Письма Игоря Григорьева к сыну Григорию

Часть первая. Чёрный берег под одинокой звездой
 

              Письма к сыну
 

*  *  *

Псков, 27 сентября 1979 г.

 

Дорогой Григорий!

Мой родной.

 

На днях только что вернулся из Москвы, где был около трёх недель. Так что не сердись на меня за молчание. Не грешен.

Оба твоих письма, от 2 и 22 сентября, я получил. Второе – сегодня[i].

Что же, я рад, что у тебя все «в норме». Не будем забегать вперед, но скажу тебе: это ничего, что мы пока на разных краях Великой России. Знай и помни – я всегда и везде с тобой. И что будет от меня зависеть, считай, сделано будет.

Если мне позволит здоровье, где-нибудь в мае 1980 года я возьму командировку в Союзе писателей и в Главном политическом управлении Армии и Флота и, хотя бы на месяц, махну во Владивосток, к тебе. Попрошусь как раз на подлодку; может, удастся попасть и на твою. Поживём, поплаваем вместе, хлебнём солёной водицы. Книжка из такой командировки, может, и не получится, но зато напишу несколько хороших очерков, да и стихотворений о наших замечательных моряках. Но это… если позволит здоровье.

Весь октябрь, наверно, пробуду в деревне (напишу о том), а может, и во Пскове. В ноябре уеду в Москву. И вообще где-то в конце 1979-го или начале 1980 года совсем переберусь жить в Москву.

Гриша! Мой тебе совет: с первых же получек отложи денег и купи себе пишущую машинку. Но обязательно с крупным шрифтом (не портативную). Самые лучшие машинки – «Рейнметалл» и другие немецкие. Их цена – 290 рублей. Обязательно заведи машинку и научись печатать. Наипервейше. Будешь писать, а после перепечатывать. А то ведь даже письмо твоё мы полдня всем домом разбирали. Таков у тебя почерк. Правда, второе, сегодняшнее, письмо твоё я прочёл без труда. Или ты постарался писать разборчивее, или я научился тебя разбирать, или то и другое вместе.

Учись языку. Обязательно прочти повесть Личутина «Последний колдун». Погляди, какой там язык. Без языка нет художественного произведения. Это ты должен знать.

На повесть «Красное знамя» я тебя благословляю. Я ничуть не удивлён, ибо понимаю, чувствую и знаю, что это будет такое. Берись за дело.

Из больницы вышел я в июле. И в июле же уехал в деревню. И там, вечером 25 июля, в ватных штанах, в зимней пальтухе, в резиновых сапогах, во время рыбалки грохнулся с лодки за борт. Удалось схватиться за борт (лодка была на якоре). Минут 10;15 барахтался в воде (но не закричал). Удалось правой рукой и зубами (глубина была 4 м) поднять якорь и забросить его в лодку. Пальтуху снять не удалось. И вот когда понял, что всё кончено, меня уже несло ветром вдоль озера, привязал себя за левую руку якорной веревкой, чтобы нашли хоть меня, грешного, вместе с лодкой, чтобы хоть по всему озеру бедные жители не искали меня. А потом, чудом, удалось мне снять резиновые сапоги. И тогда, уже полуживой, я всё-таки сумел забраться в лодку. (Только пальтуха от воды весила килограммов тридцать.)

Так что закупаться можно не только на Великом океане, а и на малом озере. Ничего.

В день Военно-Морского флота был я у профессоров Военно-медицинской академии на празднике. (Их было человек 25.) И вот там я познакомился с твоим преподавателем Валентиной Ивановной. Она очень тепло и хорошо отзывалась о тебе и велела тебе слать привет.

Лена день и ночь ходит по Пскову, была в Печорах, в Изборске, в Красухе, в Порхове, Пушкинских горах, в Михайловском (и где только она не была). Она очень упорно и много работает над своей книжкой о Пскове. Она просила не забывать её, кланяться тебе, счастья желать и свершений творческих.

Она очень хорошего и высокого о тебе мнения (а она кое в ком и кое в чём толк понимает).

Она верит в тебя. Верит в твою душу, в твою звезду, в твой талант. Верит, что всё будет хорошо.

Я тоже верю в тебя. И радуюсь. И горжусь тобой. Всё будет хорошо. Надо работать.

Книга моя в издательстве «Советский писатель» в Москве пока что ещё неизвестная, где-то на мази.

Сейчас меня мучает большая (в 13 листов) поэма «Стезя». Так – «Стезя» ; называется деревушка в 12 дворов. Её судьба, судьба её людей, её недалёкое будущее и сегодняшнее настоящее – такова тема. Работа эта и трудная, и долгая. Я отдаю себе в этом отчёт. Но не могу оставить эту тяжелейшую работу. Она во мне как гвоздь торчит. Тоже всё думаю: получится ли? Что получится.

Наверное, числа 4;5-го уеду дней на десять в деревню. Надо поглядеть, что там да как. Да и порыбачить страсть хочется.

Чувствую себя паршиво. Давление и сердце (ИБС[ii]) дают о себе знать. Но дело надо делать.

Держись. И помни, что ты не один.

А сказку твою жду. Что-то у тебя получилось? Удалось ли? Дай бог, чтобы удалось.

Спасибо тебе за письма, спасибо, что ты такой. Будешь писать Василию Ильичу и Ольге Александровне – поклон им низкий от меня и поклон за тебя.

Держись. Всё будет как надо. Я – с тобой.

Обнимаю тебя и крепко лобызаю.

 

Твой насовсем Игорь Григорьев

 

 

 

*  *  *

Псков, 27 сентября 1979 г.

 

Дорогой мой Григорий!

 

Посылаю тебе первую часть повести Владимира Личутина «Последний колдун». Вторая часть этой повести будет опубликована в 9-м номере журнала «Север». Я её (вторую часть) и сам не читал. Если мне удастся раздобыть журнал этот, ; пришлю.

Это тебе для твоей повести «Красное знамя».

Прочти всё от строчки до строчки, не пропусти ни одного слова. Прочти, может, не один, а несколько раз. Погляди, какой язык. Я такого языка не встречал ни у одного нашего писателя.

Мне думается, что ты должен серьёзно задуматься над языком, над словарём, над словарным запасом.

Прочти повесть пренепременно.

Жму руку.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

 

*  *  *

27 сентября 1979 г.

 

Дорогой сын мой!

 

Не обессудь, чем богат, тем и рад.

Всё будет хорошо, лишь люби, надейся и веруй.

Я всегда с тобой.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

 

*  *  *

Псков, 29 октября 1979 года

 

Дорогой мой Григорий!

 

Оба твоих письма я получил. Благодарствую.

Я рад, что ты начал работать над повестью. Хорошо! Сказку твою я всё ещё не получил. Жду.

Гриша! Здесь у меня есть паренёк (ему 27 лет), он настоящий, милостию божией, писатель. Звать его Николай Тулимонас[iii].

Он пишет сказки, точнее ; сказочные повести. Одну такую повесть «Адрес мой – сказка» (12 авторских листов – 350;400 страниц печатного текста) он уже сделал. Осталась только доделка. Повесть – изумительно хороша! (И очень похоже вы с ним пишете.) Повесть его в 1982 году будет издана. А ведь это – его первая повесть. Пишет он и стихи. Он очень хочет познакомиться с тобой. Он написал тебе письмо. Я тоже очень хочу, чтобы вы познакомились и подружились. Николай Тулимонас – мне всё равно что второй сын. Он – прекрасный и могучий человек. Умница. Талантище.

Обрати на него внимание.

Меня порадовали твои рассуждения о языке писателя вообще и о языке писателя в частности. Ты, говоря о первом и втором языке, вероятно, прав. Повторяю, я удивлён и обрадован твоему размышлению о языке. Но и учиться надобно языку. И не бывает, кстати, ни первого, ни второго писательского языка. Есть единый язык писателя, переходящий у больших писателей в стиль. Итак, язык един. Откуда же язык, данный жизнью, и язык «диалектный»? Да нет же, нет же их. Просто большой писатель, используя язык первородный, умеет взять из «второго» (диалектного) языка – что надо и сколько надо. И не переборщить, а – в меру. Это как соль в супу.

Вот так-то. И учиться народному глубинному, корневому языку писателю необходимо совершенно. И он будет учиться, если настоящий. Учись и ты. Сделай усилие, как верблюд в анекдоте: пищит, а через игольное ушко лезет. Пролезть через него надобно.

Это – закон.

У меня было очень много работы. Целую неделю сидел над чужими рукописями. Надо. Сейчас осталось 2 рукописи + 1 своя. До конца недели надо сделать.

В моей рукописи речь идёт о новой небольшой книжке стихов, которую на днях мне предложил сделать «Лениздат». Книжка будет называться «Стезя». (1982 год издания). Всё готово. Надобно только стихи перепечатать. На это уйдёт дня 2;3.

После Октябрьских праздников я думаю съездить в деревню на недельку – порыбачить (хочется верить, что к этому времени на озёрах будет лёд). Половить со льда.

Самочувствие – среднее. Очень много работы. И я, и Елена – днями и ночами не разгибаем горбов ; корпим над письменными столами. Дело потихоньку движется. Но потиху, помалу. А хотелось бы, чтобы по версте в день давать. Да не тут-то было: слово – не воробей, не так-то его просто изловить…

Гриша! На днях я пришлю тебе книжку Константина Воробьёва «Тётка Егориха». Прочти непременно и очень внимательно повесть «Тётка Егориха». Это тебе пригодится для твоей повести новой. Рассказы читай или нет, как знаешь. Но повесть прочти обязательно. В ней всё: и первородный естественный для большого писателя язык, и жгучая правда «первой коммуны». И великие русские люди. В ней – всё.

Константин Дмитриевич Воробьёв (ныне уже умерший), мой друг, большой писатель, кремлёвский курсант, герой и великомученик Отечественной войны, прекрасный Человечище.

Книжку, как только прочтёшь повесть, верни мне непременно. Она мне дорога и свята как память о моём большом друге. Если бы это не был ты и если бы не писал повесть на ту же тему, ни за что я не дал бы её. Никому бы не дал! Так она мне дорога.

Елена тебя благословляет, благодарит, целует, шлёт тебе поклон. Она очень высокого мнения о тебе. И на каждом шагу попрекает меня: «Будь похож на Гришу! Делай как Гриша»; «Не стоишь ты Гриши!» Она тебя успела полюбить. Она это может, она – такая. Она – чудо-юдо.

А я, как ты уехал, всё тоскую по тебе. Всё твой приезд разворошил во мне, всё переколыхал… Как здорово, что ты есть.

Я горжусь тобой. И верю до краёв: ты добьёшься своего. Ты станешь большим писателем. Ты уже многого добился.

Ну вот, разболтался. Прости старику. А как твой друг? Увидишь – мой и Еленин – привет ему и поклон.

Пиши мне о себе всё-всё.

И помни хотя и плохие, но правильные слова К. Симонова:

Ничто не может, мой мальчик,

                Нас вышибить из седла!

Целую тебя. Жду весточки.

Крепко обнимаю.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

 

 

*  *  *

Псков, 22 ноября 1979 г.

 

Дорогой мой Григорий!

 

Все три твоих письма я получил. Не серчай и не удивляйся, что я так долго не отвечал тебе. Во-первых, всё это время я работал как вол. (Сделал книжку стихов для «Лениздата» «Стезя»). Во-вторых, вот уже пятый день болею. Глядел на больничный листок, там диагноз: грудной радикулит. Правой рукой не шевельнуть, ни кашлянуть, ни вздохнуть. Боль чертовская. Ходят медики, делают обезболивающие уколы и витамины, да всё как в трубу. Как говорил дьякон Вонмигласов в рассказе Антона Чехова: «Ни-ни-ни, ни синь-пороху».

Но сегодня вроде бы полегче стало. Вот и сел писать тебе письмо. Так что не сердись.

Во Владивостокском издательстве у меня знакомых нет, а может, и есть, да ведь я не знаю, кто там работает. Но ты не очень-то и огорчайся этому. Если ты напишешь стоящие вещи, их мы опубликуем в Москве.

Кстати, сказки твоей всё нет и нет у меня. Поторопи ведающих твоей рукописью, пусть мне пришлют её. А то сколько же можно ждать? Обязательно поторопи.

Твоё решение о вступлении в клуб молодых литераторов – совершенно верное. Хоть тебе там и нечего делать, но всё же – полезно будет. Только ты не задирай нос перед своими товарищами – начинающими литераторами. Вступай обязательно. И в редакцию газеты ходи непременно. Помни: всё начинается с начала. И в конкурсах участвуй.

Об институте. Я всячески приветствую твоё намерение поступить на заочное отделение Литературного института. Но для этого ты должен иметь разрешение командования. Таков закон для военнослужащих. Сразу же, не откладывая дела в долгий ящик, подай ходатайство командованию о разрешении поступить на заочное отделение Литературного института. Если тебе разрешат, то сказки твоей «Про Алю и Аля» для конкурса (там сначала – до экзаменов – проходит творческий конкурс) будет достаточно. И тебя тогда допустят до вступительных экзаменов. Литературный институт даст тебе возможность два раза (на месяц) в год ездить в Москву, он поможет найти тебе добрых товарищей и наставников. Он же даст тебе возможность бывать в центральных издательствах.

Думается, что я смогу тебе помочь поступить в Институт имени Горького. Но разрешит ли учиться командование? Обычно начальство отпускает своих офицеров на такие учёбы весьма неохотно. Но действуй. Я – всячески – ЗА!

И самое главное – не унывай.

Всё идёт как надо.

Конечно, я очень и очень понимаю, как тебе трудно и одиноко. Но такова судьба каждого настоящего мужчины. Держись. Я с тобой. Всегда. Везде. До самого распоследнего часа. Так что ты не один. Не один.

Николай Тулимонас принёс мне твоё письмо. Я очень рад. Ты хорошо сделал, что написал ему. Из него выйдет (наверное, уже вышел) большой русский писатель.

И Марье напиши.

И меня не забывай.

Получил ли ты книжку Константина Воробьёва? Напиши мне о «Тётке Егорихе».

Пиши и печатайся в любой газете. Это очень-очень надо. И не вороти нос от малой и черновой работы. Поверь мне: я по себе знаю, что писать и печататься надо. Непременно надо. Очень надо.

Работай, мой дорогой.

Я бесконечно верю в тебя и горжусь тобой.

Ты для меня то, чего не скажешь словами: связь с жизнью, с землёй, радость Родины, если хочешь – бессмертие.

Когда-нибудь я пришлю свои стихи о тебе. И там постараюсь сказать, что чувствую. А в прозе – никак. С тобой я почувствовал почву под ногами, стал тихим, добрым, если хочешь, даже смелым. Ибо знаю: там, где ты, я никогда ни от чего не отступил бы ни на шаг. За тебя я стал бы драться как лев, до последнего издыхания. Тебя бы я никогда не оставил ни в какой беде.

Вот это и есть «СВЯЗЬ».

А точнее – голос крови.

Стоит, чёрт побери, жить на белом свете. Стоит ещё и десяток-другой книжек написать. Стоит надеяться, любить и веровать.

Стоит.

Так что я бесконечно благодарен тебе за тебя. Я всегда знал, что так и будет. Кровь-то у нас одна.

Ничего, будем жить и трудиться. А всё остальное приложится. Будем дерзать и надеяться. Будем сметь и уметь. Не так ли?

Елена тебя благословляет и шлёт поклон. Она дни и ночи просиживает над книжкой своей. И очень много бегает по начальству.

Бывай здоров. Крепко тебя обнимаю.

И челомкаю.

 

Твой Игорь Григорьев

 

*  *  *

Псков, 30 ноября 1979 г.

 

Здравствуй, мой дорогой Григорий!

 

Что-то давненько от тебя нет ни слуху, ни духу. Беспокойно. Дай-ка, думаю, напишу тебе письмецо. Всё малость полегчает.

Где ты и как дела твои? Ушёл ли учиться? Где будешь учиться, во Владивостоке? Или ещё где? Твой новый адрес? Сообщи.

Как тебе дышится и как тебе пишется?

Где же твоя сказка гуляет («Про Алю и Аля»)[iv]? Нет её у меня. А жду.

Про себя писать вроде бы и нечего. Всё ещё болею. Больничный листок сегодня продлили до четверга 6 декабря. А там видно будет. Сейчас стало полегче. Могу сидеть за машинкой. Могу и писать.

Сейчас у нас – дождь, слякоть, мокроть (+2;). Жду мороза, чтобы съездить на недельку-другую в деревню, на первый лёд, на подлёдных окуней. Но зима в этом году что-то не торопится…

Постоянно и неотступно думаю о тебе. И так хочется надеяться, что всё у тебя в норме! Да и не может быть иначе. Не может.

Ты, сын мой, выбрал себе самый тяжкий и самый прекрасный путь, самый далёкий и неведомый, самый непроходимый, неодолимый и недостижимый. Но самый прекрасный! И иди вперёд, уповай и верь. И этот заколдованный путь покорится тебе. Не может не покориться.

Тяжко есть и будет ещё тяжелее! А разве стоит выбирать другую, проложенную, протоптанную, наезженную дорогу? Ни боже мой! Верю, что ты не свернёшь никогда со своей сподвижнической и крутой дороги. Верю и знаю, что дойдёшь! Иначе и быть не может.

Держи себя в строгости и в постоянном режиме. И – «ни дня без строчки».

Прости мне эти назидания.  Знаю, что и сам без меня всё понимаешь и знаешь. Но, как говорится, к слову пришлось.

Елена тебе шлёт поклон. Она днями бегает по городу, а вечерами пишет свою книжку.

Николай Тулимонас закончил наконец свою сказочную повесть (перепечатал уже третий раз). Сегодня вечером (сейчас у нас 17:30 часов) или завтра жду эту повесть. Понесу начальству (объём повести ; 12 авторских листов – 270 страниц). Дельная, добрая, честная и умная вещь. Дай бог ей удачи.

Николай Тулимонас – и человек, и писатель – настоящий.

Ну бывай. Целую тебя крепко. Желаю тебе всего светлого и доброго.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

*  *  *

Псков, 22 декабря 1979 г.

 

Мой дорогой Григорий!

 

Все твои четыре письма получил.

Молчал лишь потому, что нечем было хвалиться. Всё ещё болею. Но с понедельника, 24/XII 1979 г., меня уже «выпустят».

Не горюй. Не сетуй. Прости.

На твои письма надо бы написать страниц четыреста (400), да что с того проку: ты из моих писем выбираешь, или, по крайней мере, берёшь то, что тебе надобно. А ведь и незримое (второй план) взять бы.

О питье и прочем. Я из-за питья потерял Навечно Любимую, себя, дом родной и чуть было не потерял Тебя и Поэзию. А что этого не случилось, так это вина не наша: просто мы были сверхсопротивляемыми. Во всяком случае Ты – со мной, стихи я стал писать не хуже, а лучше, всё идёт (или течёт) в норме.

А в общем, не пей, не кури и… бегай.

Если бы ты знал, как ты мне дорог, как я верю в тебя, как Верую и Люблю. Да ты и сам, давший мне сто очков вперёд, это знаешь не плоше меня.

С Новым годом тебя. И Елена Николаевна просит сделать тебе этот псковский привет. Ты знаешь, иногда мне кажется, что я ревную её к тебе. Но, наверное, не надо: ведь она – настоящая.

А теперь о прозе: Диана Васильевна написала мне, что твоя «Сказка» отпечатана и – куда прислать. Дай ей бог здоровья: ведь ей так тяжко. А сказку – жду.

Был у меня Коля Тулимонас, сказывал, что ты ему прислал куски повести «Красное знамя». Хотя и взревновал, но тут же отошёл. Конечно, мне мой род не хухры-мухры, но по делу, разве это главное?..

Бегай, не вздумай пить, лучше бы и не курить. И не хихикай над тем, что я тебе пишу (читаю) нравоучения.

Если бы ты знал, как здорово к тебе относится Елена. Ей работы осталось месяца на два.

А теперь, давай почеломкаемся.

Как здорово, что ты есть! Но ведь я в тебе никогда и не сомневался.

Держись, я – с тобой!

Целую тебя.

 

Твой до гроба Игорь Григорьев

 

 

 

*  *  *

Псков, 14 января 1980 г.

 

Мой дорогой Григорий!

 

Очень я виноват перед тобой за своё молчание. Прости меня. Но я всё-таки угодил в больницу (в ту же; и даже в ту же – 29-ю – палату, где ты был позапрошлой осенью).

Чертовски болят нога и спина. Но и это полбеды, если бы не давление (сейчас, после приёма всяких лекарств и уколов, оно у меня 170/110). Голова прямо разрывается.

Вот и не хотел я писать тебе, беспокоить тебя зряшно. Прости.

Хотя и поздно, но сердечно поздравляю тебя с двадцатитрёхлетием и с Новым годом (ведь сегодня Старый Новый год).

Очень я беспокоюсь о тебе. Ты не думай, что коли молчал, так не думал о тебе. О тебе я думаю постоянно.

Сказку я твою получил (1-й и 2-й экземпляры). Дал почитать её Николаю Тулимонасу. Сам я сказку прочёл очень бегло. Надо ещё читать. Сказку печатать можно. Но есть у меня и замечания. Во-первых, вступление всё-таки не надобно. Оно путано. Во-вторых, первая часть написана проработанней, чем 2-я и 3-я части. Тут сказались спешка, отсутствие достаточного времени, заданность.

Я после больницы (если, конечно, не загнусь) подробно напишу тебе о сказке.

Сказку буду показывать в издательстве «Детгиз». А там видно будет.

Строже относись к слову. Слово – первооснова литературного произведения. Из слова можно построить и броню, и фанеру. Но что самое главное, самое бесспорное ; если учесть, что «Сказка про Алю и Аля» ; твоё первое детище, то успех бесспорен. И я от души поздравляю тебя с этим успехом.

Хорош у тебя аист Полифилий, хорош осьминог Волосил, хорош паук Каракур. Хорошо о чёрном огне и Чёрной туче. Есть много острых и отличных мыслей (о власти, о ночи). Много хорошего. Но есть и фрагментарность, спешка, словесные промахи. Но это всё – дело наживное. Сказка состоялась.

Словом, дело о «Сказке» впереди. Подожди пока, мой дорогой. Сейчас я ничего не могу поделать дельного. У нас в больнице карантин (грипп), сидим в полной заперти. И в полном одиночестве. Лежать мне надоело до чёртиков. Да что поделаешь.

Очень ты верно сделал, что поступил на курсы машинописи. И, конечно, слепой десятипальцевый метод самый дельный. Сам увидишь, как это тебе понадобится. А то есть целый ряд «писателей», которые, написав кое-что и кое-как, сразу же бегут к машинистке. По себе знаю, что писатель свои вещи обязательно должен печатать сам. Только сам. Обязательно и любой ценой эти курсы ты должен окончить. Это – писательский хлеб.

Как тебе живётся-можется? Как идёт учёба в интернатуре? Как идут дела с жилищем? Обо всём мне напиши.

Я постоянно думаю о тебе. И так мне именно сейчас не хочется болеть. Но куда денешься? Будем надеяться, что и на этот раз гроза минует моей головы. Ведь каких только громов и молний мне не приходилось встречать. Обходилось.

Да! Дал я твою сказку прочесть одной очень славной девочке. Она – ученица пятого класса. И умница. Она пришла в восторг. Во всяком случае, как села за стол, так и проглотила её, не поднимаясь с места.

Елена собирается уезжать в Москву. Все сроки с книжкой уже исчерпаны. В конце марта этого года её в готовом виде надобно сдавать в издательство («Прогресс»). Лена тебе будет писать и будет посылать пару книг о Пскове. Она очень сердечно и душевно к тебе относится. И очень высокого мнения о тебе, о твоих данных, о твоём даровании.

Держись, мой дорогой. Работай. Не горюй. Всё будет в норме.

Пиши мне сразу же на дом. Мне письмо передадут в больницу. Письма твои все получил. Не обижайся на меня. Будь силен и спокоен.

Целую тебя.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

*  *  *

 

Псков, 17 января 1980 г.

 

Григорий! Родной мой!

 

Вчера вечером мне принесли в больницу твоё письмо от 10/I;80 г. Рад, что ты живёшь и здравствуешь. Держись и работай. Другого у Человека нет ничего. И не может быть. И как же это здорово!

Рад я и за то, что ты собираешься перебираться на частную квартиру. Там тебе будет повольготнее. А что времени в обрез, так тут ничего не поделаешь. Человек, который трудится, не может иметь свободного, «гулящего» времени. Да и что такое «время» сто;ит? Пустой звук. Очень это я знаю по себе. Держись и ищи и обязательно обрящешь.

Одну из двух моих книжек уже приняли (как раз не первая, а – вторая: «Стезя»), она включена в план, одобрена и рекомендована к изданию обкомом партии, о ней довольно хорошего мнения заведующий отделением издательства. Её выпуск запланирован на 1982 год (это лучше, чем ничего и никогда, хотя и долго).

Книжка «Дом ты мой» (Москва, издательство «Советский писатель») пока там лежит. Ответа ещё нет, причём лежит там рукопись уже с мая 1979 года. А по авторскому праву дело обстоит так: если издательство в течение трёх месяцев не дало мотивированного отказа, то рукопись автоматически считается принятой к изданию. Но что и как с рукописью в «Советском писателе», я пока доподлинно ничего не ведаю. Сейчас (не позднее конца этого года) я – любой ценой – должен, обязан, призван написать поэму и пятьдесят стихотворений. Ну а раз надо, значит ; надо. Сделаю всё возможное, чтобы справиться с задачей. Стихи и поэма эти мне нужны для резерва в «Советском писателе» на любой случай. Так что дела творческие мои не совсем уж и плохи. И тебе желаю творческих свершений. Но ради бога будь осторожен и требователен со словом. Слово в литературе – всё. Без нужды не спеши. Из спешки ничего путного, как правило, не бывает. Будь взыскателен и придирчив к слову. В этом вся загвоздка.

Елена вчера послала тебе письмо и две книжки о Пскове (одну – свою). Она послезавтра уезжает в Москву. Она едва жива. Как будет дотягивать свою книжку, я ума не приложу. Остается только надеяться, что всё образуется.

Мне сейчас стало полегче. Вчера давление было 160/95. Нога болит намного меньше. Даст бог, оклемаюсь. И мы ещё попишем.

Григорий! Передай мой сердечный привет Бобу. Пожелай ему от меня всяческих благ.

А о ревности и Николае Тулимонасе ты зря. Какая ревность? Я рад, очень рад. И мне очень хочется, чтобы вы сдружились. Николай – настоящий мужчина. И мне несказно близок и дорог. Так что пусть ваша дружба живёт и растёт.

За меня, мой дорогой, ты не беспокойся. Всё будет хорошо. Вот чуть поуляжется давление, и я начну писать. В палате я один. И работать здесь можно сколько угодно. Условия в больнице отличные.

Пиши мне обо всём. Я очень жду.

Всего тебе доброго.

Крепко обнимаю и целую тебя.

 

Твой насовсем Игорь Григорьев

 

 

 

*  *  *

Псков, 21 января 1980 г.

 

Мой дорогой Григорий! Славный мой!

 

Что-то захотелось поговорить с тобой, хотя говорить-то немного есть о чём. Ан всё-таки.

Как тебе живётся-можется? Как дышится и пишется? Как радуется и горюется?

Думаю о тебе беспрестанно. И так мне радостно думать о тебе! И говорю о тебе (с врачами и с больными и с посетителями моими) каждый день. Наверное, уже и надоел я им всем своими речениями. Но что за дело, коли так? Впрочем, все они слушают меня довольно внимательно и удивляются тебе, твоей целеустремленности, цельности, стойкости, упорству и твоему дарованию. Ты знай держись, а всё остальное приложится. Всё, что задумал, будет с тобой. Обязательно. Во всяком случае, лучше умереть в дальней и трудной дороге, чем исчахнуть на тихой и тёпленькой печке.

Я верю тебе и верю в тебя. Надо работать. Кстати сказать, работать – это не только оттого, что ничего другого не остаётся, это лишь одна частица. Другая часть – работать надо потому, что работа (я имею в виду работу-призвание) – это счастье и есть. Единственное, неизменное, стоящее и настоящее. Для писателя, в частности, писать – жить, маяться, радоваться ; всё-всё.

И вот, когда труд совпадает с призванием, тотчас приходит настоящее человечье счастье. Работай. Работай, как бы трудно тебе ни пришлось. Всё в своё время будет с тобой – и признание, и известность, и людская благодарность.

Мне думается, что на свете нет другого дела, более великого и тяжкого, чем дело писателя. Значит, как говорится, игра стоит свеч. Ой как стоит! Поверь мне. Я не только люблю литературу, но ведь и сам пытаюсь кропать пусть и слабые, но ведь всё-таки стихи.

Ты уж не сетуй на меня за такой пафос. Это – голос сердца моего. И как же я рад, что ты любишь литературу, пишешь, можешь писать, что не бросишь эту «сладкую каторгу» никогда и ни за что. Ещё и ещё раз благословляю тебя на этот самый тернистый и жестокий, но прекрасный путь.

О себе мне говорить почти нечего. Давление 180/100. Нога болит, но меньше. Сколько пробуду в больнице – бог ведает. Плохо то, что болит голова, и сейчас совсем не пишу стихи, хотя врачи говорят единогласно: «Пиши, пока есть возможность». Но не считаю нужным и возможным плодить сор и слякоть стихотворную. Надо выжидать, пока давление приутихнет. Нога, шут с ней, пусть болит: боль мыслить, чувствовать и писать мне не помеха. А писать надо, ой как надо. И есть что и о чём писать, и заготовок стихотворных полная папка, но голова пока подводит. Лежать чертовски надоело. А тут у нас ещё карантин по гриппу ; никого к нам не пускают, живём взаперти. Но что поделаешь... Надо дождаться «улыбчивых дней», как сказал Сергей Есенин – великий Поэт.

Буду держаться изо всех сил. И тебе, друг мой дорогой, желаю: держаться, как бы трудно ни пришлось. Всё будет хорошо, верю и знаю.

Счастья и радости тебе, творческих находок.

Крепко целую тебя и жду весточки твоей.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

*  *  *

30 января 1980, Псков

 

Мой дорогой Григорий! Хороший мой!

 

На днях мне принесли присланную тобой «Тётку Егориху». Очень я рад, что она тебе понравилась. Очень я доволен, что ты понял её, уразумел, что для чего.

Как ты живёшь-можешь? Как твой душевный настрой? Как устроился с жильём? Как идёт твоя учёба? Как тебе пишется, мыслится, чувствуется? Держись изо всех сил. И не надобно никакой кисели. Поверь мне – по себе знаю – от уныния и беспомощности нет, никогда не было и не будет никакого прока. Надо до изнеможения работать. Работать в любых условиях. Трудись. Всё остальное приложится. Обязательно и непременно.

Я тут, в больнице, начал потихоньку писать. Одно стихосложение (вирши) посылаю тебе.

Стало мне, в общем-то, полегче. Сегодня давление (утром) 150/90. Это уже можно жить и писать. Но чертовски, до одури крепко болит левая нога. Вчера мне делали обезболивание – влили кубик дроперидола и кубик фентонила. И хоть бы что: не полегчало ни на копейку. С ногой хоть плачь. Но что поделаешь… После письма тебе буду кропать стихи.

От тебя давно ничего не было. Беспокоюсь.

Но ты себя не насилуй – пиши мне лишь тогда, когда будет свободная минута и, главное, желание.

Лежать мне надоело, но и ходока из меня не получается. Приходится лишь надеяться и ждать. А там видно будет. Впрочем, я готов ко всему, ко всему, даже к самому худому. Так что с такой подготовкой жить мне легко, хотя и непросто.

Постоянно думаю о тебе. И благословляю тебя на дело дельное, высокое, человечное, тяжкое и доброе и такое надобное, да что там – просто необходимое, обязательное, непременное.

Держись изо всех сил. Сил не будет, всё равно держись.

Помнишь, в прошлогодний приход ко мне в больницу я знакомил тебя с сестрой Валентиной (она – прелесть). Сегодня она дежурит. Сказал ей, что иду писать тебе письмо. Просила передать тебе сердечный привет, что я и делаю с великой радостью.

Елена – в Москве.

Пиши про себя, буде будет желание и время.

Всего-всего тебе самого доброго и светлого.

Крепко тебя обнимаю.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

 

***

В моём июне-свет, в запеве буйно-лета
Нагрянули жарынь, бездождье, белоночь.
Я зряшно уповал и умолял: «Привета!..»
Мне небо и земля признались: «Нам – невмочь».

 

Звенел калёный зной, как в цель попавший выстрел,
Дымилась горево; бессокая трава.
До слёз клонило в сон, да ночь короче искры.
И жаждали испить душа и дерева.

 

Всё ж не остался клич и зов мой без ответа,
И в том ответе был ненадобный привет:
Взошли, пришли дожди, когда сгорело лето,
И стала длинной ночь, когда покоя нет.

 

23;24 января 1980 г.

Игорь Григорьев

 

 

 

*  *  *

7 февраля 1980 г., Псков

 

Мой дорогой Григорий!

 

Два дня тому назад мне принесли два письма твоих: от 22 и 28 января. Я растроган, обрадован и даже возвеличен. Ты, конечно, обо мне не совсем верно думаешь: во мне много дури, бедности, даже раболепства. Но я никогда не знал зависти, подлости, злобы, корысти, кровожадности, хитрости, жадности; никогда ни к кому не питал чувства вражды и ненависти. Никогда.

И до сих пор (и до конца) мне жаль и будет жаль униженных и оскорблённых, обиженных, попавших в беду (пусть и по своей вине). И я всегда и всем прощал и прощаю всё. И чувство ревности мне не знакомо, чувство самоуверенности, торгашества. И я очень понимаю чужую боль. И на веки вечные я люблю людей и всё живое (даже деревья и цветы).

Второе письмо меня несказанно обрадовало: ты мыслящее существо, и мыслящее верными категориями. Хотя есть отдельные положения, с которыми я не могу согласиться (уже за то, что их не существует в действительности, они – лишь плод твоего воображения). Но это малые и отдельные частности. А в остальном: ты да я, да мы с тобой. Уж и не ведаю, откуда это пришло к тебе. Но, дай бог, чтобы это насущное, вечное, заглавное, истинно человечное никогда не ушло от тебя. За всё это тебя будут бить и, может, даже что и хуже придумают братья наши бедные. Но всё это ничего не значит. Если веришь и любишь, ничто тебя не сможет опровергнуть. Ничем. Никогда.

Здорово держать курс. Держи его и всегда так.

Я, очевидно, по натуре глупее тебя, по таланту – слабее, как человек – меньше. Но ведь так и должно быть. И всему этому я рад несказанно.

Передавай твоему другу Игорю Сойкину, что как только выйду из больницы, сразу же пришлю ему какую-нибудь книжку. И привет мой сердечный передай. И твоему Бобу привет.

В больнице я пролежу ещё дней десять, а может, и больше. Пока мне не очень лучше. По утрам давление 160/100, нога болит зло. И вот, только что вырвали зуб. Сижу с ватой во рту и не иду на обед (у нас сейчас обед).

Я здесь потихоньку пишу. Правда, негусто и хило. Написал семь стихотворений.

Елена в Москве (её адрес я тебе писал). Она едва живёхонька, хотя и пишет, что сейчас полегчало. Просила тебе кланяться. Она от тебя в восторге.

Живу я тихо, грустно и больновато. Но это не в счёт.

Вот десятый стих из цикла «Доброта цветов» мой:

 

 Подорожник

 

Его топчи, громи копытом
И траком жми, а он растёт.
Жить можно даже очень битым:
Была б дорога, боль не в счёт.

 

Я тебя люблю без дураков.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

 

*  *  *

Псков, 22 февраля 1980 г.

 

Дорогой Григорий! Родной ты мой!

 

От тебя получил три письма. А тебе не написал ни слова. Не сетуй. Ещё и сейчас у меня в голове туман, рука не держит перо ; и писать почти не могу.

Дело в том, что за эти две недели я успел побывать в реанимации, где больше суток пробыл без сознания. Умереть, как видишь, не дали. Но чувствую себя ещё совершенно беспомощно: всё внутри у меня вздрагивает, мельтешится в глазах, в голове звон. Неожиданно, недели две тому назад, я вдруг занемог, потом потерял сознание. И меня отправили в другую больницу. (Сейчас я уже снова в своей больнице и в своей 29-й палате.) Врачи сначала думали, что у меня отравление. Но сейчас все анализы подтверждают, что такую резкую реакцию дал грипп (впрочем, точно и сейчас не всё ясно). Потом у меня было двустороннее (вероятно) воспаление лёгких. И чёрт-те что ещё.

Но вот, видишь, всё вроде бы – и на этот раз – обошлось. Никак нам нельзя, не свидевшись, разойтись насовсем.

Не тужи обо мне. Не первый снег на голову.

День и ночь думаю о тебе, дни и ночи, постоянно, беспрестанно, ежеминутно.

Знал бы ты, как мне хочется повидаться! Я сейчас будто только что заявился на белый свет, будто только что народился: всё меня удивляет, умиляет, волнует. И так мне жаль всего сущего, такая тревога на душе за всё живущее, что не буду говорить об этом, ; всё равно слов для выражения моих чувств нет.

Особенно – радость, гордость, тревога, удивление, умиление и беспокойство за тебя во мне. Тобой и судьбой твоей переполнено всё моё существо до последнего вздоха.

Не тужи обо мне. По-моему, дело пошло в гору.

Очень я рад за твоё упорство, за твою целеустремленность, за твоё прекрасное сердце и высокий твой ум.

Держи так и держись. Будет и на нашей улице праздник! Будет! У нас есть кому и чему и во имя чего служить. Вот и послужим. Береги себя. Останусь жив, летом, во время твоего отпуска, надо нам пренепременно свидеться. Всё равно ; где.

Прости меня за молчание, за хлопоты. Больше писать нет сил.

Крепко тебя обнимаю.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

 

 

*  *  *

Псков, 23 февраля 1980 г.

 

Мой дорогой Григорий!

 

Вчера вечером прислали мне твоё письмо, датированное 16/II;80 г. Вчера же я наконец-то послал тебе сбивчивый и путаный свой ответ.

Новостей у меня нет. Мне с каждым часом становится всё легче и легче. Авось пронесёт и на этот раз.

Спасибо тебе за твои письма. Они меня так же весьма ободряют, оживляют, делают твёрже и настойчивее. И мне хочется всегда после них говорить: «Ин ещё потрепыхаемся!»

Я очень и очень понимаю твоё состояние души. И разделяю его с тобою целиком и полностью. Трудно! Но выхода, кроме жизни, иного нет ни у меня, ни у тебя. Надо, мой славный, хоть есть силы, хоть нету их, всё равно надо идти. По любой дороге, по любому бездорожью. Идти и идти до последнего вздоха своего. В этом, вероятно, суть, смысл и высокое призвание человека. И, знаешь, если вдуматься, то это – здорово. И, наверное, чем труднее дорога, тем сильнее жажда осилить эту дорогу. И это не брехня, это – жизнь. Будем жить. А смерть – лишь итог (черта) жизни.

Твоё письмо прочитал раз десять, если не больше.

О как я понимаю тебя!

Всё, что ты делаешь, о чём думаешь, на что идёшь, чему служишь, – значительно, многотрудно и прекрасно. И я удивляюсь: откуда ты такой произошёл? Кто тебя сделал таким? И мне хочется благословлять не только тебя, но и Василия Ильича, и Ольгу Александровну, и Диану Васильевну. Благословлять за тебя, за твой труднейший и прекрасный путь, благословлять тебя за твоё горячее сердце, твою светлую веру и твой могучий разум.

И что могут значить в сравнении со всем этим настоящие и будущие испытания? Все пренепременно станет на свои места. Всему будет воздано по заслугам.

Когда думаешь идти в отпуск и где собираешься его проводить? Обязательно надобно нам свидеться, мой дорогой. Обязательно.

Ну вот и всё. Новостей нет. Состояние моё улучшается. Дай бог, всё образуется.

Бывай светел и решителен. И всегда помни, что ты – не один. До последнего вздоха своего я – с тобой.

Крепко тебя обнимаю.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

*  *  *

27 февраля 1980 г., Псков

 

Мой дорогой Григорий!

 

Дай-ка, думаю, напишу тебе несколько слов. Хочется хоть на бумаге, хоть просто так поговорить с тобой. С каждым днём почему-то всё больше и больше скучаю по тебе, всё больше хочу видеть тебя. Думаю о тебе беспрестанно, говорю о тебе каждый день и с друзьями, и просто со знакомыми.

Как ты там живёшь-можешь? Держишься ли молодцом? Держись, дорогой мой! Держаться надо пренепременно. А то себя можно так расслабить, что и свет белый будет не мил. Самонастрой, самокоманда – это великие движители. Очень я это по себе знаю. Очень. Всё равно всё будет хорошо, как задумано, как загадано, как решено! Обязательно сбудется всё задуманное. Человек – очень сильное, да что там – могучее существо. Нужно только держать себя под неослабным давлением.

Купил ли ты машинку? И нравится ли она тебе? Как идут твои занятия? Каково твоё самочувствие? Знаю и понимаю, что тебе туго приходится. Но всё перемелется. Да и не один ты. Ведь у тебя есть и Василий Ильич, и Ольга Александровна, и мать, и друзья ведь не перевелись же. И, на худой конец, есть я.

А даль-разлучница рано ли, поздно ли превратится и обернётся в желанную встречу.

На днях у меня был Коля Тулимонас. Он велел передавать тебе привет. Приветствует тебя и Лев Маляков.

Я с каждым днём чувствую себя всё лучше. Как говорится, хоть и грянуло, да пронесло. Даст бог поживём и ещё поработаем. Мне сейчас хочется только работать. Я уже и начал потихоньку браться за дела. Для начала прочёл большую повесть какого-то ленинградского автора (вернее – рукопись повести). Надо писать рецензии. Повесть очень любопытна, хотя местами и заумна и сбивчива. Но очень правдива и очень остра. Её принёс мне Лев Маляков из издательства.

Будет время, пиши мне.

Не тужи, мой хороший. Жизнь – штука сложная. И мы обязательно победим. Собственно, мне думается, мы уже победили. Дальше будет труднее, сложнее, интереснее и желаннее. Всё придёт на круги свои.

Сердечно желаю тебе счастья, солнца, стойкости и победы.

У нас сейчас 18 часов, у вас – где-то около 4 часов утра. И ты сладко спишь. Пусть приснится тебе светлый сон.

Крепко тебя обнимаю.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

 

*  *  *

Псков, 3 марта 1980 года

 

Дорогой Григорий! Родной ты мой!

 

Получил твоё письмо от 25/II;80г. Рад, что у тебя добрый настрой души, что ты добр и жизнедеятелен. Очень рад! Хорошо, что ты купил машинку. Вот я очухаюсь, и пойдёт у меня новая книга стихов, я тогда постараюсь достать для тебя машинку типа Reinmetall. Но это в будущем. Хорошо, что ты держишь себя в строгости и режиме. Ни под каким предлогом, что бы ни случилось, как бы ни пришлось туго, не давай себе послабления, не позволяй своей воле расслабиться и скатиться вниз. Воля – всё: она может и окрылить человека, может и в землю его втоптать. Поверь мне, сужу об этом на своём горьком и не горьком опыте. Волю, как норовистого коня, надо держать в узде. Иначе она из могучего иноходца превратится в дряхлого и жалкого мерина.

Словом, я очень и очень тобой доволен.

А письма (особенно если они адресованы «до востребования») идут так долго потому, что, очевидно, их читает кто-то третий. Поэтому старайся сделать так, чтобы письма писать тебе не на почтамт, а по месту жительства.

Дела мои идут потихоньку на поправку. С лёгкими уже всё в порядке (нет температуры, не кашляю, в бронхах не булькает и т.д.). Сейчас у меня немного болят почки (но это у меня уже давненько было: пиелонефрит, порядочно белка, лейкоцитов, РОЭ – сегодня 33). Кровяное давление почти нормализовалось. Через неделю – дней десять меня выпишут. Дней с десяток после больницы побуду во Пскове – масса дел: много рукописей (надо на них писать рецензии и отзывы), многим ребятам надо в меру сил помочь со стихами, с циклами и т.д. Потом уеду в Москву. Как только соберусь в Москву (перед этим дней за пять), я тебе напишу.

В Москве будет у меня очень много работы: надо собрать и смонтировать пару больших книжек (листов по 10 – по 7000 строк), одну – стихотворений, другую – поэм. Это на будущее. Плюс надо работать над книжкой новых стихов в издательстве «Советский писатель» и т.д. и т.п.

Настроение у меня доброе, тихое, спокойное, немного грустное, очень ко всему сущему и живому доброжелательное, какое-то просветлённое. С таким настроением можно кое-что сделать и можно даже пойти, ради жизни и дела, на муки и тяжкие испытания.

Постоянно думаю о тебе. И очень скучаю по тебе. Мне так хочется тебя видеть, так хочется побыть с тобой, поговорить, поспорить, а возможно, и поучиться у тебя уму-разуму, стойкости, деловитости, честности, принципиальности, собранности!

Думается, что в твой нынешний отпуск, где бы ты его ни проводил, я постараюсь, пусть хоть ненадолго, приехать к тебе и побыть с тобой. Ты мне напишешь, когда и где ты будешь в отпуске. Впрочем, мне думается, что отпуск ты будешь проводить в Городке. Вот и хорошо. Заодно я поглядел бы и дорогого сердцу моему Василия Ильича и по-настоящему глубокоуважаемую Ольгу Александровну, которые так много сделали для меня доброго и хорошего, которые помогли мне самоутвердиться и стать на ноги, которые поддержали меня и многому-многому научили и которых я люблю настоящей сердечной любовью безо всяких словес и безо всякого прохиндейства. Десять лет, проведенных мною в Городке, были самыми светлыми и самыми чудесными годами моей путаной и странной жизни. Поклон им мой земный, им – В.И. и О.А.

Как видишь, всё возвращается на круги своя.

Был у меня Николай Тулимонас. Он закончил вторую повесть-сказку «И первый подснежник…» Я читал лишь половину её. Это настоящая литература. И сам Николай – настоящий Человек. Он шлёт тебе самый горячий и сердечный привет. Из него в самом недалёком будущем вырастет настоящий писатель. Я крепко-крепко (хотя вы такие разные) желаю вам (тебе и Николаю) дружбы и братства.

Николай Тулимонас – этот не подведёт, не обманет, не разменяет свою большую душу на безделушки дешёвого и сомнительного успеха, успеха любой ценой. У Николая и совесть, и вера, и талант гармоничны, неподкупны и неразменны. Я горячо и сердечно привязан к этому молодому человеку.

Но всё же – Ты… Опять и опять думаю о тебе, беспокоюсь за твою судьбу, радуюсь за тебя и горжусь тобой. Господи, какое это громадное, несказанное и невыразимое – что ты есть на Белом Свете. Это для меня, пожалуй, самое заглавное из всего наиважнейшего на Земле и в жизни.

Держись и не пускай в душеньку свою никаких послаблений и поблажек.

Благословляю тебя в твоём многотрудном пути. Всё встанет на свои места, нужно только делать, ждать и верить. Всё сбудется. И это ясно, как белый день.

Счастья и радости тебе. Будь светел и здоров.

Крепко обнимаю тебя.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

*  *  *

 

Т Е Л Е Г Р А М М А

 

ПСКОВ

ГРИГОРЬЕВОЙ ДИАНЕ ВАСИЛЬЕВНЕ

 

ДОРОГАЯ ДИАНА ГДЕ ГРИГОРИЙ ЧТО С НИМ Я ВЕРНУЛСЯ ВО ПСКОВ ТУТ ЖДУ ВЕСТОЧКИ ЕГО ОЧЕНЬ ПРОШУ СООБЩИ ТЕЛЕГРАММОЙ КАК ГРИГОРИЙ СЕРДЕЧНЫЙ ПРИВЕТ МОЙ ВСЕМ ВАМ ; ИГОРЬ

 

 

*  *  *

Псков, 12 марта 1980 г.

 

Мой дорогой Григорий! Мой родной!

 

Вот ты и уехал. И увёз словно бы душу мою с собой. Всё во мне как-то перемешано, спалено, опустошено и рассыпано. Всё время ожидаю тебя. Забываю, что ты уже во Владивостоке. Всё гляжу на часы: вот-вот ты появишься… Так уж устроено грешное и слабое сердце человеческое. И никого мне видеть, кроме тебя, неохота. Крепки, знать, невидимые внутренние нити, меня с тобой связующие. Что ж, будем ждать новой встречи. Благо есть чего ожидать. А всё остальное – не самое важное.

Как ты добрался до Ленинграда? Как прошли твои дни в Ленинграде? Как долетел до Владивостока? Приступил ли к работе и как идут твои дела? Всё ли у тебя ладно и складно? Пиши обо всём. Весточки от тебя – глоток живой воды.

У меня всё хорошо. Давление нормализовалось. В лёгких всё нормально. Нога болит мало. Дней через пять меня выпишут. И я буду свободный казак. После выхода из больницы дней 7;10 пробуду во Пскове (не больше). После чего сразу же уеду в Москву. Я тебе о том напишу перед отъездом.

Был у меня Александр Гусев[v]. Он просил передать тебе сердечный привет. Лев Маляков тоже передаёт тебе свой привет. Сестра (в больнице) Валентина приветствует тебя и желает тебе счастья и радости.

Держись, мой дорогой! Всё будет ладно и как надобно. Мы ещё поработаем всласть. А кроме работы (работы-призвания), нет ничего на свете выше и важнее. Да что тебе об этом говорить: ты и сам это ведаешь не хуже меня.

А летом, глядишь, и встретимся. Для этой встречи, ради неё я готов на многое.

Понимаю, как тебе сейчас, особенно после побывки дома, муторно и тошно. Но что поделаешь? Надо жить, надо трудиться, надо радоваться жизни. Всё остальное, как я уже не раз говорил тебе, приложится. Иначе и быть не может.

Передай мой привет Бобу.

Будешь писать Игорю Сойкину, скажи ему, что я рад буду и видеть, и слышать его, что он уже мне стал человеком родным. Пожелай ему счастья от меня.

Держись изо всех сил. Не сходи с круга, не давай себе послабления. Только так должно и надобно поступать. Поверь мне, я-то уж это знаю: испытал на своей шкуре.

Будь бодр и добр. Желаю тебе душевного равновесия, физических сил и доброго здравия.

Не говорю, как бедую без тебя. Всё равно не скажется.

Целую тебя и обнимаю наикрепчайше. И жду твоей весточки.

 

Твой Игорь Григорьев

 

 

*  *  *

Псков, 25 марта 1980 г.

 

Мой дорогой Григорий!

 

Получил два твоих письма.

Очень обеспокоен твоими душевными беспокойствами, связанными с болезнью деда и неурядицами у матери. Очень прошу тебя: ты о матери и деде думай и тужи, а обо мне – брось. Во-первых, не надо обижать меня жалостью; во-вторых, из этого ничего не выйдет, решительно ничего; в-третьих, я – крепко стреляный воробей, ; бывал и не в таких переделках; в-четвертых, у меня – всё в порядке. Всё идет ладом и складом.

17 марта меня выписали из больницы. Пришлось после больницы полежать несколько дней в постели (поднялась немного температура (37 с хвостиком)). Больничный листок пока продлён до 25 марта. Вчера уже сам ходил в поликлинику к врачу, поскольку вот уже дня четыре температура у меня нормальная. Сейчас у нас во Пскове – 12 часов времени. Закончу письмо тебе, понесу на почту, потом пойду в парикмахерскую: надо избавиться от волосни, коей оброс зело.

Сейчас самочувствие нормальное. Всё хорошо.

Правда, ежедневно ходит столько народа ко мне, что хоть волком вой. Особенно допекают молодые графоманы… Вчера был у меня начальник разведки Северо-Западного фронта и 2-й партизанской бригады. Это по его заданию я «работал» в тылу у немцев. Долго вспоминали прошлое. Ему далеко за 80, он брал Зимний, видел Ленина, а душой молод, да и телом крепок. И умом светел, честен и чист. Вот она, гвардия наша! Вот как надо! И что мы будем делать без них?..

Привет от Александра Гусева и Николая Тулимонаса тебе сердечный.

Очень беспокоюсь о тебе, мой дорогой.

Когда поеду в Москву? Бог весть.

Во всяком случае, 7 и 8 апреля у нас состоятся семинары молодых литераторов, там мне быть обязательно. Да и дел гора большая.

Так что раньше 10;15 апреля ни в коем случае я из Пскова не уеду. А возможно, и позднее придётся. Не знаю, когда поеду. Перед отъездом в Москву я дам тебе телеграмму об этом отъезде. Или напишу письмо.

Ради бога, береги себя и не тужи обо мне.

Всё хорошо.

Пиши скорее. Не сердись за молчание моё. Пока лежал, не хотелось писать тебе огорчительные вести. Тебе и так туго. Но держись.

Целую тебя. И жду весточки. Всё будет хорошо.

Твой Игорь Григорьев

 

*  *  *

Псков, 26 марта 1980 г.

 

Мой дорогой Григорий!

 

Сегодня получил твоё письмо. Сейчас надо бежать в магазин, вот напишу тебе письмецо и по дороге опущу в ящик почтовый. Да и от Елены письмо. Дела у неё неважные (гемоглобин 54%) и т.д. Но она хорохорится, что меня немного злит, немного смешит, а больше всего сжимает сердце жалостью.

Очень и очень я понимаю твоё состояние. Но ведь от тебя ничего не зависит. А если зависит, то помоги деду и матери. Зря я это тебе говорю, так как знаю: и без советников ты для них сделаешь всё от тебя зависящее.

Меня, как говорится, давай снимем с повестки дня. У меня всё нормально. Слабота (от почти трёхмесячного лежания в больнице) проходит, t – нормальная, давление нормализовалось – больше чего же и хотеть? Вот только дел очень много. Да и народа лишек ходит, кому надо и кому не надо. Но – это жизнь, мой дорогой. Тут мы не совсем властны жить по своему усмотрению.

Саша Гусев и Коля Тулимонас тебя приветствуют.

У меня всё тихо и спокойно, всё идёт к норме.

Вчера был у меня мой друг, бывший председатель колхоза (где я более 6 лет провел на озёрах). Очень заманчиво звал меня в деревню. Но я пока ещё побаиваюсь. Не простудиться бы! Тогда вся работа полетит к чертям. А работы впереди гора – две книжки стихов.

Правки сказки присылай. Рукопись, разумеется, я тебе возвращу. Рукопись шли на Псков. Здесь я буду (точно) числа до 10-го, даже – скорее всего – до 15 апреля. Успею поправить и возвратить её тебе во Владивосток.

Если позволишь, сказку я тоже поправлю слегка? А? Хоть ты уже и дал мне на это санкции, но подтверди ещё раз: могу ли я (разумеется, очень осторожно) вмешаться в рукопись и кое-что слегка поправить? Пиши.

Держи себя крепко в руках. Не насилуй, конечно, но и вожжи не ослабляй.

Очень-очень беспокоюсь о тебе, о твоих переживаниях, о твоей рабочей и творческой перегруженности. Очень. И постоянно думаю о тебе. Неизменно. До мороки. Ничего. Надо жить. Надо работать. Надо уметь ждать.

Пришли ко мне. Бегу на почту.

Будь счастлив.

Крепко обнимаю.

 

Всегда-превсегда твой Игорь Григорьев

 

[i] В то время в Советском Союзе было два вида конвертов: обычный – такие письма доставлялись по железной дороге и par avion (авиа) – для доставки самолётом. Обычное письмо из Владивостока шло в Ленинград 10-14 дней, авиа – 3-5. В переписке я использовал только авиаконверты, хотя стоили они в пять раз дороже.

[ii] ИБС – ишемическая болезнь сердца.

[iii] Николай Тулимо;нас (1952–2001) – талантливый писатель, фантаст-сказочник. В расцвете творческих сил скоропостижно скончался от желудочного кровотечения. Все его произведения, за исключением «Адрес мой – Сказка», остались неопубликованными. Более подробно надеюсь рассказать о нашей дружбе в седьмой книге «Ветра Радости» ; «Битва со змием».

[iv] «Сказку про Алю и Аля» Григорий Григорьев начал писать в марте 1978 г. в Ленинграде,  а заканчивал летом 1979-го в г. Городке в свой последний отпуск перед отъездом на ТОФ (см. первую книгу «Городокское приволье», ч. V «Витязь на распутье», гл. 11 «Тамаркина сказка»). Работа над ней продолжалась во время службы на подлодке благодаря активной переписке с отцом. Будучи опытным редактором, Игорь Григорьев не правил текст, а превратил совместную работу над рукописью в настоящую литературную школу для сына. В 1991 г. сказка была издана общим тиражом в 225 тыс. экземпляров и полностью разошлась за несколько месяцев. Полный, доработанный вариант «Сказки про Алю и Аля» составит пятую книгу литературно-художественного цикла «Ветер Радости».

[v] Гусев Александр Иванович (1939–2001) – выдающийся русский поэт, член Союза писателей СССР; проживал в Пскове. Изданы его поэтические сборники: «При свете памяти: стихотворения» (Л.: Лениздат, 1984); «Измерения: стихотворения; поэмы» (Л., 1990); «Если приду: стихотворения» (Псков, 1996).