Выпадающий из традиции

(О романе Владимира Краковского «День творения»)

В далеком уже 1983 году в издательстве «Советский писатель» выходит в свет роман владимирского писателя Владимира Лазаревича Краковского «День творения». К тому времени Краковский – состоявшийся прозаик, автор ряда повестей для юношества, опубликованных в столичных издательствах и журналах, плюс к этому экранизированных и получивших хорошую прессу. А еще он – руководитель молодежной литературной студии, причем, можно сказать, прирожденный.
Его новый роман – ярок, оригинален, свободен от всяких клише и стереотипов советской прозы. Да он вообще свободен от незыблемых традиций литературы тех лет: по содержанию в нем нет ничего воспитательного и нравоучительного, по форме – почти отсутствует четкий сюжет, в рассказ о жизни главного героя постоянно вмешиваются всевозможные сторонние истории, притчи, минитрактаты. Непонятен и жанр произведения – явно далекий от реализма, но и научной фантастикой его назвать сложно.
Роман писался в течение пяти лет – срок внушительный даже для такого объемного произведения в 488 страниц. Чаще всего писатель работал над ним по ночам – в полном уединении, ничто его не отвлекало от главного. Разве что раз в неделю (по пятницам) проводил занятия со студийцами. Впрочем, они ему были необходимы: общение с молодыми дарования давали возможность для аккумуляции творческой энергии.
Работа над «Днем творения» (с 1972 по 1977 гг.) и последующее «пробивание» романа в издательстве – аккурат пришлись на годы существования нашей Студии. Она была образована при писательской организации в 1972-м, а весной 1982-го основной  состав студийцев с ней распрощался. Так что в этот период времени мы несколько раз слышали в чтении автора какие-то фрагменты из нее. И все же, когда я прочитал книгу целиком – испытал потрясение: «Как! и так можно!..» Своим свободным потоком роман явно не укладывался в рамки общепринятого. Он не был чем-то диссидентским, но и к советской литературе имел косвенное отношение.
В декабре 1983-го состоялось обсуждение книги в писательском кругу. На нем впервые из уст владимирского прозаика Анатолия Василевского прозвучало слово «антисоветчина». Конечно, строгий критик сгущал краски, и никто из собравшихся его не поддержал. Зато сам Василевский дал, что называется, ход делу, которое через владимирский обком партии дошло до Москвы. На пленуме Союза писателей СССР рабочий секретарь этого Союза Юрий Суровцев в своем докладе отметил: «Особенно неприятным уникумом, выпадающим из демократической традиции требовательного отношения наших художников к себе, кажется роман не роман…эссе не эссе…фантазия не фантазия…некое сочинение…»
Конечно, все слова этого литературного начальника были не более, чем клише тогдашнего агитпропа, за исключением (ставшими в нашей среде неким мемом): «роман не роман…эссе не эссе…фантазия не фантазия…» Действительно, в «Дне творения» со всеми его мини трактами и монологами на самые разные темы было что-то от эссе, хотя и не являлось им. Как и романом в общепринятом выражении. Всё-таки этому жанру требуется и более разработанный сюжет и более явственная архитектоника. Да и некий катарсис в конце, как ощущение того, что всё разрозненное собралось в единый узел – сбылось. У Краковского ничего этого не было. Последняя фраза романа: «Больше я ничего не скажу о Верещагине. Всё!» Создавалось такое впечатление, что автор наконец-то сам устал от обилия текста и решил поставить точку.
Так что стоит попробовать разобраться с этим странным произведением. А для начала обратить внимание на корешок книги. По всей его длине мы читаем: «Владимир Краковский» – хотя обычно кроме имени автора пишется и название вещи. Но здесь его нет. Как будто книга говорит: все 488 моих страниц – это и есть Краковский. И пожалуй, это, действительно, так: больше, чем сам роман – вряд ли кто-то может сказать, написать, сообщить нам о Владимире Лазаревиче.
Все, кто лично знал писателя, я думаю, со мной согласятся, что главный герой книги – это альтер эго автора. То есть Краковскому не надо было как Флоберу, проявляя некую изощрённость ума, говорить: «Мадам Бовари – это я», и так ясно, кто такой Верещагин.
Итак, перед нами очень личностный роман. Не даром Краковский однажды заметил, что всякое художественное произведение это триада: игра, исповедь, агрессия. Вот я написал «личностный роман, исповедь…» и немного усомнился. Не открытым же текстом говорит Краковский о нам о себе: нет, даже если это исповедь, то поданная в форме игры с читателем – игры ироничной и остроумной.
Итак, перед нами роман-игра?
Вновь вернемся к корешку книги (ох, уж эти вершки и корешки!). Где еще мы встречаем такое, чтобы лишь имя и фамилия автора. Да на однотомниках поэтов! Которые кстати, можно читать, как угодно: хоть с начала, хоть с середины, хоть не дочитывая до конца. Так что же – книга Краковского (кстати, весьма поэтичная по своей сути) – лишь сборник притч, историй, сказочек, гипотез, заметок – на самые разные темы? Но мы ощущаем, что и это не так. В «Дне творения» явно есть некое магнитное поле, объединяющее все разрозненные части, придающее книге целостность. В книге есть художественная идея.
Мне долгое время казалось, что Краковский увлекшись фантазийностью своего произведения, не заметил, что же у него получилось в итоге. А получилось, что великий ученый и изобретатель Верещагин, совершив выдающееся открытие и создав необыкновенный Кристалл, не принес этим никакой пользы человечеству. Нельзя же назвать пользой перевод неким межгалактическим конгрессом (кстати, описанном самым карикатурным образом) земной цивилизации в класс «ню» – с правом бесполого размножения (вроде мы  и от полового получаем удовольствие).
И все-таки, именно этого Краковский и хотел! Следует обратить внимание на слова учителя главного героя – профессора Красильникова в 24-й главке романа: «Упаси вас бог, Верещагин, от озабоченности результатом. Наслаждайтесь лишь процессом…» Конечно, и результат важен, но лишь в том случае, если он прежде всего происходит внутри человека, а не снаружи. Поэтому Кристалл получен, но никто его не видит кроме самого Верещагина. И это – главное по мнению автора «Дня творения». А что, пожалуй: ведь еще древние говорили: «Познай самого себя».
Итак, жизнь – как познание себя через творчество, внешняя цель – не более, чем ориентир. Или другими словами (вспомним Генри-Дэвида Торо): «Не важно, дойдет ли корабль до гавани, важно, чтобы он не сбился с курса». Даже лучше, если вообще не дойдет и будет вечно бороздить океанские просторы. Примерно так следует понимать  центральную идею Краковского. Да он и своей жизнью ее подтверждал: ему главное было – писать, а не тратить силы на публикацию написанного.
В самом начале романа есть важная фраза Рассказчика: «Теперешний Верещагин недоступен моему пониманию. Вот почему, говоря о нем, я употребляю слово: «был» Конец цитаты. «Был» – это до открытия Кристалла, до достижения цели своей жизни. Так что получается, что корабль Верещагина достиг своей гавани. Достиг, как умер, и больше о нем сказать нечего. Правда, в романе есть еще главка 212 – на полстранички, из которой мы узнаем о неком разговоре Верещагина с любимой им Тиной, ставшей к тому времени его женой. Впрочем, Рассказчик тут же спохватывается, восклицая: «И не жена Верещагину Тина вовсе!..», потому что – какие тут жены, если человечество переведено-таки в класс «ню» с правом бесполого размножения и главным его (человечества) праздником стал День Кристалла.
Вот такой наш Владимир Краковский ведет разговор с читателем: о предназначении человека, смысле и способе жизни, но в форме ироничной игры. О серьёзном – не серьезно. Или наоборот
И вот, что интересно. Не скажу, что я так уж разделяю взгляды авторы «Дня творения»: скорее мне близка форма их подачи, метод его работы со словом, способ существования внутри своего замысла. И видимо в этом моё отличие от других читателей романа, которым эта форма с методом не понятны. Тут стоит процитировать 213-ю главку-притчу: «Жили-были как-то на свете сестры-близняшки. Походили они друг на друга как две капли воды – и носы одинаковые, и глаза, и волосы, и рост, и плечи, и всё остальное. Только одна из них была красивой, а другая – нет. И вот люди, которые умели понимать красоту, различали их. А которые не умели – путали».
И все-таки мне странно читательское равнодушие, а порой и отторжение этой книги. Это еще во Владимире роман прочитан: все-таки автор – наш, да и шумиха начала 84-го года сыграла роль.  Но по стране… И это при том, что роман напечатан и не таким уж маленьким тиражом. Но за 42 года своей земной жизни он не был переиздан, и я не встречал ни одной рецензии (да что там – упоминания!) после той – сугубо обвинительной Анатолия Василевского, напечатанной в «Нашем современнике» в феврале 84-го.  Хотя с другой стороны – сколько достойных произведений 70-х – 80-х годов канули в Лету… А ведь первые повести Краковского были приняты читателем, что называется на «ура»: рецензиии, переиздания, экранизации… Однако, как мы видим, переход от героя-юноши, вступающего в жизнь, к ученому Верещагину и его Кристаллу явно не снискал автору лавров.
Году в 80-м после публикаций «Самшитого леса» Анчарова и «Альтиста Данилова» Орлова я услышал от Краковского (а он почувствовал сходство персонажей этих книг со своим героем): «Они, конечно, отбирают у меня хлеб, но всё это гораздо слабее моего романа, а ведь в том же русле. Ну, ничего – я даже рад: они пробьют дорогу моему Верещагину!..»
На мой взгяд «Альтист Данилов» и «День творения» достаточно разные вещи. А вот с «Самшитовым лесом» роман Краковского сравнить можно. Главный его герой Сапожников (кстати, как и Верещагин – человек без имени) – создатель теорий и гипотез, творящий их не ради славы, не ради денег и признания. Он делает это просто потому, что не может не делать – он не может не думать. Пожалуй, это совпадает с сущностью Верещагина. Но вот ключевое место романа:  «Мы народ. Мы живём вечно и медленно, как самшитовый лес. Корни наши переплелись, стволы почти неподвижны, и кроны тихо шумят. ...Мы народ. Опорный столб неба». Нет, если бы что-то подобное появилось в «Дне творения» – роман просто бы рухнул под тяжестью таких слов.
И я вновь возвращаюсь к словам Юрия Суровцева на пленуме Союза писателей. Помимо всех этих «роман – не роман, эссе – не эссе…» он ведь еще говорит о Краковском, как о «выпадающем из традиции». Но дальше идет про какое-то требовательное отношение художника к себе (к себе-то Краковский был очень даже требователен!), а надо: выпадающем из традиции отечественной литературы. Вспоминаю слова владимирского поэта Владимира Пучкова о «Дне творения»: «Давайте, представим, что этот роман напечатан в журнале «Иностранная литература». Мы бы прочитали и сказали: «А что – интересная вещь». И никаких особых споров и сшибок мнений не было бы». 
Действительно, легко уловить в романе Краковского некую экзистенциальность, свойственную западной литературе ХХ века, в то время как русская литература всегда стояла на позициях веры. В Христа ли, в коммунизм – но веры. А у любого экзистенциалиста Бог за скобками (его или вообще нет, или он – был, но ушел, умер…). В своем следующем романе  «Боря. Жизнеописание» (так и не опубликованном на данный момент) Краковский развивает данную тему, говоря о предназначении людей – становиться богами. И еще: западная литература индивидуалистична. Её герой – сверхчеловек (или пытающийся им быть) находится над обществом. А в русской литературе герой всегда – в социуме. У него может быть конфликт с обществом (вспомним хотя бы Чацкого), но он не может быть вне общества. В «Дне творения» герой налицо, а общества нет. Есть только отдельные его представители, в роли свиты этого индивида. Так что, возможно, эти странности романа и являются причиной его непопулярности у читателя. Выпадает его автор из традиции отечественной литературы.
Можно еще отметить читательские попытки найти для Краковского в литературном мире параллельные миры: Лоренс Стерн, Курт Воннегут, Сэлинджер… Опять же – всё зарубежные авторы.
А вообще, говорить о романе сложно. Он неуловим, как снежинка на ладони: только ее начнешь изучать, а она – превращается в капельку воды…
Больше я ничего не скажу о романе «День творения». Всё!