Постоялый двор Глава вторая

Глава вторая

«У Бога нет конца высоты. Отрываясь от Земли, о возвращении не думаешь. Постигаешь бесконечность как веру. Летишь не подобно птице, а словно луч света, озаряющий сотворённое для тебя пространство. Летишь, принуждённый видеть его и познавать. Бестелесный. Безучастный ко всему материальному. Оно тебе не помеха. У тебя одна задача: постигнуть истину. Совершенство Бога. Который везде…»

Катерине не на чем было записать, но она запомнила эту мысль надолго, до срока, когда её ребёнок уже сам давно встал на ноги и вновь попытался прыгнуть вверх, а, ударившись головой о потолок, предусмотрительно плавно опустился на пол, почесал макушку и спросил:

- Мам, а почему не больно?

- Потому что у тебя мозгов нет! – коротко ответила она и дала сыну подзатыльник. – Меня бы пожалел. Сколько тебя ловить можно? Я же тебе объясняла, что у света две природы. Одна корпускулярная, где свет это поток частиц. Фотонов. Другая – волновая, но ты её уже перерос. Тебе стать опять электромагнитной волной не получится. Ни через призму, ни через линзу уже не пролетишь. На спектр не разложишься… Так что успокойся и больше не прыгай там, где нет потолка. Улетишь к богу в рай, а мне тебя всю жизнь ловить придётся. Понял или нет?

- По…понял, - ответил захныкавший ребёнок.

- Садись лучше кашу ешь! И – за грамматику! Иначе не видать тебе гимназии, как своих ушей.

Катерина со стуком поставила полную миску на стол.

- Ну? Что тебе мать сказала?

Кроха принялся месить гречневую крупу в молоке и облизывать с осторожностью деревянную ложку.

- Что? Горячо ещё? А ты подуй. Но не так, как в прошлый раз, а потихонечку. Чтобы у Николая Матвеевича опять кобылу с телегой в овраг не унесло. Думай о людях, когда что-то делаешь. Не в лесу живешь!

Дитятко осторожно подул на кашу. Она застыла и на глазах покрылась снежным налётом.

- Господи!

- Что, мам?

- Да это я не тебе… Господи! – покачала головой Катерина в отчаянии. – Опять разогревать! Ну, ты можешь поаккуратнее себя за столом вести? По-человечески? Возьми ложку в другую руку. Салфетку поправь. Вот. Теперь правильно… И сиди тут, пока я не подогрею. Не бегай, не прыгай, не дуй ни на что!.. Понял?

Сын покорно кивнул.

Катерина с подмёрзшей миской подошла к печи и поставила её внутрь на остывающие угли. Молоко стало медленно оттаивать. Катя улыбалась, любуясь его возвращению в исходное состояние, и вспоминала в очередной раз свой побег из «Вифлеемской звезды».

Он родился неожиданно, без схваток, без боли, будто выпрыгнул наружу, и, сбросив с себя послед, потянул её за пуповину вверх и в сторону, к закрытому окну в сад. Фотинья прижала окровавленные руки к фартуку и широко открыла глаза, воскликнув:

- Боже мой!

А Катерина завопила:

- Мой! Мой!

И крепко ухватилась руками за пуповину.

Сын подлетел к стеклу окна, проник лучиком сквозь него и уволок её, прозрачную и бестелесную, за собой, возносясь всё выше над постоялым двором. Она не слышала ни грома пушек, ни выстрелов, ни криков пьяных людей. Катерина в одной нижней рубахе взвилась за сыном к тёмным облакам, за которыми пряталась рождественская звезда, не ощутив ни мороза, ни страха, ни удивления. Её сразило ощущение полной свободы и восторга перед чудом. И, если бы не крик младенца, который она услышала ясно, наяву, пока она не узнала голос сына, который вернул её к действительности, Катя наверняка подумала бы, что умерла.

Но сын призывал её к себе. Катерина ухватилась за пуповину обеими руками и подтянула горячее тельце к груди. Они уже не были больше одним целым. Вернее, сама Катя теперь стала сыновьей частью, той, что позволяла ей быть матерью, не только кормилицей, но и заступницей, берегиней, - той, что должна была ввести его в мир людей. А значит, вернуться на Землю и воспитать Бога.

И ребенок, казалось, понял это.

Он позволил её спуститься вниз до верхушек деревьев, выбрать место для приземления где-то на заснеженных болотах среди леса, найти в буреломе медвежью берлогу и проникнуть туда, не потревожив спящих зверей.

Катерина тогда ещё отметила про себя мудрость сына. Здесь бы их люди точно не нашли. Но спасительная земля навела Катю на мысль, что когда-нибудь и из этого убежища надо будет выйти. Проницательный младенец прислушался к ней и улыбнулся во сне.

Утром они проснулись с двумя медвежатами и большой медведицей, положившей голову на кучу из потёртых кредитных билетов. А по углам берлоги блистали полуимпериалы, припахивающие ночным горшком, и россыпи драгоценных камней, вкраплённые в земляные стены, испещрённые корнями деревьев и сетью белёсых грибниц.

Тогда же ей и вспомнилась природа света. Оказалось, что видимый свет в берлоге не способен отражаться таким образом, чтобы медведи их видели. Гости же видели в темноте и себя, и медведей со свалившимся к ним с неба краденным богатством, которое зверям и богам вроде бы и ни к чему…

Катерина мычала сыну колыбельные, читала из «Энеиды» и «Буколик» Публия Вергилия Марона, из од Квинта Горация Флакка, из элегий Секста Проперция, ну, и некоторые свои сочинения, которые рождались в ней, как отголоски счастливого, но далёкого детства…

Молока у медведицы хватило на всех до самой весны. Мальчик подрос и Катерина, пожалев сонную, исхудавшую животину, просочилась с ребёнком наружу.
На болоте было зябко.

Но под солнцем с подсохших кочек уже пробивалась стрелками мать-и-мачеха, первоцветы и черемша. Невидимые птицы защебетали. Потеплели воды. Туманы рассеивались к утру всё позже, удлиняя сны ей и младенцу…

Искать людей Катя решила по женскому наитию. То есть идти туда, куда ноги приведут.

Сына приходилось слегка придерживать в руках, чтобы не улетел за облака, или привязывать к поясу верёвкой, сплетённой из надранного зубами с липы лыка, из которого она сплела себе лапоточки и корзинку для младенца. Малец понимал мать с полуслова: помогал и костерок своим взглядом разжечь, и рыбку в ручье поймать, и снег растопить на кочке для ночлега. Когда матери хотелось есть, он сыпал с неба манную крупу. Когда пить – тут же под ногами забивал родничок с чистой водой.

Трактов и проезжих дорог они сторонились, хотя по весенней распутице по ним редко проезжали люди и лошади. А звери и птицы, казалось, не замечали божественную пару вовсе.

Однако, случайные встречи с людьми были продуманы богом наверняка.

Как-то сквозь стволы деревьев они заметили череду паломников к святым местам. Малец показал на них пальцем, и Катерина смело зашагала навстречу богомольцам. Кончался Великий Пост, в Сергиеву Лавру потянулись от нищих, заброшенных деревень, верующие. Среди идущих были и незнакомые бабы с детьми. За несколько золотых они приодели в отрепья и младенца, и Катерину, которая соврала, что её ограбили донага лесные разбойники. Что Катя еле ноги от них унесла, спасая сына, что спрятались они от лихих людей в болотине, а те туда из опаски не полезли. И что кроме этих припрятанных золотых у неё нет ни гроша. Мол, помогите, люди добрые!..

Добрые нищие поверили Кате не сразу. А выпытав, что она состоит в дальнем родстве с покойными дьяками Иммануилом Филистимилянским и Мануилом Семирокастным, пожалели сироту и дали мальчику размоченную горбушку ржаного хлеба, завёрнутую в серую тряпицу. Да заодно и проводили от себя подобру-поздорову и от греха подальше в другую сторону, не желая связываться с безбожниками, каковыми считались начитанные дьячки, а яблоко от яблони падает, как известно, совсем недалеко, да и взять с таких проходимцев было уже нечего…
Но и на том спасибо, что дорогу в город показали.

Суток через трое, к широкой Масленице, Катерина с ребёнком угодили точно на городскую ярмарку. Тут Катя, разменяв империалы на мелкую монету, сняла угол у полуглухой сквалыжной старухи, торговавшей краденым, приоделась, отмылась и ребёнка, наконец, в порядок привела. Так, что и себя, и дитя было не стыдно людям показать. А как совсем освоилась с местными порядками, пошла прислуживать в ближайший приход, по старой памяти подсказывая тамошнему дьячку на клиросе слова Псалмов и молитв, в которых он не очень разбирался по своему невежеству и лени.

Нельзя сказать, что жила Катерина впроголодь. Но виду не показывала. Скромничала и в еде, и в жилье, и в нарядах. Ждала, когда ребёнок встанет на ноги, заговорит, а там, глядишь, и в Москву с ним подастся, заглянув перед столицей в знакомую берлогу.

А сын будто мысли её читал: слушался.

Называла она его на разный манер: то Гошей, то Костей, то Гостем, а то и вовсе Господем, и мальчик на любое имя откликался, ведь его мама звала. У него не было сомнений в её любви и правильности решений. Ведь она была его частью, а не может же какая-то часть навредить любимому целому. Это геометрически нецелесообразно. Не честно предавать симметрию. А в геометрии Катерина была необыкновенно сильна. И в ней точно был бог. Тот, который везде…

К седьмому году жизни в городе Катерина была озадачена тем, что сына нужно было вести в храм к первому причастию, а у него не было даже имени. Его нужно было одарить им. Дать сыну достойную родословную, связанную с богоподобными предками, а лучше святыми, желательно царственными, чтобы устроить его в учебное заведение соответствующего статуса. Не хватало малого: записи о его рождении в метрической книге какого-нибудь местного прихода. Задача казалось неразрешимой. Но только не для неё, дьячковой дочки.

Под предлогом поиска пропавшего без вести мужа, сгинувшего на большом пожаре со всеми документами, Катерина уговорила полистать метрическую книгу храма Вознесения на Куличках, где якобы муж, Амвросий, был крещён, но не точно. А как иначе записать его в отцы сыну, родившемуся в его отсутствие?

Свидетелями выступили сквалыжная старуха и пропойца-дьячок, умилостивленные полуимпериалами.

Настоятель храма, отец Епифан, наслышанный от приходского священника Фомы и собутыльника-дьяка о богонравности Катерины, оказался большим ценителем драгоценных камней и в просьбе ей не отказал.

Скоро в книге появилась дополнительная запись о младенце Константине, урожденном князе Двоекурове, но задним числом, вослед за пролитыми в кляксу чернилами на предыдущей записи и восстановленной таким образом в присутствии свидетелей записи последующей. Матерью была писана Екатерина Двоекурова, в девичестве княжна Тараканова-Филистимлянская.

На первое причастие в день памяти Константина Великого, основателя христианского Константинополя и собирателя Никейского собора, Катерина привела отрока одетым в лучшее, чем могла похвалиться губерния: на нём был камзол из парчи с золотой искрой, кружевное белоснежное жабо, лаковые туфли из заморской кожи и рейтузы цвета небесной голубизны, скроенные по моде восемнадцатого века и расшитые серебряными пчёлками величиной не больше настоящей пчелы, с лапками и крылышками в натуральный размер насекомого. Не хватало напудренного парика и сверкающих медью пряжек.

Но никто уже не сомневался в княжеском происхождении отрока и без этого.
Лицо не по возрасту серьезного молодого человека было полно благочиния и вдохновенного восторга перед предстоящим таинством. Константин вовремя прочитал Символ Веры. Поправил несколько ударений в старославянских словах поперхнувшемуся чтецу-подьячему, выбрал время на паузе перевода его дыхания и спросил:

- А сын божий матери своей не отец ли?

- Не богохульствуй! – прошипел ему дьячок.

Песнопение продолжилось. Но отрок на очередной паузе вновь воспросил:

- А родная мать своему сыну не раба ли божья?

- Заткнись, отрок, не на базаре, поди, а в храме стоишь! – осадил его отец Епифан.

- А вы в меня веруете? – спросил Костя и у него. – Вы кто? Ариане или православные?

Тут уж Катерина вмешалась в таинство.

- Господе, заткнись же ты, наконец! – воскликнула она и перекрестилась.
Новоиспечённый Константин Амвросиевич Двоекуров нагнул в покорности выю и принял первое причастие, слегка оторвавшись от земли. Но этого никто не заметил…

На следующий день, сделав выписки из метрической книги и заверив их у отца Епифана, Катерина с сыном засобиралась в Москву, где новоиспечённая княгиня уже наметила пристанище, в котором они намерены были остановиться и поискать дальних родственников по Таракановской линии, способных поучаствовать в судьбе столь одарённого продолжателя княжеского рода…

В вагоне второго класса почтового поезда №4 Московско-Курской железной дороги, во втором часу ночи, тридцатого (по старому стилю) июня 1882 года, проезжая по высокой насыпи близ деревни Кукуй на 316 километре у седьмого пикета перегона «Чернь — Мценск» Тульской губернии, Катерина вздрогнула и проснулась от того, что сын потряс её за плечо и позвал:

- Мам, а мам? Надо бы как-то машинисту паровоза передать, чтобы по этим рельсам больше не ездили…

- Что случилось?!

- Там насыпь подмыло. Наш-то состав по воздуху пролетел, я еле успел последний вагон на рельсы поставить. Следующий поезд точно в овражину свалится, много людей погибнет. Я уже ничего поделать не смогу… Правда, мам…

За окнами вагона хлестал ливень, голос Константина был едва слышен в шуме дождя и стуке колёс. Катерина поморщилась спросонья и растормошила соседа напротив, длинноволосого студента, с которым Константин играл в дорожные шахматы вечером. Фигуры так и остались торчать в дырочках на доске, а убаюканный покачиванием вагона долговязый попутчик застыл в странной позе, откинув голову и открыв рот, но не выпуская из рук клетчатой дощечки у себя на коленях.

- Антон Павлович, господин Чехов, проснитесь! – требовательно постучала ему по плечу Катерина.

Студент потряс головой и прокашлялся:

- Простите… Чем обязан, мадам?

- Пусть вам моя просьба не покажется странной. Надо бы срочно предупредить машиниста поезда… вероятно через кондуктора… что пути повреждены… подскажи, где, Костя?

- На седьмом пикете… - уточнил сын.

- Да-да… Перегон «Чернь-Мценск»… Мы еле-еле проскочили… Вы позаботитесь об этом?

- Хорошо, - студент вынул из кармана часы, прищурился и в свете стеариновой свечи взглянул глазами разного цвета на циферблат. – В Черни скоро будет остановка, я сообщу кондуктору… А дальше, верно, телеграфом передадут… Предупредят… Только с чего вы это взяли?.. – студент посмотрел на ливень за окном и коротко вздохнул. – Ни чорта не видно! Как сынишка-то рассмотрел?

Катерина пожала плечами, а Константин вдруг, закрыв глаза, назвал точное время и попросил студента проверить. Угаданное время оказалось правильным.

- Теперь верите, что он видит? – спросила Екатерина с тревогой.

На губах студента появился было изгиб сомнения, но Константин добавил:

- У вас чахотка. Вы умрёте через двадцать два года известным писателем. Ваши пьесы будут ставиться во всех театрах мира… Я спас вас пять минут назад от неминуемой смерти. Спасите других… Они едут нам навстречу в поезде №3.

Чехов улыбнулся.

- Вы, ваше сиятельство, не тех сказок начитались, похоже. Вам бы отдохнуть, матушку свою пожалеть. А у вас всё Гофманы в голове…

Мать с сыном переглянулись и вздохнули одновременно. Бог, который везде, вероятно, был далёк ещё от этого студента, уверовавшего в технический прогресс и его безнаказанность. Он, как мы теперь знаем, достанет этого земского врача чуть позже и уже не отпустит…

На станции Чернь отнеслись к предупреждению с недоверием или телеграф в дождь не сработал. Или опоздали с предупреждением. Встречный состав пропустили без задержек. И поезд №3, шедший из Москвы, рухнул в овраг с подмытой насыпи…

А о Кукуевской катастрофе на седьмом пикете Чехов узнает уже из газет, где напечатает свой репортаж его знакомый по гимнастическому обществу и коллега по «Московским ведомостям» Владимир Гиляровский, прибывший туда первым из репортёров.

 Этот две недели будет разгребать трупы в завалах из железа и грязи и очнётся обессиленный в имении Тургеневых, Спасском-Лутовинове, что окажется в трёх верстах от места трагедии. В поезде погибнет двадцатилетний красавец, племянник Ивана Тургенева. Брат его, Николай, сойдёт с ума от этой потери. А Гиляровский, пропитавшийся трупным запахом, начисто лишится аппетита к скоромному на полгода, но правдивая статья о катастрофе сделает его в одночасье знаменитым на всю Москву…

XV Всероссийская художественно-промышленная выставка, проходившая в Москве летом 1882 года, располагалась в выстроенных лучами в октаэдре восьми главных павильонах на Ходынском поле, и подобие этой рукотворной стальной «вифлеемской звезды» занимало площадь почти в тридцать гектаров.

Двоекуровы поселились неподалёку по московским меркам – в районе Бутырок, в меблированных комнатах доходного дома купца Шерупенкова, что стоял севернее Тверской заставы ближе к церкви Николая Чудотворца. Катерина намеревалась отдать Константина осенью в знаменитую Поливановскую гимназию, что на Пречистенке, а пока усердно молилась, пока новоиспечённый князь Двоекуров с местными мальчишками искал тайные ходы для проникновения к чудесным выставочным экспонатам.

Его способность прыгать через трёхметровый забор с места приводила его товарищей в полный восторг. Городские купеческие дети и не слыхивали о подобном.

Константин откровенно рассказывал им о скрытой в лесных болотах N-ской губернии берлоге, обвешанной изнутри золотом и драгоценными каменьями; о медвежьем молоке, дающем силу для парения в воздухе и добычи воды из земли; о материнской любви, способной придавать его дыханию то огненный жар, то морозильный холод. И ещё о многом. Но ребятишек это мало занимало. Они всё больше устремлялись на выставке то к паровым машинам, позволяющим передвигаться быстрее лошади, то к химическим растворам, воспламеняющим камень, то к конфетам в разноцветных блестящих фантиках, которые таяли во рту со вкусом заморских фруктов, исчезая без следа, но так врезываясь в память, что о морковке забывалось начисто.
Их руки тянулись пощупать, увидеть чудо, может, его и съесть, но не думать о том, как и из чего оно вдруг получилось.

Поэтому перекидывание товарищей через забор оставалось главным занятием Константина. Не склонный чему-то удивляться, он понял, что им докапываться до сути и устройства божеского и не к чему вовсе. Они принимали его мир целиком, не раскладывая на частности.

Главным на выставке оказывалось то, что все достижения людей сводились к полезному: как бы с наименьшей затратой сил сделать так, чтобы необходимого стало как можно больше. Но люди будто не понимали, что необходимое, сделавшись лишним, необходимым стать тут же переставало. Оно становилось обыденным, обыкновенным, доступным всем, а потому тут же теряло свою значимость. Люди не могли съесть всего того, что за них делали машины. Не могли выпить той воды, что добывалось из-под земли. Вырубить все леса. Сжечь весь керосин и уголь. Не могли написать картин, музыки, наваять той красоты, что давала им природа просто так только потому, что придумать за бога что-то лучшее просто невозможно. Да и нужно ли?

Константин понимал, что лишнее из нужного люди откладывают для себя впрок, на случай, когда бог, возможно, о них забудет, занятый чем-то другим. Поэтому держать что-то про запас стало их всегдашней привычкой, целью бренной жизни. То ли от того, что они богу жизни свои не доверяли. То ли от того, что вовсе в бога не верили? А как же храмы? Попы? Молитвы?

Его вопросы ставили Катерину в тупик. Она спроваживала от обеденного стола хихикающую в рукав хорошенькую горничную в накрахмаленном фартуке и, вытирая руки о салфетку, крестилась.

- То есть ты в гимназию поступать не собираешься, Костя? Ты не хочешь быть современным человеком? Ты думаешь, если ты ближе к богу, то и учиться не надо?

- Зачем, мам? – отзывался сын. – Чтобы научиться чему? Всё уже есть на свете. Надо только показать людям, как этим пользоваться? Есть ртом, ходить ногами, управлять собой… Да мало ли… Но это делать и так все могут! Для чего они мне? И я им зачем? Если бог везде, то никто никому не нужен. Получается, что он один и живёт только для себя… То есть для меня… а я – для него? Так, что ли?

Катерина в такие моменты не сдерживала слёз.

- А я, сынок? Я, твоя мать, сколько претерпела? Ради тебя, ради бога своего! Грехи, унижения, обман… Такова твоя благодарность и сыновья забота? Где же твоё милосердие? Где обещанная любовь?.. Нет, дорогой!.. Уж если ты сын мой и уродился по образу моему и подобию, так уж будь любезен быть человеком! Не мышонок, как говорится, не лягушка, а вершина эволюционной пирамиды! Ты, вон, в небеса способен улететь, а грамматики учить не хочешь. Да кому ты в просвещённой России нужен, такой умник? Империя не балаган и не выставка, а государство с подданными, которым вменены всякие, долженствующие ими исполняться, обязанности. Ты князь. А значит, должен не терять честь, вести себя сообразно званию, обязан родине служить и быть грамотным. А ты… Расписаться-то по-человечески не можешь… - Катерина раздражённо взяла в руки салфетку и подвинула Косте карандаш. – На, вот! Пиши: «Константин Амвросиевич Двоекуров.»

Мальчик с усердием нацарапал на накрахмаленной тряпочке что-то похожее на «Г-дь, Б-ш, Ц-й» и прибавил вслух:

- …не сотворивший меня женщиной… благодарю…

- Ну-ну! - промолвила Катерина и залилась горючими слезами. – И на каком это наречии читать?

- О чем ты плачешь? – отзывался изумлённый сын. –  Все уже знают, что это «Господь, Бог Наш, Царь Вселенной». А там уж хоть лягушкой, хоть Амвросиевичем меня назови, какая разница? Зачем лгать людям и себе? Я из колена филистимлянского, так и в книге прописано: Авраам с Исааком жили в земле Филистимской. Значит, патриархи пришли позже, мама, и наш род древнее библейского, да и там читали и писали только фарисеи. Иисус Христос не умел писать и не писал. За ним записывали другие люди… И потом: слово божие в сердцах у нас уже написано… Без всякой грамматики!

Спорить с Константином было себе в убыток. И тогда Катерина выбрала другой путь. Она решила до совершеннолетия обучать ребёнка на дому с помощью наставника. А для этого надо было снять дом на окраине и завести слуг и знакомства, чтобы оградить его от мещанской купеческой дряни и городской разночинской шушеры: бывших студентов и поповских сынков.

 Она подала прошение в Министерство народного просвещения на соискание места для домашнего наставника, в коем указывала необходимые качества оного с математической докучностью богатой вдовы, имеющей точное представление о его жаловании, поведении и положении в семье, то есть - проживании на полном пенсионе при ученике до конца обучения. А потому лет ему должно быть не более тридцати, и в придачу он должен быть здоров, статен, «видом и платьем чистоплотен, поведением и помыслами благороден, а учёностью владеть обширной, как в естественных науках, так и в науках гуманитарных, как-то: богат знанием языков, и историей древней с географией и философией, и Закона Божьего с толкованием православным».

Ждать пришлось недолго: месяца полтора-два. И уже в новый дом в подмосковной Сокольничей Роще (близ бывшей усадьбы помещиков Троекуровых, снятый Катериной Мануиловной под предоплату с последующим выкупом) мать с сыном въехали на двух каретах с многочисленной челядью и четырьмя ломовыми возчиками на телегах-фурах, груженых скарбом и рухлядью, посудой и полотном.

Последним на резвой молодой кобылке въезжал в усадьбу Павел Павлович Дурново, крепкий двадцатипятилетний отпрыск знаменитой фамилии, после Петербургского университета успевший кончить курс в Гейдельберге и вернувшийся недавно из кругосветного плавания на корвете «Аскольд». Там многообещающий юноша познакомился с Владимиром Дмитриевичем Спицыным, флаг-офицером и наставником морской молодёжи, увлёкшимся созданием аппаратов тяжелее воздуха.
 
Корвет «Аскольд», отданный под учебное пособие гардемаринам Петербургского Морского училища, в августе закончил учения на Тронгзундском рейде, и Павел Павлович, полный воздухоплавательных идей, навеянных Спицыным, под приглядом которого они и принимали экзамены у гардемаринов, отправился с его позволения в свободный полёт.

С Костей они встретились на Выставке в экспозиции московской фабрики благовонных товаров «Брокар и Ко» у фонтана с одеколоном. Павел обращал внимание какой-то дамы на простейшее устройство, в котором используется паровой насос, подающий галантерейную воду под давлением в крохотные технологические отверстия под хрустальной чашей. Но Костя поправил его, указав пальцем вверх на скрытый от всех расширительный бак, метрах в пяти у них над головой, в который некий отрок с помощью ведра и верёвки непрерывно подливает одеколон из нижней чаши, той, куда душистая жидкость стекает из фонтана. А чтобы посмотреть на паровые насосы, сказал Константин, даме нужно пройти в другой павильон, и предложил ей свою помощь.

Дама расхохоталась и ушла. Павел Павлович был смущён. Девица ему явно понравилась, а Костя не мог понять, почему тут же был схвачен будущим наставником за ухо и приподнят над землёй без собственного желания. Дурново прошипел ему в лицо:

- Куда ты лезешь, сопляк?! Тебя, что? Не приучили помалкивать, когда старшие разговаривают?

- Вы не разговаривали. Вы говорили неправду. Фонтан устроен на другой манер. Нельзя вводить людей в заблуждение. Меня этому учили, - ответил Костя как можно спокойнее, хотя ему было нестерпимо больно.

Павел Павлович ослабил хватку и поставил бойкого мальчишку на ноги.

- Как тебя величают, недоросль? – воспросил Дурново с восхищением.

- Князь Константин Двоекуров, - ответил Костя, потирая ухо.

Они познакомились, а прогулявшись по выставке, где Косте было знакомо уже всё до мелочей, прониклись друг к другу такой симпатией, что меньший пригласил старшего приходить к ним в гости запросто, без церемоний, и назвал адрес… 

Дурново был первым из лучших кандидатов в наставники к князю Константину. При знакомстве Катерине приглянулась не только его внешность и умение держать себя при дамах, но и необыкновенный румянец, которым покрывалось лицо Павла Павловича, когда он врал.

Фантазии его, казалось, не было предела.

На следующий же день Дурново с князем затеяли строительство водонапорной башни, высоты которой должно было хватить, чтобы двигать платформу с подъёмником на второй этаж при помощи создаваемой ею гидравлической силы. К отдельным водопроводным трубам подсоединили и цилиндры с поршнями, которые открывали тяжёлые ворота. Причём и лифт, и ворота начинали своё действие с нажатия рычагов, соединённых с чудом техники сложным шестерёнчатым механизмом, позволяющим управлять собой двумя пальцами старика-швейцара.

Посреди двора конечно же забил фонтан, из которого позволялось пить даже лошадям, потому что дно его было усеяно чухонским камнем шуманитом, издревле посланным на землю с небес и обеззараживающим воду. По клумбам и саду были разведены бамбуковые трубки с крошечными отверстиями для капельного полива. А над всей этой красотой установлен был ажурный купол из стали и стекла, к которому от дома вела прозрачная галерея с заморскими растениями. Пол в галерее обогревался из подземного котла паром, подающимся насосом по керамическим трубкам и в дом, и в соседний флигель, и в роскошные купальни с термами на римский манер. Пар и воду согревал, и воздух в покоях и залах просторного дома.

Скотный двор, конюшни, псарня и помещения для челяди были перестроены из деревянных в каменные, чтобы избежать случайного пожара. А на особом месте были устроены мастерские: с кузницей, угольными печами для плавления железа, меди и производства своего стекла и фарфора. Ещё дальше стояла лесопилка, у плотины на запруженной речушке рядом с водяной мельницей, вращательное колесо которой позволяло и зерно молоть, и брёвна на доски распускать.

Но самым значимым сооружением была двадцатисаженная вышка, стоявшая на высоком пригорке у границы леса и пашни, с которой и запускались летательные аппараты, орнитоптеры Павла Павловича.

Эти странные механические птицы с накачанными водородом телами из бычьих пузырей, обмазанных рыбьим клеем, и хлопковыми крыльями, намотанными распушёнными прядями на бамбуковый каркас с обеих сторон лёгкого тела, вызывали в князе Константине восхищение человеческим безграничным разумом, недоступным божескому разумению. Все эти паруса, воздушные змеи, шары и рукотворные пичуги с трещотками; пружины, свёрнутые в спираль; редукторы с высоким передаточным числом деревянных шестерёнок и маховые хрустальные колёса, запасающие в импульсе кинетическую энергию, - казались князю Константину верхом искусства, на которое способна природа преображения неподвижного в плавающее, летающее, вертящееся, парящее и любое другое, отдельное от силы животных мышц, а опирающееся только на блеск человеческого разума.

Но самое главное – это воплощение в материальное мечты о полёте не обещало в будущем никаких материальных выгод, а только гору затрат и неизбежных смертей при опытах. И в этом было больше человеческого, чем божьего…

Катерина, не раз уже отправлявшая Константина слетать ночью в берлогу за золотом и камнями, спрашивала наутро его, уставшего и счастливого:

- Много ли там осталось ещё?

- Камней? Их становится всё больше. Похоже, они там растут как грибы.

- А золота?

- И монеты срастаются и превращаются в слитки. Посмотри сама…

Мать разворачивала тряпицу и ахала от удивления:

- Спасибо, Господи, что ты есть на свете!

- Да ладно тебе, мам… - скромно опускал глаза долу Константин. – Если бы не твоя любовь… Сама знаешь…

И тут же падал кудрявой головой на подушку, засыпая.

Катя гладила его по шелковистым волосам, плечам, рукам, бёдрам и с гордостью отмечала, что сын всё больше становится похож обликом на сложенного из трапеций Амвросия, покрывается в нужных местах шерстистостью Евлампия Христофоровича, а голубые глаза князя горят своенравием и грубоватой наглостью Ивана Карловича Корха.

О взрослеющем человеческом разуме Константина она ещё страшилась задумываться, но молила бога, чтобы количества её любви и средств из берлоги хватило на то, чтобы из него вырос достойный член российского общества, истинный патриот и, возможно, учёный или полководец и политический деятель, который не посрамит фамилии и чести, благо наставник ему достался правильный и смелый, не чета университетским рохлям, которые без пенсне, трости и разговорах о социальной справедливости шагу ступить не могут.

Родине требовался человек дела, хоть и бесполезного на первый взгляд. Энтузиаст, а не революционер. Романтик, а не террорист. Божий бич, а не слюнтяй с топором за пазухой, как у Фёдора Михайловича…

Честно говоря, Павел Павлович настолько нравился Катерине Мануиловне, что, даже поискав в нём погрешности, она приходила к весьма утешительному выводу, что любой его недостаток не превышает в математическом виде отклонения вектора мужской красоты Дурново от живости его озорного ума и вектора обаяния от блестящей грубости, выражающейся в закатистом смехе или крепком словце, пущенном вслед с замахом кнута в хвост кобыле, застоявшейся в дрожках в воскресное утро.
И вот пролетели уже прочь со двора два блестящих круга из никелированных спиц, прошуршали по гравию каучуковые шины, протопали ярко-золотые копыта соловой красавицы Целки, а в морозном воздухе ещё долго висело:

- Но-о-о, стерва-а! Застоялась, ядрёна мать! Пшла, курва, по волнам корветом «Аскольд» с пердячим паром! Попутного ветра и семь футов под килем! Держи хвост кливером! Чтоб тебя в щепки разнесло, шва-а-ль! Нно-о!..

Обычно следом за Дурново в церковь собирались и Двоекуровы. К крыльцу подавался экипаж. В лаковой карете с четвёркой гнедых рассаживались улыбающаяся нарумяненная Катерина в персидской шали, серьёзный юный князь Константин в новом сюртуке, дикий кучер Фрол на облучке, дядька-Василий в ливрее – рядом, две мамки-горничные – Марфа и Клитемнестра во французских шляпках – супротив на диване, оббитом цветастым шёлком.

Подъезжали в храм скоро. Стояли на службе в первой линии от аналоя с лицами светлыми и домашними по левую руку от клироса, среди благородных прихожан. По окончании службы клали на поднос дьячку каждый по полуимпериалу. Целовали трясущуюся руку протоиерею Никодиму, глаза которого увлажнялись от благодарных чувств. По выходу на панель одаряли нищих двугривенными и пятиалтынными и уезжали не спешно, с достоинством, норовя уступить место впереди капитану-исправнику и предводителю дворянства. Но на уговоры те редко соглашались, предпочитая пустить кортеж миллионерши Двоекуровой и дрожки полусмасшедшего наставника Дурново впереди себя, от греха подальше.  (И тому была причина. Однажды случилось так, что Павел Павлович в шутку запустил на ходу бумажного змея с дрожек, а его верёвочка возьми и зацепись за верёвку от языка праздничного колокола на колокольне. Вот уж звону было! А ветер-то какой поднялся ни с того, ни с сего! Даже серьёзный князь Константин удивлялся, глядя на змея, и всё посвистывал от возмущения…)

Немало слухов ходило об усадьбе Двоекуровых.

Злопыхатели наводили очередные поклёпы, сомневались в чистоте их рода и писали подмётные письма в Сенат, заушно завидуя богатым «самозванцам».
 
Люди попроще и чинами пониже завидовали откровенно и пресмыкались перед великими деньгами, становясь в унизительные позы, чтобы получить от княгини очередной подряд на воплощение её причуд.

Работники из безграмотных крестьян нашёптывали друг другу о нечистой силе, живущей под княжеским домом, слушая непрерывный машинный гул и глядя на дым, идущий из трубы от подземного парового котла.

- Как так? – покачивали они немытыми головами. – Живут без печей, а в домах тепло и светло, и вода сама из краника в стене бежит тёпленькая без всякой реки и колодца?

- Сама? – крестились новые слушающие.

- Сама-сама… Сама и перёд и зад моет и бельё стирает в доме… Как так?.. И зачем у этих бесов на парадном крыльце ковёр персидский постелен? Не знаешь?.. А я тебе скажу! Они ноги о него вытирают!

- Неужто? – закатывали глаза мудрые непосвящённые. – Значит, будет-таки война с Персией, ох, будет! Не зря на лике Иверском в Афоне слезоточение заметили!

- А ты почём знаешь?

- Народ зря болтать не станет! Вон о каком-то годе грибов высыпало – не сосчитать…

- И что? Война-то тут причём?

- А то! Вся скотина по деревням в N-ской губернии передохла, в половине уезда леса спалили, аж вода на болотах закипела!

- Так это язва сибирская была, потому и жгли. Персию к чему приплетать?

- Много ты понимаешь!.. Оно же всё связано на земле грибными нитями. И язва, и война, и Персия твоя, и Россия. Преподобный Нил Мироточивый не зря возвестил, что перед концом света Афон и Россия погрузятся в пучину страстей. Тогда икона Иверская таким же чудесным образом, как явилась, заплачет и покинет Святую Гору. Сгинет в пучины морские, откуда и взялась. И будет таковое одним из предзнаменований Второго Пришествия Спасителя нашего и знаком для святогорцев уходить с Афона, а нам - из России.

- Да куда ж из России-то уйдёшь? Нечто в Персию? К иноверцам?

- Стало быть туда дорога… Ковёр-то не зря бесы под ноги бросили…

- Вот оно что! Сразу бы так и сказал! А то грибы какие-то…

Дикий, безграмотный народ таким образом с недоверием относился к нововведениям и техническому прогрессу. Но за заботами по мере взросления и роста сына, а прежде по разрастанию искреннего чувства к Павлу Павловичу Дурново Екатерина уже не слышала никаких сплетен. Ей овладела такая горячая, нестерпимая страсть, такая женская тяга к его достоинству, что Константину пришлось вмешаться в их отношения, чтобы поубавить накал своим божеским дуновением.

Юному князю исполнилось к тому времени пятнадцать.

Вид его был безгрешен во всех отношениях: уж он стал и статен, и красив, и умён не по летам. И к людям милосерден, и с товарищами приветлив, и в учёбе старателен. Он и к старшим – с уважением, и с младшими – без заносчивости. И в речах аккуратен, и в поведении приличен. А уж набожен столь полно и мудро, что даже и лишнего!

Катерина не раз подумывала о семинарии для сына и делилась изредка своими помыслами с его наставником.

Вот и в тот день, лёжа с Павлом Павловичем на своём роскошном ложе под балдахином, она наматывала на палец его жёсткие кудри и удивлялась с какой скоростью отпущенные ею пряди возвращаются на прежнее место, даже не прилипая к потному от страстей лбу. Она силилась вычислить в уме коэффициент жёсткости этой пружины по Гуку, прикидывая диаметр волоса и своего пальца, но посчитала только число витков и бросила, наконец, это неблагодарное занятие на середине опыта.
 
- Может, Костю в гусары отдать? – спрашивала она у утомлённого любовью наставника. – Ну, какой из него иерей с такой цветущей физиономией? Вы как полагаете, Павел Павлович?

Дурново приоткрывал одно веко и расплывался в мечтательной улыбке, раскинув стройные ноги поверх одеяла. Вздыхал:

- Пусть сам свой путь выбирает. Он ещё мир не видал. Отправьте его, княгиня, в путешествие или в плавание кругосветное. В нём он и испытание претерпит, и на быт народов иноземных полюбуется. Сравнит с российским и познает, чем ему родина дорога. А там уж решит, какую и в чём пользу он отчизне принесёт. Жизнь одна, тут ошибаться нельзя… А в гусары?.. Потом можно и в гусары! И-е-эх!..

При этом он заключал Катерину в объятия и принимался скакать на ней верхом, словно догонял свой эскадрон с шашкой наголо.

Догнав, утихомиривался, тяжело дыша, отваливался набок и продолжал фантазировать:

- А может, сгондобить свой «Наутилус» и, как Немо, дать шороху всем этим англичанам, да и японцам по самое «не хочу»? А? Катерина Мануиловна? Шарахнуть по Лондону из-под воды бомбой? Вот бы они присели тогда, англичане-то? Хотя нет… - Дурново нахмуривал брови. – Угля не хватит доплыть…

- Нет, не хватит… - едва переводила дух Катерина, поглаживая его по трепещущему животу и косясь на поникшее гусарское оружие. – Другой источник энергии для подводного аппарата надо искать…

- Электрический?

- Почти… Водородный, - подсказала Катерина. – Если вокруг вода, её и надо использовать, как топливо. Ты с Костей посоветуйся, он, должно быть, знает…

- Откуда?

- Какая разница? Ты спроси…

И вдруг… князь Константин тут как тут в покоях и появился.

- А вот и я! – воскликнул он голосом ярморочного Петрушки, показываясь в дверях. - Грешите? – сказал сочувствующе, когда мать с наставником натянули одеяло до подбородков и уставились на него в изумлении. – Ну и на здоровье! Раз бога не боитесь!.. Или боитесь?..

Он сел на край кровати и посмотрел на них с прищуром:

- А если накажу?..

- За что, Господи? – опомнилась Катерина и, вынув руку из-под одеяла, перекрестилась.

Павел Павлович продолжал безмолвствовать, уставившись взором в тёмное пространство перед собой.

- За блуд, матушка! За измену долгу своему вдовьему. За обман сына… Вы бы лучше о венчании подумали, о семье, о будущих детях…

- Каких детях? – встрепенулся Дурново.

- Тех, что зачаты вами во грехе… Двойня в божьей матери братьев моих единоутробных зреет. Каин-брат и Авель-брат... Так или нет, матушка?

- Ты прав, сын мой… - призналась Катерина, как на духу. – Ношу в себе плод греховный…

- Ну, княгиня, вы и фигура! – начал подниматься с кровати Павел Павлович и тянуться за кальсонами. – Вот не ожидал… И после этого вы будете утверждать, что непорочной зачали. Опять?

- Снова! Так бог захотел, Пашенька… Я же не виновата, что полюбила?

- Но – как?! – вскричал Дурново. – Я же вас не трогал… Вы же сами противились соитию! И вдруг… такое!

- Так с мамой бывает, - похлопал наставника по плечу князь Константин, простодушно его успокаивая.  – Вы не удивляйтесь. На то она и божья мать. То есть моя… У неё это только от большой любви случается… А под венец идти всё равно придётся, вы тут один ей в женихи годитесь. Некого тут больше любить, кроме вас. Готовьтесь, Павел Павлович!


И, как ни странно, не прошло и месяца, как княгиня Двоекурова стала Катериной Дурново, а князя Константина по протекции Павла Павловича и его дяди, Директора департамента полиции Петра Дурново, отправили в свите Цесаревича Николая Александровича в далёкое Восточное путешествие на крейсере «Память Азова», включавшее в себя посещение Египта, Индии, Цейлона, Китая и Японии. Назад из Владивостока князь Константин возвращался по суше и рекам через всю Сибирь и в августе 1891 года вернулся в Москву совсем другим человеком. Да и человеком ли? Кто об этом скажет? 

 
  (продолжение следует)