Дебаркадер Альманах Миражистов

 
  ДЕБАРКАДЕР
 
Альманах Миражистов

 Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ, Николай ЕРЁМИН,
 Сергей АРУТЮНОВ,
Сергей БИРЮКОВ,
Георгий СПЕШНЕВ, Василиск ГНЕДОВ, Алексей ЧИЧЕРИН
2025
    
Альманах Миражистов 

 
ДЕБАРКАДЕР
Альманах Миражистов
Автор бренда МИРАЖИСТЫ, составитель и издатель Николай Ерёмин
nikolaier@mal.ru
телефон 8 950 401 301 7
Кошек нарисовала  Кристина Зейтунян-Белоус
© Коллектив авторов 2025г
 
Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ
Альманах Миражистов
 
 
Обязательно прочитайте!
 
• Константин Кедров. Поэтический космос (монография)

 
 
Звездная азбука Велимира Хлебникова
Кедров-Челищев
Константин Кедров Литературная учеба №31982

Поэзия Велимира Хлебникова не каждому открывает свои заветные тайны. Сюда закрыт вход человеку «ленивому и нелюбопытному», тому, кто навсегда довольствуется знакомыми ярлыками: «заумная поэзия»», «футуризм», «голый эксперимент». Некоторые выбирают другой, легкий путь — ищут в стихах поэта то, что им понятнее, ближе. Остальное искусственно отсекается. Вот почему и до сегодняшнего дня слава его «неизмеримо меньше его значения». Под этим высказыванием о Хлебникове стоит подпись Маяковского. Здесь могли бы подписаться и многие другие поэты. У Хлебникова нет незначительных, маловажных вещей, но даже друзья часто не понимали цельности и единства его поэзии. Им казалось, что он носил свои рукописи в мешке из чистого чудачества, не подчиняя их единому плану с нумерацией страниц. Между тем пятитомник Хлебникова с хронологическим расположением страниц в гораздо большей степени неудобен для понимания единой композиции всех вещей поэта, чем знаменитая наволочка, набитая рукописями. Пора представить поэзию Хлебникова как целостное явление, не делить его стихи на заумные и незаумные, не выхватывать отдельные места и строки, а понять, что было главным для самого поэта. Учитель Маяковского, Заболоцкого, Мартынова имеет право на то, чтобы мы прислушались именно к его собственному голосу. Взглянуть на Хлебникова глазами самого Хлебникова? Заманчивая задача. Она была бы неосуществима, если бы Хлебников сам не оставил нам ключа к пониманию своей поэзии. «Я — Разин со знаменем Лобачевского», — писал о себе поэт. Что стоит за этими словами? Какая связь между творчеством Хлебникова и геометрией Лобачевского? Ответить на эти вопросы — значит приблизиться к сокровенному смыслу поэтики Хлебникова. Поэт никогда не скрывал его, как не скрывал Лобачевский свою «воображаемую геометрию», но и Лобачевский и Хлебников не избежали при жизни и после смерти обвинения в безумии, даже в сознательном шарлатанстве. И в поэзии, и в науке таков порой бывает удел первооткрывателя.

Прочитаем юношеское «Завещание» Велимира Хлебникова, кстати сказать, первый дошедший до нас прозаический отрывок из его рукописей. Девятнадцатилетний студент, планируя итог всей своей будущей жизни, начертал такие слова: «Пусть на могильной плите прочтут... он связал время с пространством». Не торопитесь проскользнуть мимо его слов. Что это значит: «связал время с пространством»?

Пройдет несколько лет, и в 1908 году догадка Хлебникова станет научным открытием сразу трех великих ученых; Анри Пуанкаре, Альберта Эйнштейна и Германа Минковского. На языке науки оно формулируется так: «Отныне пространство само по себе и время само по себе обратились в простые тени, и только какое-то единство их обоих сохранит независимую реальность» (Г.Минковский).

Это открытие стало основой общей теории относительности Эйнштейна. Хлебников незадолго до смерти напишет в своем последнем прозаическом отрывке «засохшей веткой вербы» такие слова: «...Самое крупное светило на небе событий, взошедшее за это время, это вера 4-х измерений».

«Вера 4-х измерений» — так определяет Хлебников общую теорию относительности Эйнштейна, как бы подтвердившую догадку поэта о существовании единого пространства-времени. Четвертое измерение — это и есть четвертая, пространственно-временная координата, открытие которой поэт предчувствовал в своем «Завещании». Как видим, и первые и последние слова поэта, дошедшие до нас, об этом.

Но пока, в «Завещании», в самом начале века, Хлебников еще не знает, что будет поэтом. Он учится в Казанском университете на первом курсе физико-математического факультета, слушает лекции по геометрии Лобачевского и пристально вглядывается в каменный лик великого математика:

«...Я помню лик суровый и угрюмый
Запрятан в воротник.
То Лобачевский — ты
— Суровый Числоводск!..
Во дни «давно» и весел
Сел в первые ряды кресел
Думы моей,
Чей занавес уже поднят...»

Поднимем же и мы «занавес» думы Хлебникова. Ведь за этим занавесом — мир его поэзии. На первый взгляд нет и не может быть никакой связи между открытием четвертой координаты пространства-времени и поэзией. Но она возникает, когда об этом задумывается поэт. Догадка Хлебникова вскоре стала превращаться в поэтический манифест. Переворот в науке должен увенчаться психологическим переворотом в самом человеке. Вместо разрозненных пространства и времени он увидит единое пространство-время. Это приведет к синтезу пяти чувств человека: «Пять ликов, их пять, но мало. Отчего не: одно оно, но велико?» Великое, протяженное, непрерывно изменяющееся многообразие мира не вмещается в разрозненные силки пяти чувств. «...Как треугольник, круг, восьмиугольник суть части плоскости, так и наши слуховые, зрительные, вкусовые, обонятельные ощущения суть части, случайные обмолвки этого одного великого, протяженного многообразия». И «есть... независимые переменные, с изменением которых ощущения разных рядов — например: слуховое и зрительное или обонятельное — переходит одно в другое. Так есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва, превратится в звук кукования кукушки или в плач ребенка, станет им». Соединить пространство и время значило для Хлебникова-поэта добиться от звука цветовой и световой изобразительности. Он искал те незримые области перехода звука в цвет, где голубизна василька сольется с кукованием кукушки. Хлебников ошибся лишь в абсолютизации своего восприятия звукоцвета. Однако не следует преувеличивать степень субъективности поэта. Для Скрябина, для Римского-Корсакова, для Артюра Рембо каждый звук был также связан с определенным цветом. Обладал таким цветовым слухом и Велимир Хлебников. У Хлебникова: М — темно-синий, 3 — отражение луча от зеркала (золотой), С — выход точек из одной точки (сияние, свет), Д — дневной свет, Н — розовый, нежно-красный. Вот песня, звукописи, где звук то голубой, то синий, то черный, то красный, если взглянуть глазами Хлебникова:

«Вэо-вэя — зелень дерева, Нижеоты — темный ствол, Мам-эами — это небо, Пучь и чали — черный грач. Лели-лили — снег черемух, Заслоняющих винтовку... Мивеаа — небеса».

Реакция слушателей на эти слова в драме «Зангези» довольно однозначна:

«Будет! Будет! Довольно! Соленым огурцом в Зангези!..»

Но мы не будем уподобляться этим слушателям, а попробуем проверить, так ли субъективны цветозвуковые образы Хлебникова. Сравним цветовые ассоциации Хлебникова с некоторыми данными о цветофонетических ассоциациях школьников. (Иванова-Лукьянова Г. Н. О восприятии звуков.— В сб.: Развитие фонетики современного русского языка. Л„ «Наука», 1966). Школьники, как и Хлебников, окрасили звуки 3, С, Д, Н в легкие, пронзительные тона. Звук С у них желтый, у Хлебникова этот звук — свет солнечного луча. Звук 3 одни окрасили в зеленый, другие, как и Хлебников, в золотой цвет. Многие, подобно Хлебникову, наделили звук М синим цветом, хотя большая часть считает его красным. Как видим, цветовые ассоциации Хлебникова не столь субъективны, как принято было считать. Они свойственны и многим другим людям.

«Слышите ли вы меня?» — восклицает Зангези. «Слышите ли вы мои речи, снимающие с вас оковы слов? Речи-здания из глыб пространства... Плоскости, прямые площади, удары точек, божественный круг, угол падения, пучок лучей прочь из точки и в нее — вот тайные глыбы языка. Поскоблите язык — и вы увидите пространство и его шкуру».

Для Хлебникова зримый мир пространства был застывшей музыкой времени, окаменевшим звуком. Все поиски в области расширенной поэтической семантики звука шли у Хлебникова в одном направлении: придать протяженному во времени звуку максимальную пространственную изобразительность. Звук у него — это и пространственно-зримая модель мироздания, и световая вспышка, и цвет. Поэт чувствовал себя каким-то особо тонким устройством, превращающим в звук все очертания пространства, и в то же время превращающим незримые звуки в пространственные образы. Много говорилось о заумности стихотворения «Бобэоби». Но так ли оно заумно?

«Бобэоби пелись губы, Вээоми пелись взоры, Пиээо пелись брови, Лиэээй пелся облик, Гзи-гзи-гзэо пелась цепь. Так на холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило Лицо».

Произнося слово «бобэоби», человек трижды делает движение губами, напоминающее поцелуй и лепет младенца. Вполне естественно, что об этом слове говорится: «пелись губы». Слова «лиэээй» и «гзи-гзи-гзэо» сами рождают ассоциацию со словом «лилейный» и со звоном ювелирной цепи. Живопись — искусство пространства. Звук воспринимается слухом, как и музыка, считается искусством временным. Поэт осуществляет здесь свою давнюю задачу: «связать пространство и время», звуками написать портрет. Вот почему в конце стоят две строки — ключ ко всему стихотворению в целом:

«Так на холсте каких-то соответствий Вне протяжения жило Лицо».

«Протяжение» — важнейшее свойство пространства. Протяженное, зримое, видимое... Хлебников создает портрет непротяженного, незримого, невидимого. Портрет «Бобэоби», сотканный из детского лепета, из звукоподражаний, создает незримое звуковое поле, как бы обволакивающее женский образ. Этот портрет «пелся»: пелся облик, пелись губы, пелась цепь. Поэтическое слово всегда существовало на грани между музыкой и живописью. В стихотворении «Бобэоби» тонкость этой грани уже на уровне микромира. Трудно представить себе большее сближение между музыкой и живописью, между временем и пространством. Хлебников постоянно размышляет о пространственной природе звука. Вот, например, пространственные ассоциации, связанные у поэта со звуком Л. Они бесконечно разнообразны, однако все подчинены одному образу в последних строках стихотворения «Слово об Эль»:

«Сила движения, уменьшенная Площадью приложения,— это Эль. Таков силовой прибор, Скрытый за Эль».

Конечно, только поэт может увидеть в звуке Л «судов широкий вес», пролитый на груди, — лямку на шее бурлака; лыжи, как бы расплескавшие вес человеческого тела на поверхности сугроба; и человеческую ладонь; и переход зверя к человеческому вертикальному хождению — «люд», действительно ставший первой победой человека над силами тяготения, сравнимой только с выходом человека в космос. В одной из записей Хлебникова говорится, что если язык Пушкина можно уподобить «доломерию» Эвклида, не следует ли в современном языке искать «доломерие» Лобачевского? («Доломерие»— славянская калька Хлебникова со слова «геометрия»: от «дол» — земля и мера»). Хлебников как бы воочию видел объемный рисунок звука. Итогом его исканий стала «Звездная азбука» в драме «Зангези». На сцене — дерево, прорастающее плоскостями разных измерении пространства. Каждое действие переходит в новую плоскость, новое измерение. Все вместе они составляют действие в n-мерном пространстве-времени. Образ такого дерева, прорастающего в иные измерения, есть и в стихах поэта:

«Казалось, в поисках пространства Лобачевского Здесь Ермаки ведут полки зеленые На завоевание Сибирей голубых, Воюя за объем, веткою ночь проколов...»

Человечество, считает Хлебников, должно «прорасти» из сферы пространства трех измерений в пространство-время, как листва прорастает из почки (В недавно опубликованных трудах академика В. И. Вернадского высказана сходная мысль. Крупнейший ученый считает, что именно пространство живого вещества обладает неэвклидовыми геометрическими свойствами). Первая плоскость в драме «Зангези» — просто дерево и просто птицы. Они щебечут на своем языке, не требующем перевода:

«Пеночка с самой вершины ели, надувая серебряное горлышко: Пить пэт твичан! Пить пэт твичан! Пить пэт твичан!.. Дубровник. Вьер-вьёр виру сьек-сьек-сьек! Вэр-вэр-вйру сек-сек-сек! Сойка. Пиу! пиу! пьяк, пьяк, пьяк!..»

Сын орнитолога, Велимир Хлебников в юности сам изучал «язык птиц». Эти познания пригодились поэту. Звукопись птичьего языка не имеет ничего общего с пустым формализмом. Хлебников никогда не играл словами и звуками. Вторая плоскость — «язык богов». Боги говорят языком пространства и времени, как первые люди, дававшие название вещам. Значение звуков еще непонятно, но оно как бы соответствует облику богов. Суровый Белее урчит и гремит рычащими глухими звуками. Бог Улункулулу сотрясает воздух грозными звуковыми взрывами:

«Рапр, грапр, апр! жай. Каф! Взуй! Каф! Жраб, габ, бокв — кук ртупт! тупт!»

И язык птиц, и язык богов читается с иронической улыбкой, которую ждет от читателя и сам автор, когда дает ремарки такого рода: «Белая Юнона, одетая лозой зеленого хмеля, прилежным напилком скоблит свое белоснежное плечо, очищая белый камень от накипи». Но не будем забывать, что язык богов, как и язык птиц, строится на глубоком знании «исходного материала». Боги говорят теми словами и теми созвучиями, корни которых характерны для языка всех «ареалов» культуры, в которых они возникли. Язык богов, переплетаясь и сливаясь с языком птиц, как бы умножает две плоскости звука — ширину и высоту. Так возникает трехмерный объем пространства, в котором появляется человек — Зангези. Он вслушивается в язык птиц и в язык богов, переводит объем этих звуков в иное, четвертое измерение, и ему открывается «звездный язык» вселенной. Опьяненный своим открытием, Зангези радостно несет весть о нем людям, зверям и богам: «Это звездные песни, где алгебра слов смешана с аршинами и часами».

«Пусть мглу времен развеют вещие звуки Мирового языка. Он точно свет. Слушайте Песни «з в е з д н о г о яз ы к а».

«Звездная азбука» дает наглядное представление о том, как из первоатома звука в сознании поэта рождается вся вселенная. Каждое определение звука в «Звездной азбуке» — это формула-образ. С — силы, расходящиеся из одной точки. Это как возникновение вселенной из первоатома — сияние, свет. Модель расширяющейся вселенной. М — наоборот — распыление объема на бесконечно малые части — масса... И так каждый звук таит в себе всю историю мироздания. Азбука в «Зангези» не случайно названа «звездным языком». Ход рассуждений Хлебникова здесь вполне логичен. Если для него в каждом звуке сокрыта пространственная модель мира, как, скажем, в «Слове об Эль», значит, в нашей азбуке зашифрована картина нашей вселенной. Попробуем увидеть эту вселенную, вернее, услышать ее, как Хлебников. Итак, мировое n-мерное пространство-время, как айсберг, возвышается лишь тремя измерениями пространства над океаном невидимого, но наступит время, когда рухнет барьер между слухом и зрением, между пространственными и временными чувствами, и весь океан окажется в человеке. В этот миг голубизна василька сольется с кукованием кукушки», а у человека будет не пять, а одно, новое чувство, соответствующее всем бесчисленным измерениям пространства. Тогда «узор точек» заполнит «пустующие пространства», и в каждом звуке человек увидит и услышит неповторимую модель всей вселенной. Звук С будет точкой, из которой исходит сияние. Звук 3 будет выглядеть как луч, встретивший на пути преграду и преломленный: это «зигзица» — молния, это зеркало, это зрачок, это зрение — все отраженное и преломленное в какой-то среде. Звук П будет разлетающимся объемом — порох, пух, пар; он будет парить в пространстве, как парашют. В каждом звуке мы увидим пространственную структуру, окрашенную в разные цвета. Эти звуковые волны, струясь и переливаясь друг в друга, сделают видимой ту картину мироздания, которая открылась перед незамутненным детским взором человека, впервые дававшего миру звучныеимена. Тогда человек был пуст, как звук Ч — как череп, чаша. В черной пустоте этого звука уже рождается свет С, а луч преломляется в зрение, как звук 3. Распластанный на поверхности земли и приплюснутый к ней силой тяготения, четвероногий распрямился и стал «прямостоящее двуногое», «его назвали через люд», ибо Л — сила, уменьшенная площадью приложения, благодаря расплыванию веса на поверхности. Так, побеждая вес, человек сотворил и звук Л — модель победы над весом. В момент слияния чувств мы увидим, что время и пространство не есть нечто разрозненное. Невидимое станет видимым, а немое пространство станет слышимым. Тогда и камни заговорят, зажурчат, как река времени, их образовавшая:

«Времыши-камыши На озере бреге, Где каменья временем, Где время каменьем».

Да, текущее время будет выглядеть неподвижным и объемным, как камень. На нем прочтем письмена прошлого и будущего человечества. Тогда мы сможем входить во время, как ныне входим в комнату. У времени тоже есть объем. Так же, как в бинокль, можно увидеть отдаленные пространства, мы можем заглянуть в отдаленное прошлое и будущее человечества. Когда откроется пространственно-временное зрение, каждый человек увидит себя в прошлом, будущем и настоящем одновременно. «Звездная азбука» звуков нашего языка будет передана во вселенную, возникнет единое вселенское государство времени. Оно начнется с проникновения в космос:

«Вы видите умный череп вселенной И темные косы Млечного Пути, Батыевой дорогой зовут их иногда. Поставим лестницы К замку звезд, Прибьем, как воины, свои щиты...»

Но это произойдет в будущем, а сейчас надо устремить во вселенную лавину звуков, «звездную азбуку», несущую весть миру о нашей цивилизации.

«Мы дикие кони, Приручите нас: Мы понесем вас В другие миры, Верные дикому Всаднику Звука. Лавой беги, человечество, звуков табун оседлав, Конницу звука взнуздай!»

Передавая в иные галактики геометрические модели звуков нашего языка, мы передадим всю информацию о нашей вселенной, ибо эти звуки создали мы, в них отпечатался на всех уровнях облик нашего мира. Ход этих рассуждений глубоко поэтичен, но сегодняшнему читателю далеко не безразличны и мысли Хлебникова о возможностях межкосмических связей, поиски которых ведутся ныне во всех крупных странах, и его попытка создать «звездный язык», над разработкой которого трудятся во' многих космических лабораториях, и, наконец, вполне сбыв- шееся предсказание поэта о том, что к иным цивилизациям мы направим известные нам геометрические структуры. Так, для трансляции в космос сигналов с Земли была выбрана теорема Пифагора. Однако не только во вселенной, но даже здесь, на земле, никто не понимает Зангези. Его покидают все, и он шепчет древнеславянское заклинание, глядя вслед улетающей стае богов и птиц:

«Они голубой тихославль, Они голубой окопад. Они в никуда улетавль, Их крылья шумят невпопад...»

«Звездная азбука» звучит в пустоте, ее не хотят понимать, как нередко не хотели понимать самого Хлебникова. А ведь он был не футуристом, а «будетлянином». И действительно, до зримости и осязаемости предвидел будущее. Многие вдохновенные поэтические пророчества поэта для нас стали бытом. Вот одно из таких предвидений: «...Радио разослало по своим приборам цветные тени, чтобы сделать всю страну и каждую деревню причастницей выставки художественных холстов далекой столицы... Если раньше радио было мировым слухом, теперь оно глаза, для которых нет расстояния». Это же цветное телевидение — так предчувствовал его Хлебников. Для нас это что-то давно привычное, а для многих современников поэта — футуристический бред безумца. Предвидение поэтов — дело вполне обычное, но иногда оно становится до такой степени реально зримым, точным до мельчайших деталей, что хочется говорить о чуде. Строки Хлебникова читаются в архитектуре сегодняшней Москвы: «Дом-тополь состоял из узкой башни, сверху донизу обвитой кольцами из стеклянных кают. Подъем был в башне, у каждой светелки особый выход в башню, напоминающую высокую колокольню». Разве это не похоже на Останкинскую башню Москвы?! Идя по Калининскому проспекту к зданию СЭВ, как не вспомнить другой отрывок из Хлебникова: «Порядок развернутой книги; состоит из каменных стен под углом и стеклянных листов комнатной ткани, веером расположенной внутри этих стен». Есть еще у поэта «дом-пленка», «дом-волос», «дом-корабль» — все очертания современной архитектуры. Есть предвидение «искрописьма» — цветовое табло с бегущими «огненными письменами». Это сбывшиеся пророчества. Как бедны рядом со стихами и творческими замыслами поэта футуристические манифесты, под которыми стоит подпись Хлебникова. Здесь следует ясно осознать, что футуризм давал грубое истолкование хлебниковских идей. Футуристы просто провозгласили самоценность звука как такового. Хлебников открывал в звуке новую поэтическую семантику. Удивимся грандиозности поэтической фантазии Хлебникова, космичности его мировоззрения, его способности проникать в тысячелетние слои культуры на поэтичном до интимности уровне детского лепета древнегреческого Эрота и бранчливого урчания Белеса. Удивимся красоте и возвышенности его «звездной азбуки», древнеславянской вязи корней: улетавль, тихославль, окопад... и откажемся, наконец, от футуристических отмычек к его поэзии. «Мозг людей, — писал поэт в воззвании «Труба Марсиан»,—и поныне скачет на трех ногах». Надо приделать этому «неуклюжему щенку» четвертую лапу — «ось времени». Конечно, такие пророчества звучали тогда почти в пустоте. Их поэтический .смысл и сегодня понятен лишь тем, кто знаком с теорией относительности Эйнштейна, но не будем забывать, что наступит время, когда с теорией относительности будут знакомы все. Главное сейчас — понять, что Хлебникову была глубоко чужда бездумная игра словами и звуками. Глубина его замысла была скрыта от большинства современников. Даже Маяковский, видевший в Хлебникове «честнейшего рыцаря поэзии», назвал однажды «сознательным штукарством» его небольшую поэму о Разине — «Перевертень»:

«Кони, топот, инок, Но не речь, а черен он. Идем молод, долом меди. Чин зван мечем навзничь».

Казалось бы, обыкновенный перевертыш, где каждая строка одинаково читается слева направо и справа налево. Но Хлебникову здесь важно передать психологическое ощущение протяженного времени, чтобы внутри каждой строки «Перевертня» читатель разглядел движение от прошлого к будущему и обратно. То, что для других — лишь формалистическое штукарство, для Хлебникова — поиск новых возможностей в человеческом мировидении. Вопрос об обратимости времени пока остается открытым. Попытки найти математическое доказательство необратимости времени не привели к желаемым результатам. Гипотеза Хлебникова о возможности двигаться из настоящего в прошлое остается вполне актуальной, хотя и фантастичной. В поэтическом мире создателя «звездной азбуки» прошлое и будущее — как бы два измерения времени, создающие вместе с настоящим единый трехмерный объем. «Мы тоже сидим в окопе и отвоевываем не клочок пространства, а время». Хлебников считал время четвертой координатой пространства, не. видимой человеческим глазом и ничем не отличающейся от трех других измерений. Если можно двигаться взад и вперед в пространстве, то почему нельзя так же двигаться во времени? Поэт с легкостью соединяет несовместимые друг с другом планы пространства и времени. Сквозь камень у Хлебникова пролетает птица, оставив на нем отпечаток своего полета. В очертаниях зверей в зоопарке проступают письмена Корана и древних индуистских текстов. В зверях «погибают неслыханные возможности, как в записанном в часослов «Слове о полку Игореве». «Слово» прочли впервые в XVIII веке и читают до настоящего дня, но еще не прочитан тайный язык зверей, птиц, рыб, камней, звезд и растений. Ветви деревьев тянутся к поэту и шепчут: «Не надо делений, не надо меток, мы были вами, мы вами будем». Что-то языческое, древнее проступает в таком поэтическом таинозрении. Здесь действительно все во всем: в очертаниях человеческого лица — звездное небо, в рисунке звездного неба — человеческое лицо. Разин идет со знаменем Лобачевского, и даже утренняя роса на каменном скифском изваянии довершает скульптуру древнего мастера:

«Стоит спокойна и недвижна, Забытая неведомым отцом, И на груди ее булыжной Дрожит роса серебряным сосцом».

Такие метафоры не придумывают — их видят, их прозревают. После Хлебникова трудно иначе видеть росу на каменном изваянии. Кажется, что это не Хлебников создал, а так и задумал мастер. Хлебников писал о «звездном парусе», эту же мысль в Калуге разрабатывал Циолковский, а сегодня такая возможность рассматривается даже на уровне научно-популярного молодежного журнала. «Представим себе,— пишут два инженера,— что солнечная система накрыта громадным экраном — полусферой, удерживаемой на постоянном расстоянии от солнца и перекрывающей половину его излучения. При этом другая половина излучения, подобно лучам фотонного двигателя, создает тягу, под воздействием которой система экран-солнце начнет ускоряться, увлекая за собой всю солнечную систему» (Боровишки В., Сизенцев Г. К звездам на... солнечной системе.— «Техника — молодежи», 1979, № 12, с. 28). Вот, оказывается, какой смысл кроется в хлебниковской метафоре:

«Ты прикрепишь к созвездью парус, Чтобы сильнее и мятежнее Земля неслась в надмирный ярус, А птица звезд осталась прежнею... «Птица звезд» — очертание нашей галактики на небе. С открытием теории относительности поэтическая мечта Хлебникова приобрела очертания научно-фантастической гипотезы. Время замедляется по мере приближения к скорости света. Следовательно, «фотонная ракета», двигаясь с такой скоростью, будет фактически обиталищем людей бессмертных. О «фотонном парусе» поговаривают ныне всерьез. Хлебников мечтал всю галактику превратить в такую «фотонную ракету». Мысль о превращении Земли в движущийся космический корабль была почти тогда же высказана Циолковским. Хлебников говорит о превращении в корабль всей галактики. Для новых явлений поэт всегда искал и часто находил и новые образы» и новые слова. Эти образы были так же необычны, как зримые очертания будущего мира, открытые в поэзии Хлебникова. Многие его предсказания сбылись, и уже одно это должно заставить сегодняшнего читателя перечитать Хлебникова другими глазами. В своей стройности пространственно-временной миф поэта охватывает все слои его поэтики — от звука до композиции произведения в целом. Даже хлебниковская метафора прежде всего подчинялась этой закономерности. Метафора для Хлебникова есть не что иное, как прорыв пространства во время и времени в пространство, то есть умение видеть вещи, застывшие в настоящем, движущиеся в прошлом и будущем, а вещи, движущиеся и разрозненные в пространстве, увидеть объединенными во времени. В хлебниковской метафоре меньшие предметы часто вмещают в себя большие:

«В этот день голубых медведей, Пробежавших по тихим ресницам... На серебряной ложке протянутых глаз Мне протянуто море и на нем буревестник».

Ложка, глаза, море, ресницы и медведи совмещены по принципу обратной матрешки; малая вмещает в себя большую. Глаза и ложка вмещают в себя море, медведи пробегают по ресницам. В математических моделях микромира меньшее, вмещающее в себя большее, довольно обычное представление. В поэзии Хлебникова предметы, люди, государства, народы, травы», цветы, животные, живой и неживой миры только кажутся разрозненными. На самом деле они едины. В прошлом — будущее, в мертвом — живое, в растениях — люди, в малом — большое. Прическа таит в себе оленье стадо:

«О девушка, рада ли, Что волосы падали Оленей взбесившимся стадом...»

«Хлебников,— писал Ю. Тынянов,— был новым зрением — новое зрение падает одновременно на все предметы». В своем словотворчестве Хлебников воскрешает первозданный смысл слова. Соединив «могущество» и «богатырь» в «могатырь», он словно вылепил живую скульптуру былинного богатыря. Соединив слова «мечта» и «ничто» в «мечтоги», поэт обнажил первозданную сущность слова «мечта», где есть и «ничто» и «нечто». Метафоричное словотворчество Хлебникова опять же непридуманно, органично. Его «нечтоги-мечтоги», «богатыри-могатыри», «негодяи-нехотяи», его журчащие «нетурные зовы», его словотворчество от корня «люб» — неистовое любовное заклинание: «любхо», «любленея», «любвея»...— воспринимаются так, словно это выписки из словаря «Живого великорусского языка». Иногда созданные Хлебниковым поэтические слова слетали со страниц и облекались плотью живой жизни. Так случилось со словом «летчик», сотворенным поэтом от корня «лет». Слово взлетело в небо, облеклось в голубую форму, стало человеком, летящим в небе. Этому невозможно подражать — это надо чувствовать, чтобы давно знакомые слова звучали в тексте первозданно метафорически. «Сыновеет ночей синева, веет во все любимое...» Можно ли после этих строк написать «дочереет ночь» или что-то подобное? Это будет грубая копия, посмертная маска с живого лица. В слове «сыновеет» уже заключены два последующих слова: синь и веет. Слово вылетает из слова, как маленькая матрешка из большой, а из одного слова, как из сказочного клубка, разматывается волшебная строка. Как в причудливом орнаменте, из птичьего клюва выходит зверь, а из пасти зверя вылетает птица, так у Хлебникова слово порождает другое слово и поглощается им. Все во всем. Идее «все во всем» в поэзии Хлебникова дана соответствующая ритмическая основа. Размеры его поэтических произведений — сознательное смешение музыкальных ритмов Пушкина, Державина, разговорной речи, «Слова о полку Игореве», древних заговоров и заклинаний. Ритмические пространственно-временные «сдвиги» — как бы органический пульс мирового пространства-времени, где все вторгается во все самым неожиданным образом.

«Русь зеленая в месяце Ай, Ой, гори-гори пень. Хочу девку — Исповедь пня.,.»

Эта языческая скороговорка древнеславянского праздника, где слышны все интонации от классического стиха в первой строке, славянской скороговорки во второй до пьяного бормотания парня в третьей. Многообразны ритмы, определяющие движение стихов Хлебникова. В таких его произведениях, как «Дети выдры», «Журавль», «Зангези», они создают ощущение скачков из одной эпохи в другую. Читателя должно трясти на ухабах времени. Поэт передает живой, прерывистый пульс времени с перепадами, перебоями, захватывающими дух у внимательного читателя. Именно прерывистый пульс. Это не случайно. В записных книжках Хлебникова, хранящихся в ЦГАЛИ, задолго до квантовой механики высказывается мысль о прерывной структуре времени и пространства. Привожу эти записи в моей расшифровке (сохраняю пунктуацию оригинала): «Молчаливо допущено, что пространство и время непрерывные величины (бездырно) не имеют строения сетей. Я делаю допущения, что они суть прерывные величины, опровергнуть меня никто не может, так как прорывы ячейки могут быть сделаны менее какой угодно малой величины. Это [неразборчиво] для общих суждений о природе пространства и о связи величин природы с делом и художественными мелочами. Измерение одной мирка другой величины». Мысль о прерывности пространства и времени стала важной особенностью в композиционном построении многих произведений Хлебникова. Знаменитый «сдвиг», широко пропагандировавшийся футуристами как прием, для Хлебникова был явлением гораздо более значительного порядка. Для него это скачок из одного измерения пространства в другое через прерывистый барьер времени. И каждый временной «срез» находит в стихах Хлебникова свое ритмическое выражение. Как единый залихватский посвист читаются строки;

«Эй, молодчики-купчики, Ветерок в голове! В пугачевском тулупчике Я иду по Москве!..»

И рядом прозрачное, как дыхание, славянское заклинание, сотканное из света и воздуха:

«А я из вздохов дань Сплетаю в духов день...»

Хлебников может писать плавно и мелодично:

«Ручей, играя пеной, пел, И в чаще голубь пролетел. И на земле и в вышине Творилась слава тишине».

Но:

«На чертеж российских дорог Дерево осени звонко похоже»,—

а значит, иной, грохочущий ритм:

«Ты город мыслящих печей И город звукоедов, Где бревна грохота, Крыши нежных свистов И ужин из зару и шума бабочкиных крыл...»

Его стихи сохраняют первозданное значение, из которого возникло само название поэтического жанра: «стихи» — стихия. Неукротимая звуковая стихия хлебниковского стиха переполняет слух, как его зримая метафора переполняет зрение. Ощущение полноты жизни здесь таково, что неопытному слушателю можно захлебнуться звуком и образом. Здесь нужен опытный пловец и опытный кормщик. Об этом говорит сам поэт:

«Еще раз, еще раз Я для вас Звезда. Горе моряку, взявшему Неверный угол своей ладьи По звездам: Он разобьется о камни, О подводные мели. Горе и вам, взявшим Неверный угол сердца ко мне: Вы разобьетесь о камни...»

«Угол сердца» к поэзии Хлебникова один: его «звездная азбука», его пространственно-временное зрение.

© Copyright: Кедров-Челищев, 2010
Свидетельство о публикации №110113003613

 
Николай ЕРЁМИН
Альманах Миражистов
 
 
ПОЭИЯ КАК СТИХОПРОЗА Николай ЕРЁМИН

СОНЕТ ИЗ РОМАНА «ПРОЩАЙ, СПИРТНОЕ»

Водка называлась «Экстра»…
И алкали от души
В знак всеобщего протеста
Эту водку алкаши -
Все - мечтая, кто – напиться,
Кто, увы, опохмелиться…

По дороге в коммунизм
На тропе – соцреализм -
В ресторанчике «Протест»
Не было свободных мест…
Подпевающим под стать,
Лишь мечтал я -  трезвым стать…

…Где ты, «Экстра»? Неспроста –
Стала памятью  мечта...
2025

ДОРОГА

- Куда ведёт дорога?
- В никуда!

- Да? Ты уверен?
- Более, чем да!

Да, да, уверен!
Это просто чудо:

Ты – в никуда...
Я – только что оттуда...

***
Пространство сузилось и сжалось –
Для жизни
Места не осталось.

Ночь –
Точка сна и невозврата –
Увы, забвением чревата.

О, новый день! Мечту храня,
Приди
И разбуди меня!
2025

***
Я прочитал стихи самоубийцы –
Причины и последствия амбиций…
И что? А то, чтоб лучше не читал!
Стать мертвецом – знакомый идеал…
И он – не мой…Надеюсь, и не ваш…
Давайте жить и не спешить в тираж!


СОНЕТ ПРО ЛЮБОВЬ и  КАРТОШКУ

Эпиграф:
      Любовь – не картошка! И всё же, на лире
Играя, в Сибирском краю,
Матвеичев любит – картошку в мундире!
      А я – без мундира люблю…

***
Матвейчев, с Ниной выкопав картошку,
Сказал: - Перезимуем понемножку!
Теперь, в преддверье мировой войны,
Нам санкции правительств не страшны…

Ну да, Недаром в детстве я певал:
«Картошка – пионеров идеал!»
Теперь же понял: нет иных примеров,
Картошка – идеал пенсионеров!

И наслажденья тот не испытал,
Кто перед сном картошки не едал…

Про этот овощ знает каждый фрукт:
Картошка – гениальный секспродукт!
И с нею мы Россию возродим!
И всех, кто без картошки, победим!


ПТИЦЫ

- Мы известны в Америке!
- Мы известны в Китае… -

Прокричали в истерике,
Птицы, прочь пролетая,
Сквозь отечества дым…

- Хочешь? С нами летим!

ПОЛУСОНЕТ ПРО ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

И сказал мне Судья, нет, совсем не сурово:
- Я даю вам, приятель, последнее слово! –
Равнодушно сказал, безразлично, формально…

И ему я ответил с волненьем в груди:
- Моё слово – 12 томов – впереди!
Да пребудет у вас на душе благодать
И продлится лет пять… Начинаю читать!

ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

***
Милая, что было между нами, -
Вспомнила с закрытыми глазами…
А как только-только их открыла,
Всё, что было, тут же позабыла…


***
Из памяти с годами – вот те на! –
Стираются поэтов имена...
Лишь остаётся строчка стихопрозы:
«Как хороши, как свежи были розы!»

Сентябрь 2025 г Красноярск
ХОРОВОД      

СОНЕТ ПРО ВТБ

Харе, Кришна! Харе, Рама!
Слава Богу и судьбе…
Хорошо, что есть программа
Бизнес-банка ВТБ!

Где танцуют и поют,
Очень весело живут:
Ловят с неба мани-мани,
Как в Булгаковском романе…

Хорошо банкиром быть
И Кэш-Бэки всем дарить,
Продвигаясь: - Ай лав Ю! –
Курсом доллара к рублю…

Зачисляя на смартфон
К миллиарду – миллион…
2025

ПОЛУСОНЕТ ПРЕДЧУВСТВИЯ

Плоть всё бездушней…А душа – бесплотней…
Куда ведут меня судьба и рок?
Над головой – гудящий  беспилотник,
Где бесу быть пилотом срок  истёк…

В  две тысячи неведомом  году
По водам аки посуху бреду,
Предчувствуя не счастье, а беду…

НОВОГОДНИЙ СОНЕТ
                Эльвире ЧАСТИКОВОЙ

Я Новый год встречаю каждый день…
Проснулся   - Ах! – и мысли набекрень…
И новые возвышенные чувства,
Вне всяких там Мин-фина  и Мин-юста,
Мин-здрава и Мин-обра, наконец…

И  счастлив, как зелёный огурец,
Нет, кабачок, нет, красный помидор,
Созревший  вдруг,  - я с некоторых пор,
Как все, желаю, чтобы  нас  собрали…
И спели в огороде: - Трали-вали…
Какой богатый нынче урожай! –

О, Муза, подпевай, не возражай
Крутым подругам,  милая моя,
И вновь перезимуем – ты и я…
2018г-2025г

МУЗА и ПЕРЕВОДЧИК

- Прочь от подстрочника! –
Муза сказала, -
В первоисточнике
Суть идеала…-

И переводчик  Балбес,
Старый плут,
Ей улыбнулся:
- О, yes!
Very good!


СОНЕТ  -  СПИНОЗА и ПОЭТ

В рабовладельческой отчизне
Меж господином и рабом
Спиноза думает о жизни,
Согнувшись под своим горбом…

- О чём ты думаешь, Спиноза? –
Спросил его хмельной поэт.
- О будущей судьбе колхоза…

- Очнись! Давно колхозов нет!
И ни рабов, и ни господ…
Взгляни, как  - счастлив - весь народ
У речки водит хоровод,
Ест шашлыки и водку пьёт!

- Колхозов нету, говоришь?
Так проходи, чего стоишь?

ПОКАЯНИЕ

О, Муза! Я должен признать:
В тебе лишь – моя благодать…
Грешно без тебя просыпаться…
С тобою грешно засыпать…

И, чтобы покаяться, вновь
Шепчу я тебе про любовь…


ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
С УМА СШЕДШИЕ

Сумасшедшие
Хотят покончить с жизнью…
А покончившие с ней –
Хотят воскреснуть!

***
Не кричи! Не время кричать…
Не молчи…Не время молчать…
Время – плачем вопросы встречать…
И молитвой себе отвечать…

***
Всё хорошо, что гениально,
В чём остроумие и прыть…
А слабоумие – банально…
И что об этом говорить?


 Сентябрь 2025г

ДИВО ДИВНОЕ   

***
Осень… Арбузы и дыни –
Горы – на каждом шагу…

…Как хорошо молодыми
Быть  -  передать не могу…

И пред собой – тяжкий груз –
Дыню качу и арбуз…


***
Прошли года – не много и не мало –
И вот
Меня подруга не узнала.
Когда я посетил Ж-Д вокзал,
Она прошла…
И я её узнал!
И захотел ей крикнуть:
 - Погоди! –
Но сердце встало
Поперёк груди.


СОНЕТ  ПРО  ДРОНОВ И ВОРОН

А у нас над крышей – дрон
И луна…
И у всех над крышей  - дрон,
И луна!

Он, что видно по нему,
Как тут быть?
Хочет бедную луну
Погубить…

Потому что там, где дрон,
Бродят - молния и гром…

А вокруг – со всех сторон –
Тени дронов… И ворон,
Повторяющих «Карр-карр!
Дрономания – кошмарррр!»
2025

ПЕРЕД КАРТИНОЙ «СЛАДКОГОЛОСЫЕ СИРЕНЫ»
Художника Владимира Капелько

Сирены поют: - Час не ровен…
Всё может случиться в пути…

Не падайте духом, Ерёмин!
У вас ещё всё впереди…

Приветствуя вашу мечту,
Вас ждёт капитан на борту…

И мы в ожиданье над ним
На мачтах, мечтая, сидим…

Спешите к нам -  с Музой вдвоём! –
И мы вам всегда подпоём…


РАЦИОНАЛЬНЫЙ ИМПЕРАТИВ

Не говори о людях плохо.
Не думай плохо ни о ком!
Такая на дворе эпоха -
Не будь средь умных дураком…

Будь чист и телом, и душой…
И всё-таки не будь лапшой.


ОКТАВА ПРО НЕ ХОЧУ

Не хочу выбирать ненароком
Между Западом и Востоком…

Между Небом, увы, и Землёю…
Между Солнцем, увы, и Луною…
Не хочу разрываться на части
Между счастьем, увы, и несчастьем…

И признаться себе не хочу,
Что  не знаю, чего я хочу…



ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ

***
Колеблется подводная трава…
Ельцы плывут – все - супротив течения…
И речка Мана дарит мне слова,
Не придавая этому значения…

ИГРА

Труба делов - игра словами…
А что в итоге между нами?
Ты - мне чужая… Я – тебе…
Судьба сыграла на трубе…


ПСЕВДОНАРОДНЫЕ ЧАСТУШКИ

Ой, подружка, ты права!
У меня от страсти
Раскололась голова
На четыре части…

Приходи ко мне на чай!
Утоли мою печаль…
Или сам я вечерком
Вновь нагряну с коньяком!

***
- Где мой друг? Здоров ли? Или? Или…
Что-то на звонки не отвечает…-
А старушка головой качает:
- Мы его, дружок, похоронили…

***
Увы, моя бедная лира
Опять извлекает на свет
Идеи о гибели мира…
И я замолкаю в ответ.

СЕНТЯБРЬ 2025 КРАСНОЯРСК

 
Сергей АРУТЮНОВ
Альманах Миражистов
 

 
ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
   ***
   кто грешен святостью одной
   и ею больше всех греша,
   выводит абсолютный ноль
   там, где я мертвых воскрешал,
 
   очнётся от мечты своей,
   соблазн гармоний отрешив,
   и скажет солнцу: - Озверей!
   дрожи в глазах моих, дрожи,
 
   Звезда, взрастившая сорняк,
   Полынь, горчащая во рту,
   в полях гниющая стерня
   под штемпелем чужих фортун.
 
   глушители не заглушат
   ни медных труб, ни отчих крыл.
   за всхлипы тощих салажат
   ответят мастера игры.
 
   им под мосты своих "тойот"
   возлечь сам Дьявол назидал,
   а мне всё жалость не даёт
   ожесточиться навсегда.
 
   ***
   желто-белая улица Янгеля. Вышка над лесом.
   зазеваешься - тут же Россией нежданно пахнёт,
   Из-за МКАДа дощатым, бревенчатым, тускло-облезлым
   встанет хвойного неба густой несмолкающий гнёт.
 
   полевых неустройств, проржавевших, скрипуче-сарайных
   и пришибленных пажитей ветхие кривы гряды
   ты наследуешь место, где бренны любые старанья,
   при просторе великом натыркано кучно, впритык,
 
   так, что нечем дышать. задохнёшься, сморгнёшь - и по новой,
   за штакетник схватившись, дойдёшь до колонки сухой,
   под шептание щебня одернешься, поименован
   то ли ратаем, то ли рыданьем с копьём и сохой.
 
 
   26 августа
 
   в такие дни никто сюда не вхож.
   и молот мертв, и стан пустует ткацкий.
   подсвеченный Луною звёздный ковш
   потворствует молитве святотатца,
 
   и кажется - окрестные холмы
   разбрызганы по небу горстью бляшек,
   и землю словно воссоздал калмык,
   тунгус ему помог, и оба пляшут,
 
   похожие на вечных партизан,
   сельджука, месхетинца, массагета.
   в лесах уже заметна желтизна
   и желтизна в лесах уже заметна.
 
 
   Большая Полянка
 
   в огнях правительственной трассы
   старомосковский сыплет снег,
   и в наступившей белизне
   ничто не кажется напрасным -
 
   ни чувственность, ни полилог
   демисезонных мокасинов.
   их на витринах магазинных
   в бесчисленности полегло,
 
   иллюстративностью порока
   промокших улиц не смутив,
   мурлыча нечто на мотив
   оранжеватости барокко,
 
   что упирается в бутик
   с хайтеком по-сербохорватски.
   и больше некуда идти.
   и рядом не припарковаться.
 
   ***
   мажорным натиском цимбал
   на эскалаторах сабвея
   неумолимое забвенье
   проставит свой инициал.
 
   не так ли дни подобны звеньям,
   и каждый вечным сном разъят,
   в котором солнце смотрит зверем
   и ночи гибелью грозят?
 
   лишь под землей, в снегу кофейном,
   смычком запястье изнурив,
   ты словно заново овеян
   огнём, пришедшим изнутри.
 
   и больше не за что бороться,
   когда влетает в грудь копьём
   безукоризненных пропорций
   зимы бесстрастный окоём.
 
   ***
   исчезает всё то, что когда-то воздвиг,
   что вело по стезям, чем себя допекал.
   безотзывность природы заводит в тупик,
   но ведь нет никакого ни в чём тупика.
 
   справедливость претит. на "хороший-плохой"
   не делить - разделять и растаскивать врозь.
   мне для этого даже не нужен покой -
   только белый парик и удобная трость.
 
   может, веер в собрании. искры балов
   двух бриттеров по следу привычно направят...
   буду рад, как бы радовался рыболов
   стрекотанью сверчков посреди разнотравья.
 
   ***
   в глуши, над прядями речными,
   где реет сонная плотва,
   вне следствий, по одной причине
   я убеждён - судьба права
 
   в том, что разграблен пьедестал
   и не оборван в ночь трилистник,
   и в том, что я не застрелился,
   а только должен пятистам
 
   сообщникам, чей прах развеет
   над Стиксом пряный гондольер -
   тем, кто в себе убили зверя,
   и тем, кого он одолел.
 
   ***
   в краю чужом, средь басурман,
   от русской дуры без ума,
   ты плыл, ты открывал каюту,
   в летучих рыб вперял зрачки
   и слышал топот саранчи,
   но всюду было слишком людно -
 
   на третий день она спала -
   и бой тебе коктейль взболтал,
   и впору было протащиться
   от океанских терракот,
   но сверху прозвенел аккорд -
   "Так опуститься! С продавщицей!"
 
   Что за сопливый сантимент!
   иль не нашлось иных тенет?
   Подушкой от стыда накройся-
   А в памяти все скрип саней,
   И запах Родины сильней,
   чем гнева праведные гроздья.
 
 
   ***
   я стал бояться дней, ночей, часов,
   когда наедине с самим собою
   провижу тверди адское число,
   к пространственному двигаясь запою,
 
   и там, всей плотью вплавленный в раствор
   вещей, предметов, знаков и тотемов,
   вдруг ощущаю странное сродство
   себя и остальных вселенских темпов.
 
   то совпадая, то идя вразрез,
   я даже в смерти часть того уклада,
   что по штрихам и до меня угадан
   как средоточье главных сил и средств.
 
   но отдалён от марева идей
   двусложною размеренной стопой,
   я насчитал один счастливый день,
   по счастию, не связанный с тобой.
 
   ***
   вечерним лайнером из Глазго
   над редкими огнями ферм,
   в наушниках, чей голос ласков,
   и неминуема огласка
   от близости небесных сфер.
 
   из нежити бессонных замков
   с бездонным климатом пещер,
   где каждый закоулок загнут
   и ждут кошмары только знака,
   без багажа, в худом плаще -
 
   свидание? о-о... ну хватит.
   ты веришь мне? я не хотел.
   в замурзанной белёной хате
   гипотенузе равен катет
   и воздух равен духоте.
 
   просили не вставать из кресел.
   я встану и скажу: "я крейзи!
   откройте выход, он разверст
   таким, как я, всем тем, кто грезил
   о возвращении со звезд."
 
   ***
   неодолима в исконном, животном,
   в такт половодью расстрельных бригад -
   Лета моя! маслянистые воды
   тихо струишь ты в бетонных брегах:
 
   мусор пожухлых и вычурных истин,
   ветка династии тонет, близка
   бронзе дешёвой. увядшие листья -
   чёрной весны испитая лузга.
 
   Лета моя! на мосту, над тобою
   вижу в потоке подсолнечный жмых:
   царства земные, знакомы до боли,
   мерно уходят из мира живых.
 
   пафос борьбы улетучился, сгинул.
   тщета предательств, гонений и смут
   снова согнула и сморщила спины,
   криво и ноги, и руки растут.
 
   корчится в банке дебильный гомункул,
   страхов творца плотоядная взвесь.
   знает одно он - бескрайнюю муку.
   любит одно он - безбрежную месть.
 
   стоило ль тешиться так радикально?
   надо ли эксперимент повторять?
   время уносится, перетекая
   в не без кокетства завитую прядь.
 
   ***
   белый мир
   высших сфер
   был мне мил
   пел в листве
 
   белый свет
   смертный лик
   блик в листве
   просто блик
 
   я рефлекс
   тень листа
   лист был блеск
   блеск блистал
 
   белый сон
   полон плит
   конусов
   пирамид
 
   плачь навзрыд,
   остолоп
   есть миры,
   где светло
 
   ***
   сталь седины. как вовремя, как раз
   в тот самый месяц - под конец, к исходу
   мне нужен этот цвет - стальной окрас,
   перетерпеть апрельскую невзгоду.
 
   и сразу в май. зачем - не знаю сам.
   возможно, смысл означится не сразу.
   я так хочу, и я так записал -
   остаток ночи провести бесстрастным.
 
   всё дело в том, что мне предельно чужд
   грядущий век, сработанный на совесть,
   диктующий смириться, приспособясь
   с раскрытым ртом ловить любую чушь.
 
   нет, жить я не люблю. процесс постыл.
   рассвет зовёт вставать условным свистом.
   причесываюсь - глядь, какое свинство.
   сталь седины намереньем простым
 
   прозрачно осеняет желчь песка.
   за чаяньем возвышенно-овечьим
   я столько поездов напропускал,
   что свой курьерский даже не замечу.
 
   ты зря не веришь слову "никогда".
   оно к тебе относится как якорь
   к цепи и тянет вглубь, и как ни вякай,
   слабеет связь и призрачен контакт.
 
   И в этой мгле, навек оледенелой,
   я был как все - не смел и не труслив,
   но видел, видел: на земле стемнело.
   да, и ещё - деревья подросли.
 
   ***
   оставив дом торчать несбитой кеглей,
   движенья полн как суетная ртуть,
   я прихожу под своды мрачных елей,
   синхронность с миром тщась себе вернуть.
 
   по хвойному ковру почти бесшумно
   передвигаясь от ствола к стволу,
   ввергаюсь в шторм, качаясь словно шхуна
   из царства солнц обратно в царство лун.
 
   смола на плечи каплет стеарином.
   Всевышний! защити и не покинь.
   Я в этот лес входил христианином,
   а выхожу язычником. Аминь.
 
   ***
   ещё не ночь, но близок ужин
   мне в нём известен каждый атом,
   и больше ничего не нужно,
   а толком ничего не надо.
 
   весна. недостает гормонов
   или тебя - чего сильнее...
   а в мире выступов огромных
   уже мерцает и синеет.
 
   субботний день опять испорчен,
   воскресный будет искалечен
   сознаньем, что протест беспочвен
   и в этом смысле - бесконечен.
 
   ***
   мне странно состоянье пауз.
   отделен каждый элемент,
   когда, безветрен, никнет парус
   и в теле вожделенья нет.
 
   оденешься, сидишь одетым.
   в прихожей золотится моль.
   дрейфуют в море континенты
   и лето щерится зимой.
 
   рука рассеянно сжимает
   бейсбольной биты рукоять
   и воздух, словно плоть живая,
   Толкает. Не могу стоять.
 
 
   Иона
 
   Я часто уставал грести
   вдали от берега, средь бурь,
   не веря больше ни в судьбу,
   ни в океан, и лоб крестил,
 
   но, судорогою в руке
   разбит, не завершал креста.
   сигнальных не пускал ракет,
   в небесный не смотрел кристалл.
 
   и кисти чёрные кидал
   вперёд и, слизывая соль,
   вдруг видел пресный дождь косой,
   идущий по спине кита.
 
   
   ***
   - зачем стоишь ты поперёк
   движения? сойди с дороги
   и попроси со стуком робким
   тепла, что сам не уберёг.
 
   ...со впалых щёк исчез желвак
   и бледный рот с усильем выжал:
   - там женщина меня ждала
   и лишь недавно замуж вышла.
 
   ***
   как нынче светел свод небесный...
   но мною движет этикет.
   я не заглядываюсь в бездны,
   избрав уделом бытие.
   мне по сердцу удел земной.
   в нём четко вижу, кто я, где я,
   и с чем беспутную идею
   едят полуторной зимой.
   я был на ближнем ипподроме
   и словно видел лучший мир.
   в ком нечто давнее не дрогнет
   от сопряженья с лошадьми?
   меня всегда влекло к аренам,
   предельно ясным и конкретным.
   не зрелищ вид мой дух пленял -
   зевакой праздным не был я.
   противоборство тел с барьером-
   чем не турнир, не ярость толп?
   я не стеснял себя билетом.
   забравшись на высокий столб,
   безумье зрел и сам бесился,
   когда гнедая, вздыбив зад,
   толкает воздух, как пассат.
   поодаль ветер флаги треплет,
   звенит, захлебываясь трелью,
   растленный колокольчик битв.
   тепло. но, кажется, знобит.
   поближе к лесу - глушь, вольеры.
   соотношением валентным
   в них обретался тварей сонм
   с простым набором хромосом.
   но пуще времени роднит нас
   смятенных чувств сухой мышьяк,
   гористость гор, равнин равнинность,
   и глад, и жажда, и ранимость.
   так всяк у клеток размышлял,
   сойдя с насиженных трибун,
   где даром гордого мадьяра
   козёл сидел как пленный дьявол
   и кони хрумкали траву.
   я тоже их кормил, срывая
   подножный слой как дань узде,
   и мыслил, что земной удел
   не добродетель основная.
   Его звезда не высока,
   но внятна. и разрез в шифоне
   мне искр из глаз не высекал
   как тигр, влетающий в шиповник.
 
   ***
   Фуэнтес встал. Уже светало.
   Вдали прокашлялся маяк.
   Туман был вязок как сметана
   и солью жёг. потом обмяк
 
   В тепле, где сгрудились у стойки
   Альварес, Пако и Хуан.
   Я помню всех. я помню стольких,
   что памяти вот-вот хана.
 
   мы ждали утренней погрузки,
   и кто-то разомкнул уста:
   "А правду говорят - ты русский?"
   Я посмотрел - и он отстал.
 
   ***
   пастельно-розовые перья
   закат украсили рябой.
   в потёмках выхожу на берег,
   не вынес ли чего прибой.
 
   ни щепки, ни доски, ни лодки,
   ни перебитого весла.
   да и к чему? я стал неловким.
   уже девятая весна
 
   пошла с тех пор, как я с Каллисто.
   и злую похоть утолив
   в её обители скалистой,
   лежу и чувствую - отлив.
 
   сереют алые кораллы,
   и чем-то низшим становясь,
   не помнят, что бывали алы,
   с пучиной отрицая связь.
 
   ***
   Полдня стояли тучи. Дождь не шёл.
   Чириканье умолкло. Листья стихли.
   Я подходил к окну. Был воздух жёлт.
   Скрываясь в фешенебельном бесстилье,
 
   Москва стыдилась собственных теней,
   превысив меру допустимых знаний.
   дома придвинулись стена к стене,
   и каждый дом казался мне изгнанник
 
   с изборождённым ливнями челом,
   громоотвода выставивший локоть
   туда, где гром не значит ничего.
   И с этой мыслью начинали мокнуть.
 
   ***
   Особняки, свидетели Пожара!
   как холодно в нетопленых печах.
   как времени неумолимо жало!
   когда толпа безумная бежала,
   я как огонь без пламени зачах.
 
   слепые окна, грех чужих смертей,
   бесстыдная изнанка чёрных балок,
   проломов и проёмов светотень.
   дождей и солнца дружная артель
   обедает и наступает амок.
 
   там кельтский крест, там роспись сатаниста.
   О, тяжек предварительный этап!
   и как бы высоко я ни витал,
   я здесь. я как убийца затаился.
   вставляю ключ, но дверь не заперта.
 
 
   Всходы
 
   они взошли и спину гнут
   от слабости корней и стебля.
   хлеба зовут меня к окну,
   И вижу я, привстав с постели, -
 
   колосья скользкие лежат.
   а сколькие остались в недрах,
   не слыша ни шагов, ни ветра.
   лишь я, косматый как лешак,
 
   брожу меж них, иду по ним.
   те, что прямые, легковесны.
   я не доволен ни одним,
   и деревенскому Гефесту
 
   пеняю на скрипучий плуг
   и битюгу - на понуканье.
   так Авель бы не смог, но Каин
   привык маскировать испуг.
 
   ***
   всё спит во мгле. лишь дерево одно,
   качая изумрудными ветвями,
   беснуется в наряде выходном.
   от корня до макушки жухнет, вянет.
 
   и думается мне ночной порой,
   что я постиг закон для этой кроны,
   и каждый лист, услышавший пароль,
   наполнен смыслом, спелым и огромным.
 
   ***
   берёшься жить, а жизнь торчит корягой,
   не возвышаясь даже над водой.
   возможно, кто-то встанет здесь на якорь.
   не я измыслил здешнюю юдоль,
 
   трясину женщин, скрежеты петель,
   и труд, который есть не что иное,
   как утренняя порция плетей
   ни в чём не провинившемуся морю.
 
   ***
   - Тебя давно не видно.
   где был, что делал ты?
   дань отдавал ли винам?
   мурыжил ли латынь?
 
   - Я был в гостях у Бога.
   я говорил ему:
   Отец! Твой мир оболган.
   Не знаю, почему.
 
   Нью-Хэмпшир
 
   Гранитный штат, граничащий с теплом,
   коротких дней прибежище и выпас!
   я так берёг простецкий твой диплом,
   но он размок, едва случился выпуск.
 
   нас повезли меж мельниц ветряных,
   вихляя задом и пыля безбожно.
   сигналя по возможности истошно,
   мы ненадолго были внедрены
 
   в сукно небес, в овеществлённость дали,
   изношенность бесстрастных лопастей.
   я спрыгнул в ночь. я руку подал даме,
   но в эту ночь нас не ждала постель.
 
   вдохнув полей, прочистившись от гари
   в измятых платьях, с кожей как наждак,
   все ждали солнца - выглянет, ударит,
   а я уже всё понял. И не ждал.
 
   ***
   ты пить и драться был мастак,
   а стал - фермент.
   что лыбишься? я был мустанг.
   теперь в ярме.
 
   два шрама под седьмым ребром,
   но ни одним
   ты не гордись: я был рабом,
   но не твоим.
 
   ***
   учиться радости у скорби
   я вынужден. мой выбор прост.
   мне обучение ускорит
   приятель давний, певчий дрозд.
 
   снегами ли бреду меж просек,
   тону ли в рытвинах слепых,
   я слышу свист. он жжёт, он просит
   не заметать его следы.
 
   и мириады мокрых листьев,
   предчувствующих сколиоз
   январских бурь, последних истин,
   вдавил мне в сердце пёстрый клёст.
 
   ах, бестия! полощет перья,
   лущит еловую кору.
   я спал до мартовской капели,
   а кажется - лишь прикорнул.
 
   Ворон
 
   что проку вам от горестей моих,
   что толку от молитв, когда сугубый,
   приходит в дом кузнец с лицом суккуба,
   с охапкой кедров, лиственниц и пихт?
 
   едва присев, он вскакивает в сени,
   гремит ведром, и холодом сквозит
   от притолоки в кружеве весеннем,
   и дом уже не дом, а реквизит
 
   шатающихся лавок и заслонок,
   трясущихся лампад и образов,
   а в окна виден только безусловный,
   прищурившийся русский горизонт.
 
 
   возможно ли? ты как она.
   и мнится - из единой формы
   белков и век продольный форум
   куда я взоры окунал
 
   давно и словно бы теперь -
   зрачок неуловимо скошен.
   от самых разных матерей
   и от отцов, ни в чём не схожих,
 
   природа извлекает плоть,
   расходуясь столь экономно,
   что даже ей не побороть
   любви к постылому канону
 
   ***
   туда, где шум и гомоны фонтана,
   я редко прихожу, садясь под тент.
   ты не права. ты не права фатально.
   и я не прав. но виноватых нет.
 
   любовь растёт из сердца как фурункул.
   прижечь её паяльником - твой долг.
   не подавай, не подавай мне руку.
   из чувства никогда не выйдет толк.
 
   ты видишь ли тот балаган фанерный?
   я в нём усвоил истину одну:
   паденье вечно. взлеты эфемерны.
   и с этих пор на всё рукой махнул.
 
   ***
   не бог весть что - разрыв. конфликт извечен.
   об этом каждый что-то начиркал,
   не различая, то ли это свечка,
   но судя по всему, что кочерга
 
   как нами шутят - издали, вблизи.
   а мне давно всё кажется последним.
   я не шутник, а только что посредник,
   и не рождался, а скорей, возник,
 
   и то не здесь, а словно бы вовне,
   с неверными глазами самозванца.
   как смела сомневаться ты во мне?
   как ты могла во мне не сомневаться?
 
   ***
   а знаешь, что всего блаженней?
   блажь быть как все - ни тем, ни этим,
   и в этом ложном положеньи
   застыть, как в совершеннолетье.
 
   застыть. к полудню ехать в офис,
   делами не интересуясь,
   и видеть, как слабеет оттиск,
   тобой проставленный на супесь.
 
   как тягостно возобладанье
   над нами электронной почты,
   и эта осень золотая -
   курсора безразличный прочерк.
 
   ***
   разбирают летнее кафе
   и витает в переулке узком
   звон стержней и ругань. Quest cu'on fair?
   "Что же делать?" - это по-французски.
 
   ничего. Создатель многолик.
   нам ещё достанет этой плоти,
   горьковатой, точно эвкалипт,
   подлинной, как ссадина на локте.
 
 
   Эммигрант
 
   я посмотрел, когда уже река
   исчезла с глаз, и потянулась пустошь
   дождями скособоченных реклам,
   на них не цыкнешь и собак не спустишь.
   в тоннель белесо заползал туман.
   асфальт казался выщербленным оспой,
   и думал я: судьба была умна,
   как этот путь, полночный и промозглый.
   и с головой в смиреньи уличён,
   менял ориентиры, век и племя.
   скажи об этом так, чтоб я ни в чём
   не чувствовал ни лжи, ни преступленья.
 
   ***
   страсть улеглась и отгорела,
   и эту тяжесть с плеч свалив,
   я пережил свои гаремы,
   но пережил их как свои.
 
   а ты, любовь, всё бдишь и мямлишь,
   ютясь на склонах альвеол,
   что я тебя, одну тебя лишь
   под своды дивные не ввёл.
 
 
   Дант
 
   всезаньем душу изнурив,
   осилив труд великий,
   он жаждал света изнутри,
   а получил вериги.
 
   и славу дьявола снискав,
   пошёл за Беатриче.
   Любовь не может быть низка,
   когда предмет вторичен.
 
   ***
   я брал тебя как стены Измаила,
   но сердцем был уныл и отстранён.
   любовь бы ничего не изменила.
   она не мир, скорей - микрорайон.
 
   суди сама, имело ли значенье,
   ушёл ли зафрахтованный корабль
   без нас, ещё трепещущих в сочельник,
   убитых странно - по дороге в Рай.
 
   
   ***
   от елозящих дней цепенеют глаза.
   утомительный секс озаглавлен тобой.
   кто бы в душу ни лез, лишь бы Бог не влезал,
   лучше Музу впустить и сказать: это боль.
 
   если даже не видел, то не опознал,
   что за демон ярился во мраке скуля,
   и плела свою нитку судьба допоздна,
   чтобы утром начать все с нуля.
 
   ***
   эй, новоделанный богач,
   живущий здесь по дням нечётным!
   ты думаешь, я просто грач?
   я человек, но только чёрный.
 
   не твой. Дай хлеба мне. Отрежь
   от свежего. я съем с рябиной,
   проникнув ночью через брешь
   на твой балкон гостеприимный.
 
   ***
   мне могут заявить, что всё тщета,
   что время из себя мой стих изымет -
   я тем служил народу, что считал
   его воззренья вредными и злыми,
   и сам блуждал в тоскливых запятых,
   в лучах дождя, смывающего даты...
   пока эфир молился и кудахтал,
   служенье не терпело суеты.
 
   ***
   подростком я мечтал о славе.
   условности рубежных дат
   со мной сносились как посланья
   Грядущего: Монах? Солдат?
 
   и даже легкого хотенья
   с лихвой хватило бы на то,
   чтобы разжечь огонь котельных
   и в нем сгореть как Эхнатон.
 
   чадящий пламень любопытства
   умелый сдержит под замком.
   во мне лишь нравственный закон
   имеет право быть и сбыться..
 
   ***
   мы посвящали день безделью
   и ночь казалась нам излишней,
   но обессиленный постелью,
   я видел - ты на что-то злишься.
 
   причину этого изведай
   сама. старайся не сломаться:
   не вписываются и с флейтой
   два киборга в пейзаж фламандский.
 
   ***
   быть? розыгрыш весьма удался.
   я так смеялся, что охрип.
   мы не пойдём сегодня в дансинг.
   подай мне сумку. в ней архив.
 
   вот пара жёлтых фотографий.
   ребёнок. пёстрая фланель.
   цветастый мяч, зловещий гравий.
   кого ты узнаёшь на ней?
 
   а на другой? кто там, заласкан
   метелью, дрожью понятых,
   тирадою сплошных согласных
   вошёл в недвижимость? не ты.
 
   нас в мире нет по двум причинам.
   ничто нельзя делить на ноль,
   и если первый пункт прочитан,
   вполне достаточно одной.
 
   ***
   нам непременно помешают.
   едва раскроются уста,
   причина явится смешная,
   и как бы ни была пуста,
 
   тела испуганно отпрянут,
   и в нашу робость посвящён,
   над нами сотворит обряды
   не дождь - так кто-нибудь ещё.
 
   ***
   Ты, что руины воздвигал,
   потомкам души исковеркав,
   признай, гордец: во все века
   случайна участь человека.
 
   стремнина мчит. тела как торф.
   дымятся толпы, источая
   наборы слов, письмен случайных.
   и тени бродят вкруг костров.
 
   то дни считают, то декады,
   и каждый мнит, что он экстракт,
   но смысл его не предугадан
   и самым пламенем костра.
 
   что, если бытие не учит,
   а просто веет и горит,
   где хочет, потому что случай -
   совсем не пешечный гамбит?
 
   ***
   клянусь утерянным спасеньем,
   я не надеюсь оправдаться,
   но Хаосу, что в нас посеян,
   не до гуманных апробаций.
 
   вмененный опыт уникален,
   как индивидуален траффик
   в тот день, когда не пил ни капли
   но Богу этим не потрафил,
 
   и вот, от счастья отвыкая,
   всем звездным куполом увенчан,
   соотнесешь себя с веками
   и обреченно скажешь: вечен.
 
   ***
   сентябрь распался: шелест, листья,
   резные кромки, хлорофилл.
   желтея, крайний шевелился.
   всё оторваться норовил.
 
   но так прочна была основа,
   так связь проклятая свежа,
   что кроме колкого озноба
   ни грез, ни истин не стяжал.
 
   ствол рушился, и тли сновали
   вдоль всех ветвей, но каждый стык
   покоился на основаньях
   непозволительно простых.
 
   ***
   при чём здесь я? так изморозь легла:
   вот мы, а вот наш путь среди развалин.
   его не провести через розарий
   подбором транспортиров и лекал.
 
   стратегии - от недостатка веры.
   ладонь стекла простерта и чиста,
   но в наших днях провалы и каверны
   навили гнёзд без меры и числа,
 
   и мы не властны привести их к норме,
   заклятия сквозь зубы процедив,
   ты скажешь, что свобода - дохлый номер,
   но не повтор, а больший рецидив.
 
   ***
   было с тобой нигде.
   было с тобой никак.
   если и полетел,
   это от коньяка
 
   я ли знаток фемин,
   латифундист ярма?
   легче прослыть Ферми,
   чем доказать Ферма.
 
   если венец тернов,
   что мне до тех теней?
   было с тобой темно -
   стало еще темней.
 
   Лось
 
   по берегам промышленной реки,
   оскальзываясь в ноздреватом хламе,
   к воздетой на столбе авторекламе
   уводишь след, но гончие крепки.
 
   им лёгок холм, облезлый как клошар.
   кильватер их слюны усеял тропы.
   я дурно жил. чужих святынь не трогал,
   к своим же никого не приглашал.
 
   когда сожрёте все, то затрамбуйте
   поглубже, а не там, где топь черна.
   здесь я пока гарант, что завтра будет
   не хуже, чем сегодня и вчера.
 
   ***
   как, в сущности, все кратко. год прошел,
   и снова май, и словно бы в насмешку,
   июнь его нагнал одним прыжком,
   так неслиянен и ничуть не смешан
 
   ни с кем из нас, кого судьба кляла
   изменой миру, счастью и прогрессу,
   дав избранным по венному прорезу
   и каждому - по полтора крыла.
 
   ***
   мы высадим по сигарете
   между прихожей и тахтой.
   активный и пассивный рейтинг
   просчитан до десятых доль.
 
   пойдём на небо, рты разинем,
   увидим бойкие места,
   бесстрашно спрыгнем на резинке
   с километрового моста,
 
   застелим перуанским пончо
   луга на предпрощальный ланч.
   не хочется? и мне не очень.
   не провожай. запрись и плачь.
 
   ***
   не видимся который месяц
   и не звоним - такая дружба -
   как встречи на площадках лестниц,
   где каждый марш стопой натружен.
 
   выносят мусор. быть единым
   нельзя, но порознь, обожжённым -
   вполне. согласен? - да иди ты...
   - я спрашиваю! - да пошёл ты...
 
   ***
   у каждого поэта есть своя
   легенда о поэте - связный образ,
   что в чуткой тишине себя сваял,
   пока горят Антарес и Канопус.
 
   пока к легенде тяготеет миф -
   и даже отдаленно не представишь,
   каких еще потребует ристалищ,
   сомненьем жадным душу истомив,
 
   динамика сужающихся трещин,
   пространств холодных и пустых времён -
   тем он рельефней, выпуклей и резче,
   в эпоху непотребную вкраплён.
 
   мне, выкормышу кризисов и бедствий
   понятней огрызнувшийся тевтон,
   чем праздный и вертлявый гуннский бездарь,
   закрытым слогом метящий дифтонг.
 
   ***
   пригрело солнце на груди змею.
   с таким истоком - и такое устье...
   ну что тебе сказать про жизнь мою?
   работаю. подробности опустим.
 
   на личном фронте? я скорее рад,
   что всё так вышло. пачкотня обрыдла.
   забавно то, что линия обрыва
   несоразмерна частоте утрат.
 
   ты знаешь, я не мастер экивоков,
   и писем не люблю, но про себя
   рассчитываю убедить кого-то,
   что смысл един и светом осиян.
 
 
   ***
   Ты, знавшая по именам
   всех наших крачек и лососей,
   роптала ли хоть раз, что нам
   в наперстницы досталась осень?
 
   глашатаем солёных брызг,
   следами на песке прибрежном,
   туда, где мрак свечой прорежен,
   я приходил уставшим вдрызг.
 
   и там, где сны переплетались,
   раскачивался и искрил
   почти штандарт, почти постскрипт
   утрат, везений и предательств.
 

   ***
   водой живой бы оросили -
   и то б, наверное, ожгло.
   Мне тяжело с тобой, Россия.
   Недавно стало тяжело.
 
   Не совпадаем, не поладим.
   Но даже не сойдясь ни в чём,
   давай не будем за оладьи
   кидать друг в друга калачом.
 
   Клянусь тоской твоих ночей,
   пропахших кислым пивом с воблой,
   не принимать игры ничьей,
   свою ведя на грани фола.
 
   ** *
   эпохи, страны, города,
   где время тощее, сырое
   я с отвращеньем коротал,
   купель пространства не сокроет:
 
   их отблеск мой пересекал,
   и небо вздернув на берёзе,
   всей белизны березняка
   не спас. и сам не уберёгся.
 
   
   ***
   как-нибудь - лишь бы не на контакт.
   ни на шаг, ни на миг, ни на йоту, -
   я не верил тебе никогда,
   потому что не верил - и всё тут.
 
   часто сидя меж старых рубак,
   клялся лживыми строками хроник:
   если рыба ты - я не рыбак,
   если дичь ты - то я не охотник,
 
   не Улисс, будь ты даже циклоп,
   не москвич, хоть все уши проокай.
   если птица, то не птицелов,
   не грибник, если бледная погань.
 
   отрицаю как Истину, Свет,
   потому что уже не насытит
   погребенного в сорной листве
   со словами "Иди и Изыди".
 
   ***
   вроде легкого недуга
   эта оттепель.
   я с утра сегодня думал
   о тебе.
   навалилось - не встряхнуться
   от прозрачности.
   помнишь - как-то папский нунций
   зачастил?
   все нудил, что, мол, ютиться
   хватит вам.
   звал моих бенедиктинцев
   в Ватикан.
   кабы мне понять тогда же
   песьи вымпелы,
   я бы вмиг из адской чаши
   выпил бы.
   но из осени прошедшей -
   только свежесть губ,
   тех, куда ударил шершень-
   душегуб.
   как отмстил я? лишь растаял
   гул на площади,
   всех их взмахом горностая
   пощадил.
 
   ***
   ползёт по небу лунный жук
   мне кажется, я ухожу
   туда, где легче кабала
   и не свинцовы купола
   смурных рождественских церквей,
   туда, где Лира и Цефей,
   где ни печали, ни стыда.
   ...Туда.
 
   ***
   На краткий год от века отступя,
   как от картины охристо-батальной,
   заметно, что набычившейся тайны
   в ней больше, чем наивного старья.
 
   там, видимо, царил позитивизм.
   какая мощь, какой разгул вселенский!
   жаль, рыбина не выдержала лески.
   осечка. ноль очков - таков девиз.
 
   но жить с нулем - немыслимая блажь.
   о если б эту ломовую силу -
   в упряжку дней! а нет - тогда уважь...
   еще не так бы ты заголосила,
 
   страна кочевий, где душой кривил
   и я. Но под немолчный плач вороний
   мне русский пес кивал из подворотни,
   и буйный хмель ещё бродил в крови,
 
   и я берег священные покровы,
   и медлил я, обычно тороплив,
   смотреть туда, где сеял Ад багровый
   трепещущие, словно воробьи,
 
   драконьи зубы в подростковой злобе
   и делал вид, что очень удручен
   смешеньем обстоятельств и условий,
   от жажды умирая над ручьём.
 
   мне довелось почувствовать обман
   ещё на той, на памятной вечере,
   когда курил апостол Иоанн
   и падал пепел в обезьяний череп.
 
   ***
   проснуться бы назавтра зрелым,
   застывшим насмерть как броня,
   чтоб ни один глупец презренный
   проклятьем сердца не пронял.
 
   а то с утра опять как мальчик,
   сухую почву окропив,
   под заполошный крик "Команчи!"
   хватаешься за карабин.
 
   ***
   те блеклые дни, где нам было так жутко,
   закончатся прежде, чем все мы поймём,
   что были тайм-аутом и промежутком
   меж факелом и поднесенным огнём,
 
   вандалом, что вовремя остановился,
   на сердце взвалившим чужие грехи,
   печальным присловием Astalavista,
   пустынником, тщетно искавшим родник.
 
   внезапно звонящим пропащему другу,
   зовя пробежаться наперегонки, -
   да ну же, сними эту чертову трубку, -
   отчаянно шепчущим в злые гудки.
 
   в режиме вибрации клапан митральный.
   "мне будут звонить", но сто шансов из ста -
   никто не расколется, даже весна,
   за что мы дрались и за что умирали.
 
   ***
   луною полной освещаем,
   я выдернут к тебе с вещами,
   и снова выставлен во фрунт.
   зрачки не меркнут и не врут.
 
   со времени последней встречи
   я умирал сто тысяч раз,
   но вряд ли стал намного крепче,
   впадая в ересь, словно в транс.
 
   берег ли прошлое от порчи,
   с тобой валял ли дурака,
   в отличие от всяких прочих,
   не ты была мне дорога,
 
   а то, что смерклось, запуржило,
   просыпалось за воротник,
   и было бы совсем паршиво,
   когда бы не забил родник
 
   не здесь, не посредине книги,
   а много позже, впереди,
   где с медью стравливает никель
   наветренный ориентир.
 
   как дальше жить? и есть ли цель
   в том, чтобы просто жить, - простая
   как полночь на твоем лице,
   которая вот-вот растает?
 
   ***
   воитель уязвимей земледельца,
   что пахотой зерно своё добыл,
   а ты на вечность страждешь заглядеться
   и взяв за горло, вздернуть на дыбы.
 
   чем жарче огнь, тем холоднее льды.
   скакал, разя направо и налево...
   и вот - предел, и все мертво, нелепо.
   У Врат Земных со мною только ты,
 
   чья рукоять изодрана мозолью,
   чей отблеск из природы вопль исторг...
   не думал я, что это мой исток,
   здесь, где равнина предана низовью.
 
   ***
   пока Восток ещё так розов,
   глубоки тени, мир бескрыл,
   что человек? он так, набросок,
   треск в небо рвущейся искры.
 
   и эхо слов "на смерть Шенье",
   и кашель арестантов сиплых.
   не о такой ли тишине
   просили те, кто слышать в силах?
 
   ***
   ВДНХ. Затылки космонавтов.
   пустынен сквер под сенью эстакад.
   деревья хороши как экспонаты
   и "Космос" газирован как стакан.
 
   у всех есть шанс дотронуться до неба.
   оно так близко подступает к нам,
   что звездный свет от Спики до Денеба
   блуждает рядом с буквами реклам.
 
   дизайнерам, полночным акробатам,
   не внятен ни язык, ни перевод
   подобий в плоть, чей смысл и окровавлен,
   и бел как пух подушки перьевой.
 
   реально мы стоим на пепелище,
   за головешкой мечем головню
   и думаем, что так себя отыщем,
   но этим лишь потворствуем огню.
 
   ***
   я, кажется, понял причину того,
   что с нами сделал апрель.
   свободны все те, кто взял самоотвод -
   Моссад, Майкрософт и Кремль.
 
   Объявленным в розыск срок нулевой
   отписан по тетиве.
   во всем виновата моя нелюбовь,
   моя нелюбовь к тебе.
 
   ***
   март беспорядочен - куксишься, слепнешь от солнца,
   в бурной истоме висишь в поднебесном ягдташе.
   как-то не сразу встает он - вопрос об отцовстве.
   может, избыточно жесткий, но точно всегдашний.
   что же, засеяно плотно и с дальним замахом.
   тут поневоле поверишь в обширность ресурсов.
   глядь - зеленеет под синью кора-россомаха,
   самозахватом, внахлест, непечатно, изустно.
   мы не научимся так - без ножа и салфетки.
   все, что ни чтим, то нас травит. коснея в цинизме,
   держимся вех, как завещано нам - по-советски,
   стойкость в угоду богам в эсесере ценилась.
   быть посему. с этих рельс не сойти. слишком развит
   спорный инстинкт, что и в церкви ведёт, и в тюряги.
   жизнь, обвиненная Богом в прибрежном пиратстве.
   жизнь, за которую больше, чем жизнь, не теряли.
 
   ***
   как попало зачеркнутый, меркнет закат,
   зарождая в груди анданте.
   может, верно, что ставка была высока -
   сердце, вдавленное в куранты.
   не спасает ничто, кроме мутных надежд.
   их так долго с собою носил я,
   что созрел и оформился личный мятеж,
   отвернувшийся от насилья.
   переплавится в иву дракон-козлодав.
   так, покорная заклинанью,
   радикалом разнится в себе кислота
   муравьиная и соляная.
 
   ***
   мы только жажду утолили,
   а Рай уже для нас потерян.
   и вот сидим в чаду питейном
   в венках из почерневших лилий.
 
   как было просто не сдаваться
   в те упоительные 20,
   и слыша говор палачей,
   переводить - "виолончель".
   и выжить, словно ухитриться
   в те наставительные 30,
   когда все швы кирпичной кладки
   нам говорят, что взятки гладки,
   и полуночнй преферанс
   азарта не находит в нас...
 
   упиться бы, да разум зорок.
   иные думы потеснят
   и 35, и даже 40,
   и - дотянуть бы - 50.
   всё так же скудны эти воды
   тем, кто в наш век искал свободы.
 
   Какая страшная стезя.
 
   ***
   ничто ни в чём не виновато.
   дворцы бреннее колоннад.
   вторая половина марта
   не по-апрельски холодна.
   и поступью несуетлива,
   диктует волю месяцам,
   клеймо контрастного отлива
   кладя на самку и самца.
   где пир, там царь - Ассенизатор.
   не спрашивайте соловья,
   что проклял он осенним садом
   и летним что благословлял.
 
   ***
   стольким ветрам зять,
   стольким ветрам брат,
   я говорю - сядь.
   в мире так много правд...
 
   знаю одну - свою.
   я за неё горой.
   дёрнется кто - свалю,
   перешибёт - герой.
 
   любишь - приди и правь.
   словом смиряй волну.
   если пойдёт драйв,
   пальцем не шевельну, -
 
   вздерну под облака,
   жизнью набью по грудь,
   звёздного молока
   дам - так и быть - хлебнуть.
 
   проку в тугой мошне
   столько что с ней - беда.
   ты говоришь - нет.
   я предпочел бы - да.
 
   ***
   не лучше и не хуже прочих,
   недоучившись простоте,
   чьи сложности себе ты прочил,
   в чём проявил себя, стратег?
 
   идёшь меж толп, чья участь - рынок,
   рядами свекол и капуст,
   средь туш свиных, скелетов рыбных,
   в душе морока и конфуз:
 
   они ли тесаны из кремня?
   они ли блеют и мычат?
   поёт ли им на ухо гремлин
   про колокольный взвизг меча,
 
   в нас жизни пополам со смертью.
   баланс разнится на слезу
   у пламенеющих созвездий
   и в человеческом лесу,
 
   и здесь, где с миром солидарен
   в его смятенье грозовом,
   подслушивает соглядатай
   шагов и жестов разговор,
 
   созрел ли твой сигнал к атаке?
   всех поимев. не онемей
   в ночи, чернеющей как танкер,
   всю нефть извергнувший на мель.
 
   ***
   в изрядной доле с полой твердью
   привыкшие за всё бороться.
   спроси, зачем - тебе ответят,
   что так сложилось по-уродски -
   заведено от первых множеств
   до наших дней. спроси, доколе -
   ответа изменить не сможешь.
   у нас понятие такое:
   кто чище, лучше, тех мы гробим.
   спроси, за что - пожмём плечами.
   не вправе то, что нас огромней,
   земные утолить печали.
 
 
Сергей БИРЮКОВ
Альманах Миражистов

 

На фото справа Сергей БИРЮКОВ и Николай ЕРЁМИН
 
Сергей Бирюков
В защиту поэзии
Источник -Журнал поэзии
«Плавучий мост»
№ 2(22)-2019
«Сколько людей – столько мнений». Пожалуйста, подбирайте аналоги на любых языках.
Разумеется и столько мнений относительно того, что такое поэзия. Только спроси, так и посыпется…
Энное количество лет назад я по какому-то наитию написал «Каталог видов и разновидностей поэзии» (доступен в моей книжке «Поэзис» 2009 года). В «Каталоге» 99 пунктов, это очень строгий отбор, но могло быть 199 или 1199, дальше можно выстраивать какую угодно прогрессию в духе Раймона Кено с его «ста тысячами миллиардов стихотворений».
Между прочим, давний и существенный вопрос: стихи – это в любом случае поэзия? А как быть с непримиримым противоречием между двумя линиями в создании поэтического произведения – технэ и мании? Считается, что первому покровительствует Аполлон, а второму Дионис. Эти сыновья Зевса постоянно вступают в противоборство за влияние в сфере искусств. Трезвое начало – аполлоническое и повышенно эмоциональное – дионисийское! Словом, «лёд и пламень, волна и камень».
Соединить технэ и манию в технэманию – значит попытаться уравновесить, примирить непримиримое? А может быть, напротив – войти в конфликтную ситуацию, в которой как раз и родится «новое зрение»!
Поэзия – это не что-то раз и навсегда данное. Это искомое. Вырастающее.
И поэт (в идеале) каждый раз по-новому проблематизирует поэтическое. Вплоть до ревизии и отрицания канона. Можем вспомнить французских проклятых поэтов, немецких экспрессионистов, русских футуристов.
«Поэзия – истрепанная девка // а красота – кощунственная дрянь!» – писал отец русского футуризма Давид Бурлюк.
Анри Мешонник (1932–2009), – уникальная фигура французской интеллектуальной жизни – лингвист, поэт, переводчик Библии, знаток полутора десятков языков, автор оригинальной теории ритма утверждает: «Есть только один тип поэзии. Поэзия, которая трансформирует поэзию. Все остальное – подражание. Китч для богатых».
Цитата из стихотворения Бурлюка начала 1910-х годов – периода бури и натиска русских футуристов, которые не только призывали к радикальному пересмотру поэтических систем, но как раз взламывали символистскую эстетику, в том числе с помощью антиэстетизма.
Поэзия и поэтика были радикально пересмотрены поэтами и теоретиками еще в 10-е-20-е гг. прошлого века. Но в период СССР (особенно с конца 20-х гг. по начало 60-х) поэтический эксперимент, мягко говоря, не приветствовался. Яркие открытия русского поэтического авангарда долгие годы оставались в тени больших библиотек и архивов. Нужно было приложить некоторые усилия, чтобы добраться до этого опыта, заняться его открытием и, возможно, применить в собственной практике. Конечно, были энтузиасты, в том числе с поэтическим дарованием, которые немало сделали в этом направлении. Это не простой процесс и он еще не окончен. Например, только в прошлом году в Москве вышел полный том эгофутуриста Василиска Гнедова (1890-1978), только в этом году вышло в Санкт-Петербурге собрание произведений поэта-конструктивиста Алексея Николаевича Чичерина (1894-1960). Но даже и Велимир Хлебников – по определению Р. Якобсона «наибольший мировой поэт» ХХ в. – получает относительно широкую известность лишь в последние 20 лет. А есть пример поэта и прозаика Георгия Спешнева (1912–1987), совершенно неизвестного, который не печатался при жизни и произведения которого только сейчас являются к потенциальному читателю.
Радикальное определение Мешонника высказано уже в наше время. Своего рода попытка указать пути преодоления кризисной ситуации в современной европейской поэзии. Преодоления, конечно, всегда индивидуальны, даже если поэты собираются в группы. Могут быть общие тенденции, определенная тематическая близость, но почерк индивидуален. В предыдущем номере «Плавучего моста» Виталий Штемпель, по сути дела, вел речь о том же – о поиске новой выразительности, напомнив очень кстати и о «лица необщем выраженьи», и здесь же выразив сомнение в позитивности определения «зрелый» применительно к поэту.
Как говорится, «созрел – пора срывать»! Надо сказать, «созревших» и очень «качественных» авторов немало. В принципе практически весь журнальный мейнстрим. И это нормально. Потому что на эксперимент, на трансформацию собственного поэтического стиля и поэзии вообще идут немногие. Но идут, потому что иначе уже давно можно было бы согласиться с теми, кто считает, что поэзия достигла своих вершин и прекратила существование…

Примечание:
Сергей Евгеньевич Бирюков – российский поэт и литературовед, педагог, исследователь русского и зарубежного авангарда. Основатель и президент Международной Академии Зауми. Доктор культурологии (2007 г.).

Impressum
 

 
 Георгий СПЕШНЕВ
Альманах Миражистов
 
Георгий Спешнев (1912–1987),источник

 

Георгий Валерианович Спешнев (6 августа 1912, с. Архангельское Звенигородского у. Московской обл.— 1987, Катав-Ивановск, Челябинская область) — писатель-авангардист в стиле русского футуризма и «зауми».

БИОГРАФИЯ:
Потомок Николая Александровича Спешнева — одного из петрашевцев, который явился прототипом Николая Ставрогинаиз романа Ф. М. Достоевского «Бесы». Отец — Валериан Алексеевич — московский нотариус. Мать — Зинаида Геннадьевна — дочь русского историка Г. Ф. Карпова. Георгий был третьим ребёнком (после Пантелеймона и Зинаиды). С 1923 г. жил в Тобольске, куда была выслана семья. Через некоторое время вернулся в центральную Россию, перешёл из журналистики в строительство. В 1941 году переехал в Челябинск, где прожил с семьёй семнадцать лет. В 1958 году был переведён на одно из предприятий города Катав-Ивановскa.

СЕМЬЯ:
Жена — Зоя Васильевна Лебедева дети — Владимир, Ольга, Борис, Лев, Вера.

ЛИТЕРАТУРНОЕ ТВОРЧЕСТВО:
Писать начал в юном возрасте, когда оказался в Москве. На него оказали воздействие футуристы в целом, и В. Маяковский с В. Хлебниковым в частности. Своё первое литературное произведение уничтожил, затем частично восстановил. Большинство работ никогда не были опубликованы в связи с их «антисоветским» стилем и содержанием. Охарактеризовать этот стиль можно как «антиэстетика» с её «антиметафорами» и «антиметром». Сам автор в своём послании «Моим детям, а может быть издателям»[1] характеризует свою художественную работу как метароман — строительство одного глобального произведения по кирпичикам, которые он складывал «в стол» на протяжении почти всей своей жизни. Он, в связи с обстоятельствами того времени, мало общался с собратьями по литературному цеху, посему воспоминаний современников не сохранилось.
После смерти Георгия Валериановича в 1987 году осталось обширное литературное наследие, лишь частично опубликованное. Фрагмент его работ вышел посмертно в «Вестнике Общества Велимира Хлебникова» в 1999 году. В книге Сергея Бирюкова «Амплитуда авангарда» (2014) Георгию Спешневу посвящена отдельная глава[2] , его творчество рассмотрено также в диссертации С. Бирюкова «Формообразующие стратегии авангардного искусства в русской культуре XX века»[3].

ПРОИЗВЕДЕНИЯ:
Собрание сочинений «Личное дело или Обнова» Г. Спешнев создавал всю жизнь, собирая его из отдельных самостоятельных произведений. Собрание состоит из трёх сводов и тринадцати сборников.
Собрание условно делится на 2 части. Первая часть — «Любовные игры нашего века» — представляет собой китч-роман. Вторая часть — «Словесные игры не нашего века». Своды состоят из отвлечённых словесных образов и умозрительных построений.
из «Лишней книги»:
«… Почти всё, написанное мной, объединено в этом произведении. Оно составлялось постепенно из написанных в разное время вещей, Поэтому-же каждое его подразделение, являясь частью целого, имеет ещё и своё самостоятельное значение. Всё произведение состоит из состоит из 2 частей. В первой части 3 сводов, во второй — 7.
Своды делятся на на сборники, сборники на свитки, свитки на столбцы, большинство столбцов ещё делится на пронумерованные римскими цифрами подборки, подборки на стихи пронумерованные арабскими цифрами. Во второй части есть дополнительное деление глав на полуглавы.
В первом своде (2 части) собраны написанные в молодости экспериментальные вещи.
Второй свод написан в пожилом возрасте и предстовляет собой как-бы самообозрение.
В третьем и четвёртом сводах собраны вещи, написанные в разное время и первоначально задуманные как самостоятельные.
Остальные своды написаны по общему плану, как необходимое продолжение и завершение ранее написанных сводов.
Все эти пояснения нужны только потому, что строение моего сочинения не менее важно, чем само содержание. (Они не существуют друг от друга. Да есть ли ……. содержание, которое можно было отделить от строения? Писатель, как и зодчий, только строит здание, а в нём поселяется читатель.)»

БИБЛИОГРАФИЯ:
КНИГИ:
Георгий Спешнев Личное дело, или Обнова: Избранное из неизданного. — [б. м.]: Издательские решения, 2017. — 250 с. —— ISBN 978-5-4483-9359-4

Дверечь. Губы рассвета.
Роется серое творчество проросшего утра вспыхнувшей своры вёрст.
Порется рассеянность прохлады хрустящих птиц, засорившаяся истлевшей рощей хора, спешащая воркующей церковью.
Крестятся чёрные рыбы рослых рос встрепенувшейся смерти шага плешивого шума света.
Потягивается томной немотой остывшая, вышитая судорога дорог, память помятого рыгающего тенью, горбатого ветра.
Пышно пьющие мысли леса осунулись потным отдыхом.
Нарывают нарванные веры грузного зарева ныряний биения гор.
Бредут дряблые блюда заспанных прядей прищуренного пруда.
Ленивые ивы умываются шепчущей улицей.
Коротая рокот трав, открыты крутые утки сутулых суток.
Кружатся жирные пожары журчащих цветов вздрогнувшего востока вздоха стада.
Стихи сухие лысого хлыста лопаются, лапаясь лучами чисел мычащих заиканий.
Раскроенные крики гор застряли бодрыми вёдрами неба ран.
Дышет тенистый поезд разбрызганных зданий сломанного холода медленно молодости кривой дали.
Востанет снующая синева смолкнувшего молока голодных колоколов.
Но кто лакает старые стуки рака рока?
глава 2
Мимозг. Мимозы мига.
I. Очерк рока
Однажды снежно разбуженными одеждами вздоха ложа дождя тонко поникшего дна, он шёл скучающими чашами осунувшихся шагов вогнутого горстью гостя роста речи, прищуренно скулящими, шевелящимися улицами, ящерицами ощеренно пустующего шума света, извитого старого роя прохлады черных прохожих, хрупкими толпами серго ветра ресниц, умирающих хоромрв тёпла плена, спешащими числами сочного потухания, поющим водопоем покоя скоплений потери трепета оков узкого века привкуса строя троп скорченного цвета ропота вечера пор черчения порчи рычания опечаленных льющихся свеч сечи.
II. Толчея умолчания
Тихи-ли, хилы-ли волхования ивы звона?
Куда кудлатые доклады далей клада?
Смех вех, новь, вывих сна.
Одиночество — начало зодчества вечерней черни света, речь.

Чёрный портрет ропота

Размышление у черного входа
Не могу удержаться от отступлений. Хоть и знаю, что от этого моя летопись становится неудобочитаемой и скучной. Но зачем думать об удобствах для читателя, которого скорей всего не будет? А скука? Зачем её бояться нам? Ведь вся летопись о ней!
Что может быть скучней нашего благополучия? Полученного в обмен. На свободу. По дешевке.
А в нашем тридевятом царстве, жизнь с годами становится все более благополучной. Это правда. Особенно если смотреть на дом, в котором мы живём, с его лица, стоя у его радостного, дородного, но не родного, парадного подъезда.
Конечно,  со двора, с чёрного хода, где я стою, — все выглядит иначе. Поэтому теперь и не делают чёрные ходы.
Но от этого не легче. За лицевою стороной скрывается наша прошлая черная неразбериха резни и грабежа. И наше спешащее обещанное будущее порядка, справедливости и добра.
Но порядок наш это трупное окоченение. Справедливость — несчастье, потому что она есть упорядоченное зло. Сознательность — это беспамятство. А добро — всего лишь бессилие зла.
И это светлое будущее будет непременно. И не только у нас. Всё человечество к нему сломя голову мчится. Разными путями.
Всё человечество.
И приручённая свобода опасна не тем, что летает. А тем, что привыкла к клетке.
 

 
 Василиск ГНЕДОВ
Альманах Миражистов

 
 
Василий Гнедов родился в семье мещанина и крестьянки. Учился сначала в земской школе, затем в начальном училище в станице Каменской и в средне-техническом училище в Ростове-на-Дону, из последнего класса которого был исключён.
В 1912 году приехал в Петербург, вскоре сошёлся с эгофутуристами. Участвовал в выпуске нескольких сборников эгофутуристов. В 1913 году в издательстве «Петербургский глашатай» вышли две книги стихов Гнедова — «Гостинец сентиментам» и «Смерть искусству: пятнадцать (15) поэм»; в 1914 — «Книга Великих» (совместно с П. Широковым). С 1914 года Гнедов сблизился с кубофутуристами, в 1917—1918 совместно с некоторыми из них (Велимир Хлебников, В. В. Маяковский, В. В. Каменский) участвовал в выступлениях и диспутах, но так и не примкнул к их движению. Велимир Хлебников включает Гнедова в «Общество Председателей Земного Шара».
В 1915—1916 участвовал в Первой мировой войне, в 1917 — в обеих российских революциях (с 1925 состоял в ВКП(б)). С 1921 года отошёл от литературных дел (не перестав писать стихи), работал инженером.
В 1936 году был репрессирован и около 20 лет провёл в лагерях. После освобождения в середине 50-х возобновил занятия литературой. Умер в Херсоне в 5 ноября 1978 года.
Творчество
Гнедов известен по своим заумным стихотворениям, что стилистически приближает его к кубофутуризму. Эпатаж был неотъемлемой деталью творчества Гнедова. Скандальную известность ему принесла «Поэма конца», которой заканчивалась книга «Смерть искусству»: в ней не было ни одного знака (в печатном виде она представляла собой белую страницу с названием), а при чтении её вслух Гнедов, по свидетельству Владимира Пяста, делал только один жест рукой, не произнося ни слова: 

Василиск Гнедов

Хотел бы я после смерти вернуться домой
Какая пошла б канитель повсюду
Надо было бы меня превращать в Христа или Будду
Всю жизнь перестраивать на Василисков лад
А ведь это не то что на поминках съесть мармелад
Источник: ***
Посолнцезеленуолешьтоскло
перепелусатошершавит
Осиянноеосипоносит
Красносерпопроткнувшемужаба
Кудролещеберезевеньспойь
переспойулетилосолнцемъ
Нассчитаютъдураками
амыдуракилучшеумныхъ.
Источник: https://Knigivmir.ru/vasilisk-gnedov/azbuka-vstupayuschim
***
Берложным медведем иду по снегу
Шерсть вокруг головы моей вьется
Теплом я обязан своему сапогу
Издавна валенком он на Руси зовется
Снег для меня развлеченье и только
Солнце бежит в нем белей бриллианта
За щеку хватает своею иголкой
Солнце топчу весьма вероятно
Под носом моим образуется пар
И обращается сразу же в капли
И я не медведь а большой самовар
Источник: ***
Выступают жаворонки ладно
Обратив коготья пухирядна
Преподав урок чужих законов
Ковыляют лоном кони
Когтем сжимая сонце
Положив язык на грани.
Может был проездом на Уране
А теперь петля кобыле
Были ноги было сердце
Были.
Источник: ***
Может быть я Бог
Может быть и нет
Я не так уж плох
И не так уж сед
Вокруг кутерьма
Прогресс на прогресс
Безумья дурман
Компрессовый пресс
А Боги исчезли
Богов больше нет
Поломаны жезлы
Горит ярче свет
Источник: https://Knigivmir.ru/vasilisk-gnedov/mozhet-byt-ya-bog
 

 
 Алексей ЧИЧЕРИН
Альманах Миражистов
 
 
Родился 20 февраля 1894 года[1] (по другим данным — в 1884 или 1889 году) в Москве, в интеллигентной семье. Предки Чичерина были крестьянами, переселившимися в Москву и занимавшимися там торговлей. Имел двух братьев, один из них умер в 1916 г., другой был призван в армию в 1915 г. и пропал без вести. Литературой занимался с детства, публиковался в студенческих изданиях. Получил высшее образование. В юности давал частные уроки русского языка и литературы, тогда же увлекся книжным делом.
Первая книга футуристических стихов «Шлепнувшиеся аэропланы» вышла в 1914 г. в Харькове (однако в дальнейшем Чичерин не включал её в списки своих работ). Вместе с И. Сельвинским Чичерин стоял у истоков советского литературного конструктивизма: в 1923 г. они выпустили совместный манифест «Знаем. Клятвенная конструкция (декларация) конструктивистов-поэтов». По утверждению С.А. Коваленко, декларация была написана Чичериным и впервые прочитана в московском Политехническом музее 8 декабря 1922 г., а затем снова 27 марта 1923 г. На дебатах, последовавших за чтениями 1923 года, Б. Арватов охарактеризовал позицию Чичерина как «метафизическую» и «мистическую»[2]. Входил в состав ЛЦК (Литературный центр конструктивистов), где занимал наиболее радикальные, формалистические позиции, что привело к разногласиям с другими членами группы. 27 апреля 1924 г. Чичерин был исключен из ЛЦК как «идеологически чуждый».
В 1925 г. основал литературную группу «Кан-Фун» (Конструктивизм и функционализм), в следующем году выпустил одноименную декларацию. С 1926 г. был членом правления Всероссийского союза поэтов, где заведовал академическим сектором. Был членом Всероссийского союза писателей.
Публике 1920-х гг. был широко известен как чтец произведений В. Маяковского. «В коротких штанишках, с голыми ногами, бритым черепом, великан, голосистый, он великолепно читал Маяковского»[3] (С. Кирсанов). Однажды на улицах [Харькова] появились афиши. Поэт-футурист Алексей Чичерин обещал «бархатным благовестом голоса» прочесть поэму Владимира Маяковского «Человек». <...>
Трудно было настроиться серьезно, когда на эстраду вышел высокий человек с неправдоподобно раскосыми дикими глазами под великолепным размахом бровей, в дамском кимоно с узорами и большим бантом на груди.
Но он нахмурился в ответ нашим улыбкам, скрестил на груди полуголые мускулистые руки, набрал воздуху, и низкий, действительно бархатный, прекрасно поставленный голос, как орган, зарокотал...[4] — Р. Райт-Ковалёва.
Художник Б. Косарев вспоминал разговор, состоявшийся на выступлении В. Маяковского в Харькове: «Когда Маяковский кончил читать и наклонился, чтобы поднять лежащие на просцениуме записки, Катаев громко сказал: „Маяковский, вы знаете Алексея Чичерина?“ — „Знаю“. — „А он читает ваши стихи лучше, чем вы“. И тут я не поверил своим глазам — Маяковский густо побагровел и как-то беспомощно ответил: „Ну, что ж, я ведь не профессиональный чтец...“»[3].
Работал в Наркомпросе. C 1923 г. — технический редактор Госиздата. В 1926 г. назначен А.В. Луначарским техническим и художественным редактором журнала «Советское искусство» (с 1929 г. — журнал «Искусство»). В 1933—1941 гг. продолжал заниматься редакторской работой и литературной деятельностью. В 1934—1936 гг. учился на курсе истории философии в московском университете марксизма-ленинизма. В 1930-е гг. Союзом писателей СССР проведена однодневная выставка книг, оформленных Чичериным. В 1941—1943 гг., в период эвакуации московских издательств, заведовал книжными киосками. По обвинению в пропаже книг стоимостью несколько тысяч рублей был осужден по статье 116 Уголовного кодекса и приговорен к тюремному сроку в пять лет. Освобожден в сентябре 1946 г. После освобождения работал техническим и литературным редактором в Московском технологическом институте, в 1950-е годы — в издательстве «Искусство».
Умер 20 октября 1960 г. в Москве.
Поэтическое наследие Чичерина не собрано и практически не изучено, его имя и творческая биография малоизвестны и остаются мифологизированными. Поэта путают с литературоведом А.В. Чичериным или с другими авангардистами. Например, В. Шаламов в эссе «Рифма» ошибочно относит Чичерина к группе ничевоков[5], а в статье «Осколки двадцатых годов» приписывает ему «Поэму конца», в действительности принадлежавшую эгофутуристу В. Гнедову, и литературоведческую работу однофамильца А.В. Чичерина[6].
В фонде А.Н. Чичерина в РГАЛИ хранятся рукописи неопубликованных стихотворений, поэм, «Воспоминания о Маяковском», материалы к биографии и другие документы 1930-х — 1950-х годов[7].
Творчество
По мнению исследователя русского авангарда Дж. Янечека, Чичерин был «наиболее изобретательным, оригинальным и радикальным»[8] из русских литературных конструктивистов. По словам К. Зелинского, «в отношении „дематериализации“ поэтических средств Чичерин зашел очень далеко и перед нами стоят его попытки даже своеобразной геометрической „стенографии“, которую он расшевеливает звуковой рябью»[9]. Поэтические эксперименты Чичерина 1920-х гг. были направлены на отказ от слов и создание абстрактных геометрических композиций, близких конструктивизму в изобразительном искусстве (например, работам Эль Лисицкого, выдвинувшего созвучную Чичерину идею о создании литературных произведений посредством иероглифических, топографических и иконических средств[10]). На титульном листе отдельного издания декларации «Кан-Фун» (1926) Чичерин утверждает: «Слово — болезнь, язва, рак, который губил и губит поэтов и неизлечимо пятит поэзию к гибели и разложению» (в оригинале — без знаков препинания). В этой декларации поэт заявлял: «Закон конструктивной поэтики предопределяет восприятие знаков путём зрения — посредством глаз. Первое место в Поэтическом „языке“ должен занять знак картинного предстояния, называемый пиктограммой, и образ в предмете, а идеограммная конструкция линейных соотношений, как знак с уклоном в абстракцию — может быть на втором месте. Путь развития Конструктивизма — к картинным и предметным конструкциям без названия»[9].
В библиографии работ Чичерина, приведенной в сборнике «Мена всех» (1924), упоминается «пряничное издание» поэмы «Авеки веков» (1924), с подзаголовком «мрачная поэма»: этот «пряник, испеченный в 15-ти экземплярах, был продан в Моссельпроме и съеден тогдашними потребителями поэзии»[11].
Поэма Чичерина «Звонок к дворнику» (1927) состояла из шести «глав», каждая из которых представляла собой сюрреалистический рисунок, выполненный «по заданию и коррективам автора» художником-экспрессионистом и бывшим участником авангардистской группы ничевоков Б. Земенковым.
***
Целина ерошится,
Целина карежится.
Ноет брюхом,
Чует духом (Чичерин: 10)
***
Гортань чуть яд не проглотила
И вдруг... увидел свет Посыла (Чичерин: 12)
***
...влекись, покинув брень,
К очищенным явленьям,
К безумству умознанья (Чичерин: 12)
***
Я верю, да, настанет время,
Потомок мой пойдёт за мной,
Сорвёт цветы исканий, бремя,
Взлетев, распрашет под собой (Чичерин: 12)
***
ЛЕдДЕта;
ЧЕмтБОльнЗАДЕта
СЕ!рц
СЬПЕ!рцм
ДЬБИВНАйКАТЬЛЕТа (Чичерин: 42)

***
ФИ  И  И  У  У  У  В В В  Ф Ф Ф
– елица метелица
морщутся лица
пройтиться хотится
пустите
топорщится птица – летится
–остите (Чичерин: 46)
***
Познавший смерть, проснувшийся в гробу,
Рассекший твердь, трубу – трубу – трубу –
Архангелов ликующие зыки –
Учуял зов: – восстаньте языки! (Чичерин: 59)
***
и будем биться
О, Партия
о милая моя
плечо с Твоим плечом
свирепая
вдовица (Чичерин: 62)
***
Когда я был в ма!ме
так один стуцялса-стуцаялса
дак как тю!!кнет в тэ!мю... –
воспользовался
безвыходным полозэнием моим
сукин сын (Чичерин: 60)
***
– В прию!т эго, подлеца;
оторва!л меня –
(ее
ма!му) –
от обсцэственного состояния,
в прию!т
(меня, подлеца) (Чичерин: 60)
***


 
ССЫЛКИ НА АЛЬМАНАХИ ДООСОВ И МИРАЖИСТОВ
Читайте в цвете на старом ЛИТСОВЕТЕ!
Пощёчина Общественной Безвкусице 182 Kb Сборник Быль ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ ЛИТЕРАТУРНАЯ СЕНСАЦИЯ из Красноярска! Вышла в свет «ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ» Сто лет спустя после «Пощёчины общественному вкусу»! Группа «ДООС» и «МИРАЖИСТЫ» под одной обложкой. Константин КЕДРОВ, Николай ЕРЁМИН, Марина САВВИНЫХ, Евгений МАМОНТОВ,Елена КАЦЮБА, Маргарита АЛЬ, Ольга ГУЛЯЕВА. Читайте в библиотеках Москвы, Санкт-Петербурга, Красноярска! Спрашивайте у авторов!
06.09.15 07:07

45-тка ВАМ new
КАЙФ new
КАЙФ в русском ПЕН центре https://penrus.ru/2020/01/17/literaturnoe-sobytie/
СОЛО на РОЯЛЕ
СОЛО НА РЕИНКАРНАЦИЯ
Форма: КОЛОБОК-ВАМ
Внуки Ра
Любящие Ерёмина, ВАМ
Форма: Очерк ТАЙМ-АУТ

КРУТНЯК
СЕМЕРИНКА -ВАМ
АВЕРС и РЕВЕРС

ТОЧКИ над Ё
ЗЕЛО
РОГ ИЗОБИЛИЯ  БОМОНД

ВНЕ КОНКУРСОВ И КОНКУРЕНЦИЙ


КаТаВаСиЯ

КАСТРЮЛЯ и ЗВЕЗДА, или АМФОРА НОВОГО СМЫСЛА  ЛАУРЕАТЫ ЕРЁМИНСКОЙ ПРЕМИИ


СИБИРСКАЯ

СЧАСТЛИВАЯ


АЛЬМАНАХ ЕБЖ "Если Буду Жив"

5-й УГОЛ 4-го



Альманах Миражистов  чУдное эхо
В ЖЖ https://nik-eremin.livejournal.com/686170.html?newpost=1
На сьтихи.ру
http://stihi.ru/2025/09/14/843


 
               

 
Альманах Миражистов
ДЕБАРКАДЕР
Альманах Миражистов
СОДЕРЖАНИЕ
Константин КЕДРОВ-ЧЕЛИЩЕВ, Николай ЕРЁМИН,
Сергей АРУТЮНОВ, Сергей БИРЮКОВ,
Георгий СПЕШНЕВ, Василиск ГНЕДОВ, Алексей ЧИЧЕРИН

 
Альманах Миражистов

КрасноярсК
2025
 
 Автор бренда МИРАЖИСТЫ
Николай Николаевич Ерёмин - составитель альманаха
ДЕБАРКАДЕР

                Красноярск, телефон 8 950 401 301 7  nikolaier@mail.ru