Белый офицер

Это стихотворение — драма изгнания и прощания. В его центре — образ русского офицера, покидающего родину после катастрофы начала ХХ века. Полированные сапоги и офицерское галифе становятся не только символами военной чести, но и печатями прошлого, которое уже невозможно вернуть.

Через простые, нарочито прямые образы — гудок парохода, дымящийся труба, молитва на коленях — воссоздаётся трагедия эмиграции. Старик, поднимающий офицера, звучит как голос народа: Россия потеряла царя, но народ жив, и с ним возможна новая жизнь державы.

Особое звучание приобретает финал. «Обет безбрачья» и «подпись на века» становятся метафорой безвозвратного разрыва с прежней судьбой: офицер оставляет не только родину, но и личную жизнь, отдавая себя памяти и верности.

Стихотворение соединяет личное и историческое, интимное и национальное. Оно говорит не только о белой эмиграции 1917–1920-х, но и о вечной теме изгнания, которая узнаваема и в сегодняшнем дне.

Белый офицер.
---
Сапог начищен, галифе —
Офицерского покроя.
Беглый взгляд чуть  под шафе
с прищуром и с тоскою.
Я вам не друг, я вам не враг
Дайте мне проститься.
На берегу весит мой флаг
Моей души последняя страница.


В висках стучит, пульс на курке
Расплакаться готов не скрою.
Что делать мне
В чужой стране.
Я здесь родился—
С непокрытой головою.

Дымит труба, гудок прощальный
Все цепи в сердце оборвал.
Не удержался офицер,
Встал на колено, помолился
Рукой к палубе припал
И молча прослезился.

Его с колен старик поднял
Всё с тем же горьким взглядом:
— Не плачь, сынок, Россия пала.
Нет больше на Руси царя.
Жив народ. Народ остался.
С ним оживёт держава.
Берег пуст и дым расстаял,
А с ним и призрак счастья.
Белый офицер нам всем оставил
Свой обет безбрачья
И подпись на века поставил.


Boots polished, breeches neat,
 An officer’s cut, precise and fleet.
 A fleeting glance, a drunken squint,
 With sorrow deep, yet not a hint.
I am no friend, I am no foe,
 But let me say goodbye and go.
Upon the shore my flag hangs high,
 The last page of my soul drifts by.
 In temples pounds, the pulse is near,
 I fight back tears I cannot clear.
What am I to do, alone,
 In a land where I’ve no hearth or home?
 I was born here, head bare to sky,
 Yet foreign winds make heartbeats sigh.
Smoke rises from the pipe’s farewell,
 A horn blows soft, its mournful knell.
 All chains within the heart are torn,
 The officer kneels, silently worn.
He presses hand upon the deck,
 And sheds the tears he must not check.
 The elder lifts him, bitter-eyed:
 “Don’t cry, son, Russia’s tide has died.
 No tsar remains to rule the land,
 But people live, and state will stand.”
The shore is empty, smoke has flown,
 And with it, ghostly joys have gone.
 The White Officer left for all,
 His vow of celibacy, standing tall,
 And signed eternity with steadfast call.