Первые, самые робкие лучи сентября...

Первые, самые робкие лучи сентября пробивались сквозь пелену ночи не как наглые летние собратья, что ослепляли и жгли, а как заботливые художники. Они не спешили заливать мир ослепительным золотом, а начинали с малого: позолотили макушку самого высокого клёна за окном, потом осторожно тронули флюгер на старой башенке, заставив его на миг вспыхнуть медным огнём. Сентябрьское утро вступало в свои права нежно, с тихой, мудрой улыбкой, точно зная, ради кого оно трудится сегодня.

Оно послало свой самый ласковый луч в нашу спальню. Он проскользнул в щель между шторами, невидимый пыльный вихрь закружился в его потоке, и луч, как опытный проводник, проложил путь по комнате прямо к кровати. К Наташеньке.

Он остановился сначала на её щеке, такой беззащитной во сне. Лёгкая, едва уловимая дрожь ресниц, тень от них, ложащаяся на кожу, подобная крылу крошечной птички. Луч согрел её щёку, и я видел, как её сон стал чуть глубже, чуть слаще. Утро дарило ей своё первое тепло, нежное, как прикосновение шёлка. Оно не будило её, нет, оно обволакивало её сон, делая его бархатным и безопасным.

Потом свет сместился, коснулся её губ, приоткрытых в беззвучном шёпоте сновидения. Сентябрьское утро, словно художник-минималист, подчеркнуло их мягкий контур, сделало их чуть влажными, алыми, как последние ягоды лета. Оно шептало ей что-то своё, утреннее, о том, что день будет тихим и ясным, что воздух пахнет яблоками и опавшей листвой, и что всё это – только для неё.

Я лежал и наблюдал за этим таинством, за тем, как утро любит мою Наташеньку. Оно опустилось ниже, к её шее, к той самой ямочке у ключицы, куда, я знал, идеально ложится моя губа, когда я её целую. Луч заполнил эту чашечку светом, сделав её волшебной, полной солнечного нектара. Казалось, сделай глоток – и узнаешь вкус самого утра: прохладного, сладкого, с лёгкой горчинкой увядания.

Наташенька вздохнула во сне и повернулась, подставив солнцу свою ладонь, расслабленно лежавшую на подушке. И утро принялось за новую работу. Оно принялось ласкать каждый её палец, проникать в межпальцевые промежутки, согревать её ладонь, на которой, как утверждают хироманты, написана вся её судьба. Сентябрьский свет, казалось, читал эти линии, обещая ей долгие, счастливые годы, и согревал их, чтобы они никогда не знали холода.

За окном мир просыпался. Проснулся ветер и принялся перелистывать листья на клёне, как страницы старой книги. Каждый лист, тронутый багрянцем и золотом, шелестел, посылая Наташеньке свои приветствия. Проснулись воробьи, их стрекот не был назойливым – это был тихий, деловитый разговор о предстоящем дне. Даже далёкий гул машин на шоссе звучал приглушённо, уважительно, как фоновая музыка к этому таинству пробуждения.

И вот, насытив её своим теплом, окутав нежностью, утро сделало свой главный подарок. Оно коснулось её век. Длинные, тёмные ресницы дрогнули, затрепетали, как бабочки, готовые взлететь. Она медленно, нехотя открыла глаза. И в этих глазах, сонных, ещё глубоких, как осенние озёра, отразилось всё сентябрьское утро: и лазурь неба, и золото листьев, и тихая радость нового дня.

Она потянулась, как котёнок, и её улыбка, обращённая ко мне, была продолжением утренней ласки. Это была не просто улыбка. Это было то самое тепло, что копило и дарило ей утро, теперь направленное на меня.

– Доброе утро, – прошептала она, и её голос был похож на шелест тех самых листьев за окном.

– Доброе утро, моя Наташенька, –ответил я, беря её руку, всё ещё тёплую от солнечных поцелуев. – Тебя так нежно будило сентябрьское солнце.

– Я знаю, – улыбнулась она снова, закрывая глаза. – Я чувствовала. Мне снилось, что это ты гладил меня по волосам и целовал в глаза.

И я понял, что был не просто свидетелем. Я был соучастником. Потому что всё тепло этого мира, вся нежность сентября, все лучи всех утренних солнц – всё это лишь слабая копия того чувства, что живет в моем сердце к ней. И утро, такое мудрое и проницательное, просто помогало мне сказать ей об этом без слов, подарив ей на пробуждение не просто новый день, а целую вселенную тихой, солнечной любви.

Артём