Врете, подлецы!

Вечер уже перешел в ночь, а на веранде, окутанной серым дымом от папирос, всё ещё сидят двое: Евгений — поэт с лицом, испещренным морщинами, как страницы древнего манускрипта, и Леонид — его друг и верный поклонник, но, к сожалению, не равный по таланту. Перед ними стоят почти пустые бокалы с вином, а по столу разбросаны листы рукописи, которые ветер то и дело шевелит.
Леонид, прикуривая, бросает спичку в пепельницу и говорит:
— Ты сегодня какой-то не такой. Я прочитал твои последние стихи — они словно вопль в безмолвии. Что произошло? Опять эти… критики? Или та самая «толпа», которую ты так презираешь, снова не оценила?
Евгений усмехается:
— Презираю? Нет, я ее… жалею. — Он делает глоток из бокала и ставит его со стуком на стол. — Представь: человек смотрит в зеркало и видит не себя, а грязь на стекле. И вместо того чтобы умыться, начинает обвинять зеркало. Вот что такое критика.
Леонид спрашивает:
— Но ведь ты сам пишешь для них! Или нет?
Евгений отвечает:
— Пишу. Но не для их одобрения. — Он резко поворачивается к Леониду. — Знаешь, что меня бесит? Они радуются, когда в моих стихах находят грязь. «Ага! — говорят они. — Он такой же, как мы! Мал, мерзок, слаб!» — Евгений стискивает кулак. — Но Пушкин уже ответил им: «Врете, негодяи! Он и мал, и мерзок — не так, как вы. Иначе…»
Леонид вздыхает:
— Ты слишком многого от них хочешь. Людям нужно, чтобы гений был доступен. Чтобы они могли сказать: «Он тоже пил, изменял, ненавидел — значит, и мне можно».
Евгений горько смеётся:
— Да. Искусство для них — не откровение, а… индульгенция.
(Молчание. Где-то в саду падает яблоко. Леонид наливает вино, темно-красное, как старая кровь.)
Леонид говорит:
— Ладно. Допустим, толпа не права. Но тогда… для кого ты пишешь? Для себя? Для какого-то высшего суда?

Евгений задумчиво отвечает:
— Оскар Уайльд говорил, что искусство — зеркало, отражающее зрителя, а не жизнь. Но это… неполно. — Он встает и подходит к краю веранды. — Искусство — это нож. Оно должно резать, обнажать. Но люди хотят, чтобы им чесали пятки.
Леонид спрашивает:
— А ты? Ты режешь?
Евгений оборачивается:
— Пытаюсь. Но… — Он внезапно сжимает виски. — Иногда я сажусь писать и чувствую — вот она, правда! Но стоит мне начать, как слова превращаются в паутину. Ложь? Нет. Они слишком… правдивы. Настолько, что их нельзя произнести.
Леонид снисходительно говорит:
— Ну, это уже мистика какая-то.
Евгений отвечает:
— Нет. Просто… говорить правду — легко. Быть честным — трудно. А быть искренним… почти невозможно.
Леонид спрашивает:
— Ты снова говоришь загадками.
Евгений возвращается к столу и садится вплотную к Леониду:
— Хочешь пример? — Он понижает голос. — Вот ты сидишь здесь, слушаешь меня и думаешь: «Боже, какой он самовлюблённый болван!»
(Леонид замирает. В его глазах мелькает испуг — Евгений угадал.)

Евгений спокойно: «Понимаешь. Если бы я был полностью искренен, я бы сказал тебе все, что думаю о тебе. Но тогда… — Он разводит руками. — Мы бы разошлись врагами».

(Ветер усиливается, опрокидывает бокал. Они молча смотрят, как вино растекается по бумагам, превращая стихи в кровавые пятна.)


Леонид тихо спрашивает:
— И что же ты делаешь?

Евгений поднимается, пряча лицо в тени:
— Пишу. Стыжусь. И снова пишу.

(Гроза начинается внезапно. Первые капли дождя бьют по крыше, как по клавишам расстроенного пианино. Они уходят в дом, оставляя на столе недопитую бутылку и недописанную правду.)