вроде бы и ничего не менялось за последние двадцать пять-тридцать лет. Те же люди, те же лица, через дом уважаемые бабушки и дедушки. Есть среди них даже те, кто и крестится. А кого они воспитали, каких детей и внуков вырастили? И разве это не грех — выпустить из дома в мир сына-алкоголика или дочь-распутницу? Если грех, почему никто не покается, чтобы ещё кому-то урок был?
За норму принимаем разврат и безнравственность, пьянство, убийства, если и виним в этом, то кого-то, не себя. Тут, конечно, больше наши растлители из-за океана виноваты. Они давно поняли, с русскими нельзя воевать, их не победить. Их нужно с улыбкой и добротой в глазах свиньями сделать. А свиней не будет беспокоить ни участь самой России, ни её будущее. Тем паче наличие храма в деревне. Попробуй заори что-нибудь на площади против растлительной политики власти. Мигом запихают куда нужно. Власть наша всегда на неусыпной страже против тех, кто зовёт к добру и совести. Попробуй скажи, что нельзя в школах, как сейчас, преподавать под разными названиями предмета половую жизнь. По закону не закричишь, нельзя, законы на стороне сатаны. Запросто отправят туда, где Макар телят не пас.
Источились на глазах наши родники нравственности, эхо одно от прежней вселенской чистоты осталось. Огрубели мы, не речь, а маты сплошные, тюремный жаргон в Татьяновке, у губернаторов России, в правительстве. Посмотрите, какие увлекательные фильмы идут на НТВ. Как умно написаны их сценарии. Возьмите первую или девятую серию, за час шесть или семь убийств, три-четыре изнасилования, воровство кругом, пьянки. Все это не только взрослые, но и дети смотрят, что с них будет.
Я ещё знал деда Шаульского, который говорил, что с революцией мат в сибирское село пришёл, раньше поганое слово вымолвить боялись, теперь он в обычном обиходе, как прежде молитва «Отче наш». Женщина рядом ли, ребёнок, кроем друг друга за здравие и за упокой. Матом. Правда, тут город не отстаёт от деревни, интеллигенция от рабочих. Почитайте книги современных «свободных» писателей, там такое найдёшь, того же деда Шаульского с непривычки инфаркт мог хватить. Хорошо помню этого деда. У него не было образования, а если паскудство со стороны власти видел, не боялся сказать правду. Дед этот был по-национальности еврей. Но строго держался русских обычаев. Я с его внуком, Сашей Шаульским, в одном классе учился. Сашка слесарем был, со слесарской должности и на пенсию пошёл. А интеллигентность у Шаульских изначальна, из поколения в поколение передаётся.
Винить в наших бедах можно кого угодно, но опростоволосились сами. Куда ведут, туда и шлёпаем. Безропотно, безоговорочно. Истуканы, катимся и катимся с горочки мерзостей в преисподнюю, не остановить. Да и не хочет никто останавливаться, падать легче, забот меньше. Хоть сто вопросов задай на все почему? Нет ответа. То ли вывелись у нас лидеры народные, а те, кто роль их играет, скуплены и сами толкают народ в пропасть, то ли ещё чего-нибудь. Может, поводыри наши такие же бараны, как и мы. Иначе зачем их нам из-за океана нахваливают.
А может, не оправимся ещё с семнадцатого, когда до четвёртого колена выбивали у нас дворян, интеллигентов, тут критерий один был: или становись как все, будь бессребреником, безбожником, чуть ли не скотиной — или в могилу.
В Татьяновке в 1919 году самую крепкую и в моральном, и в нравственном плане семью Скляровых всю до одного человека уничтожили. Их на заимке человек тридцать жило. Пришёл отряд какой-то партизанский, люди товарища Щетинкина, сплошь китайцы и другие инородцы с красными лентами на папахах. Командовал ими то ли Фимкин, то ли Симкин. Говорят, совсем маленького был ростика, а злющий, как Генки Кутина собачонка Лиза. Собрал всех татьяновцев в центре деревни и кричал, что всю контру нужно испепелить.
Русский человек к товарищу Щетинкину шёл самый что ни на есть законченный в невежестве. Они на подхвате во время издевательств над народом у китайцев были. Мужиков Скляровых заперли в амбар и сожгли живьём. Сразу. Кто сопротивлялся, расстреляли на месте. Через девяносто восемь лет после этого мы там проводили маленькие раскопки, чтобы как-то соотнести слухи и факты. Они совпали. В Татьяновке боев не было. А на месте бывшей усадьбы Скляровых мы нашли уйму гильз, обгорелые бревна лиственниц, которые служили фундаментом дому и амбарам. Гильзы были двух размеров: винтовочные и от тогдашних пистолетов. Они у меня и сейчас целые, хранятся в стеклянной банке.
Над женщинами и детьми сутки изгалялись, потом в доме сожгли живыми. Отряд-то, как и водилось тогда, интернациональный. Им русские как кость в горле. Груди девчонкам шестнадцатилетним отрезали, раздевали, голыми по деревне гоняли. Мне все это бабушка Сукруто рассказывала, она в то время совсем молодой была. Бабушка прожила больше ста лет. А мы с ней разговаривали в шестидесятых. Многое запомнил. Пьяный интернационалист на коне сзади скакал, бичом девчонку хлестал. Дескать, вот что мы с богатеями делаем. А богатеев ли били — Россию! Насытившись издевательствами, он девчонку, прямо посреди улицы, и пристрелил.
— Помню, — хлюпала от воспоминаний бабушка, — лежала она головой в пыли. Все бока бичом исхлёстаны до мяса. Потом вышла Нюрка Дойкова, пожилая уже женщина, унесла её к себе во двор. Там её обмыли, одели, во что нашли, и в тот же день похоронили на кладбище. Мученица.
Лучших топтали в грязь, унижали, мучили, остальные татьяновцы молча отводили глаза, молчали, себя берегли. Смалодушничали на свою голову. Как будто вымерли в деревне тогда настоящие мужики, никто за Скляровых не заступился, не наказали примерно этого интернационалиста. Отряд ушёл из деревни победителем против безоружных. И, может, нынешнее усыхание деревни на века — наказание нам за прежние грехи? За то, что смолчали, простили беззаконникам и безбожникам глумления над детьми и женщинами. Теперь вот внуки и правнуки рассчитываются. Без работы, без денег, на картошке и воде. Зад тряпьём старым прикрыт. Всё равно жизнь заставит нас измениться. Тюфяки и трусы сами по себе вымрут, останутся Тарасы Бульбы. Они спасут Русь.
Нет конца падению в безнравственность. Вырождаются некогда крепкие роды, мельчают до простущей заботушки, где бы поесть перехватить и выпить, если получится. В четырёх семьях отец, сын, внук в тюрьмах сидели. Как правило, в тюрьму в первый раз попадают за пустяки, кого и судить-то не следовало. А потом пошло и поехало. Возвращаются совсем другие люди.
В деревне два гомосексуалиста. Стали ими не по своей воле, а в неволе. Один психически больной. Срок заработал за кражу в магазине. Ухватил две бутылки водки, килограмм конфет и пачку, две ли, печенья. Свободная нынче от совести судья отвалила ему по полной. Попробуй её одёрни, судью, мигом куда нужно загремишь. Так ведь специально сделали, судьи выше Бога. А среди них воровство, взятки, грязь нравственная. Поговорите с богатыми, которым удалось от тюрьмы откупиться. И не такое расскажут, но Москва ничего не слышит.
Этого «вора» татьяновского в больницу нужно было отправить, полечить, а парня в тюрьму. Там быстренько нашлись воспитатели. Законченный теперь гомосексуалист.
Такое оно, сегодняшнее лицо деревни. Непьющими считаются те, кто пригубляет только по праздникам и выходным. Отщепенцы типа Миши, готовы пить хоть утром, хоть вечером, когда предложат. Слава Богу, их пока мало.
Естественно, вырождение деревни просматривается. Лет тридцать пять-сорок назад психически ущербным был всего один мальчик, цыган Ляда. Я его хорошо помню, когда он с сумкой ходил по деревне и попрошайничал. Мама постоянно посылала меня положить ему в сумку баночку сметаны или творожка кулёчек. Что было в доме. Попросту говоря, в деревне был один дурачок. Теперь умственно отсталые во всех четырёх пьющих семьях. Некоторые их них и трактористами не смогут работать, не способны. Умственно отсталые уже рождают детей хуже себя, эти даже азбуки не запоминают. Учат их в своей деревне по три-четыре года в начальной школе, в соседнее село, где средняя школа, не возят. Зачем? Всё равно им в деревне жить, а как помрут родители, в спецприемнике.
Ну, скажет кто-нибудь, началась тряска постельного белья. Далёк от этого. Просто нельзя закрывать глаза на правду. Посмотрите на свои деревни, намного ли они лучше Татьяновки, и пытался ли каждый из нас хоть пальцем пошевелить, чтобы они стали лучше? По лужам можно ходить с закрытыми глазами, но ноги-то все равно вымочишь. Если у нас сейчас и руки и ноги в грязи, их нужно мыть, а не прятать грязь под белыми перчатками словесной шелухи. А почему они в грязи оказались, потом разберёмся, когда вымоемся, Бога вспомним. Историю свою вспомним, предков наших.
Я плачу сейчас о нашей совести и нравственности. Пытаюсь понять, кто пестует их в наших душах? И как снова возродить эти два понятия, чтобы в Россию вернулась золотая наша духовность. Прихожу к одному и тому же выводу, за неё сейчас самим нужно биться. Государство получило наказ совсем другой и не будет нам помогать. В Министерстве культуры страны деньги получают за тех, кто бездуховность сеет, срам, проституцию и алкоголизм. Один театр сына Аркадия Райкина чего стоит.
Правда, пока от слёз моих никому теплее не стало. Зато сам спотыкался и спотыкаюсь о невозможность человека в нынешней ситуации победить свою обречённость. Или, наоборот, о возможности нашей обойти предстоящие неприятности. Показалось, что на это способны один-два человека из миллиона. Может, над нами и сегодня, и завтра довлел и довлеть будет злой рок, дитя беса. Бес теперь пишет записки, кого из лучших отправить на тот свет. А мы даже не думаем, что такое возможно.
Как-то одна из наших татьяновских красавиц привезла себе из Красноярска очередного хахаля. Вся Татьяновка почему-то его сразу стала звать Кириллыч. Мы с ним познакомились примерно через год, как я перенёс сложнейшую операцию на желудке. Мне было тридцать три года, потеряв тридцать килограммов веса, я напоминал линеечку, собранную из тонюсеньких косточек. Сил хватало выползти на крыльцо маминого дома и потом убраться обратно. Кириллычу было почти сорок пять, в дверь к нам стучался улыбчивый двухметровый мужчина. Умел много шутить и охотно смеялся сам. Играл на гитаре и красиво пел. Он покорил деревню сразу, особенно рассказами про красноярские Столбы, ибо был заядлым альпинистом. Когда ему рассказали, что я бывший журналист, возглавлял районную газету, а теперь инвалид, Кириллыч стал чаще приходить к нам, показывал мне снимки альпинистские, рассказывал, какой это задор забраться на «столб». Я завидовал. На двенадцать лет старше, а такое впечатление, что это двадцатилетний парень. Мы сразу стали друзьями. Увы, Кириллыч не пережил своего сорокапятилетия. Хотя до самой трагедии это невозможно было предсказать. Мама сообщила мне эту новость, когда я лежал на диване, снова болел.
— Вот ты все время говоришь, что совсем не счастливый, — наклонилась она ко мне, — а, слава Богу, выживаешь. Год-то назад совсем никудышный был. А Кириллыча уже не вернуть, так-то, сынок.
Он умер прямо на Столбах, от инсульта. Забрала его судьба, или он не сумел справиться с ней. Никто бы сроду не подумал, что такого весёлого и здорового образа жизни человека хватит инсульт. Когда рассказали про Кириллыча, верить в трагедию не хотелось. Я лежал, болел, каждую неделю добавлял себе сто метров на прогулках, Кириллыч ни разу о своём здоровье не задумался. Дескать, зачем, я и так здоровый и сильный. Считал своё здоровье нормальным состоянием. Не хотел никак помогать организму. А о теле нужно думать каждый день. И о помощи своей стране тоже. Ты живёшь на своей земле, её и береги.
Судьба наша — законы биологии. Кем они выдуманы, не ведано. Они для всех живых на земле одинаковы. Но духовность — небесное правило. Оно растёт из того же гнезда, что и судьба. Только духовность собирается не одним поколением, а сотнями лет. Уже четыре поколения россиян не умножают её, а теряют.
Чёрные силы России строго следят за этим. Не дай Бог, где ростки духовности всё-таки взошли, мигом выломать их и обгадить. Тут у лукавых опыта не занимать. Человека незаметно, но неотступно толкают в бычье стадо. Пей, занимайся любовью, сдохни даже быстрей, а что делает правительство с богатствами России — не твоё дело. Это самое главное для власти, убрали нас от судьбы России. Ловко так, без шума и криков оттолкнули от Солнышка Русь. Вроде и в своей стране живём, а хозяйничает в ней кто-то другой. Абсолютное большинство под пиво да под весёлые программы телевидения и не задумываются, что теперь они и их потомки — вечные холопы.
Остались мы без России, только многие этого до сих пор не поняли. Люди сейчас умно и надёжно отстранены от дел государственных. Нас вроде бы сделали свободными. Матерись, ори на всю улицу, пей пиво. От таких, как мы, сегодня ничего не остаётся на земле, кроме грязи, которую на нас вылили и сколько ещё выльют. Тех, кто кричит — опомнитесь, не слышат на Руси. А может, мы все так запутаны, что и правда не хотим ничего слышать. Обижаться можно на несправедливость в мире, но это ничего не даст. Не достучались мы до своего народа. А время неумолимо, наше поколение потихоньку уходит. Уходим, во многом не разобравшись в перипетиях светлых и чёрных сил на Земле. Оставляем потомков беззащитными.
Свято место пусто не бывает, за спиной молодые мастера слова выстраиваются, ждут, когда пространство для их таланта освободится, это не страшно — каждому своё! Так всегда было, так и будет. Я рад за них. Но всем не дано родиться гениями. Пишу, как могу и как получается. У меня есть свой читатель, пусть и не такой многочисленный, как у Володи Топилина. Но хотелось пытаться разбудить народ. Чтобы мы все вместе поддержали свою Русь. Пока не сложилось. Думаю, обязательно получится у тех, кто идёт за нами. Обломовы и Акакии Акакиевичи обязательно вымрут, да они и не рождались на Руси. Придуманные Гоголем Собакевичи и Ноздрёвы не русских полей ягода, а вот протопопы Аввакуумы, Иваны Грозные, Минины и Пожарские, Матросовы, Космодемьянские, Королевы и Гагарины, «Устьянские Шлемоносцы» Носова обязательно спасут свою страну. Родит, обязательно родит Русь новых поводырей, которые и поведут её к солнцу. Только мы им должны помочь в детстве выжить, чтобы они сразу не стали марийцами, а учились и думали, жили увлечениями и правдой. А правда у нас одна — Россия.