Ноктюрн Тишины

Когда в саду, в его узорной раме,
фонарь, сей страж полночного пруда,
роняет свет свой, жёлтый, как сусальный,
на воду, где недвижна лебеда,

и фисгармонии забытой, бедной,
вдруг клавиша, как будто невзначай,
измыслит звук, простудный, долгий, бледный,
в котором смешаны и май, и не-май,

тогда из тьмы, из бархата алькова,
где дремлет шаль и веера скелет,
ко мне нисходит немота былого,
которой равной в целом мире нет.

Она садится в кресло у камина,
где вместо пламени — лишь горстка сизой мглы,
и длится наша с ней пантомима
под робкий лепет ангельской смолы,

что запеклась на деке контрабаса,
забытого в углу, как сирота.
И в этот миг, в преддверии фугаса
рассветного, немая немота

вдруг обретает голос. И глаголет
о том, как долог миг, как краток век,
и как душа, лишённая всех волей,
есть самый одинокий человек.

И я киваю, я во всём согласна
с её правою, горькой правотой.
И музыка становится прекрасна
своей нерукотворной немотой.