Бутакова

Деревня Бутакова стояла на высоком берегу речки Тебеняк. Название получила от фамилии переселенцев, Бутаковых в деревне большинство.
Мужики в деревне «весёлые», зимою в снежные бури и холода гнали самогон, играли в карты. Лошадей и имущество, правда, не проигрывали, а вот в одних кальсонах домой приходили. Огородами, проваливаясь в снегу, таясь, бежит мужик домой, залазит на печь. И не высовывая носа, за занавеской, «грозы ждёт». А её не миновать. Вот «токо» Манюша пар скопит, и начнётся… «Тебя, Лешака непутёвого, токо могила исправит, – принимается чистехвостить жена мужа. – Все люди, как люди, в дом тащат, а этот – из дома! Забыл, как в прошлом годе в ногах валялся – «Больше не буду, больше не буду», опять за старое?!». «Маня», – голосок с печи. «Молчи! Детей постыдился хоть бы. Погляди на себя, у тебя же седина в бороду попёрла. Стыдно, поди уж, по огородам в приисподнем бегать? Глаза бы мои на тебя не смотрели!» – артиллерией жена прошлась по позициям мужа, хочется на результат посмотреть – занавеску в сторону: «Лежишь…». Ваня ниже травы, тише воды, глазами хлопает, помереть хочется. А утром раным-рано в пригон, это с похмелья-то. Сена коровам задаст, глызы в короб сгрузит, в конец огорода вывезет… Сбегает на речку, прорубь почистит. Коров сгоняет попоить, выгуляет. Снег с ограды выворачивает, уже и испарина по спине пошла, а он всё не унимается.
А Маня из занавески поглядывает, вот уж и жалко «Лешака» стало. Вот уже и стол накрывает, ребят за отцом посылает. Те радостные выскакивают голоухом во двор, кричат: «Папаня, тебя мамка ись зовёт!». «Сщас – слышим из глубины двора. – Вот только поправлюсь маленько…». «Слава тебе, Господи, – думает мужик. – Вроде пронесло». Через час Ваня с Маней воркуют, как голубки. Топится банька в огороде, Маня к давно не ношеной мужьей рубахе пришивает пуговицу. Любопытствует: «Хозяйство-то хоть не отморозил?». Ваня пожимает плечами: «Вроде нет», – лезет зачем-то в карман штанов, кашляет от смущения. «Ладно, после посмотрим», – лукаво улыбаясь, завершает разговор Маня.
Как во всякой деревне, у мужиков прозвища. Одного «гусём» зовут: важничает, спина прямая, такой, как говорили про него, «уж не всплеснет». Другого – «балаболка»: понятно, болтал много. «Вася-банда» – у Васи отец в 1912 году был «в банде кукуруза», бедный мужик букву «р» не выговаривал. У Савиного лога стоял пятистенный дом, он одним из последних покинул деревню Бутакову. Так вот, в этом дому Ванька жил. Может и ещё бы пожил какое-то время. Так про него же стишок по деревням ходил.
«От лога первый дом –
Живёт в нём Ванька-ондрон».
Терпел Ванька, терпел, да и подался на целину. Говорят, позднее в самом Кокчетаве «фатеру» заимел. Вот вам и «ондрон».
А вот Савин лог обязан своим названием Савве Бутакову. По преданию, именно он в одиночку перекрыл лог плотинкой. Перестали мужики маяться в распутицу да в осеннее ненастье. «Сухой ногой» переезжали лог. Не теряли уже ни куму, ни грузу, как было когда-то. Оценили потомки, заслужил Савва при жизни уважение, и назвали лог Савиным, а позднее ласково – «Саушка». Облюбовала ребетня Саушку, в летнюю пору не одно поколение научилось в нём плавать «по-собачьи», да и гольянов дёргать на голый крючок, сделанный из спёртой из дома иголки.
В детстве я был частым гостем в доме прадеда. Уже давно затоптались его следы в ограде, выветрился табачный запах на кухне, лишь хомуты на деревянных штырях, да портрет в доме напоминали о его незримом присутствии. Кухонка на первом этаже, печь, уходящая внутрь такой же небольшой комнаты. Там огромное подполье, где хранились солонина, приготовленная на зиму, картошка, которая долго в подполье не прорастала. На верхнем голбчике, на печи в последние годы жизни проводил большую часть времени Фёдор Володеевич.
Когда пригревало солнышко, прадед уходил за амбары, садился на лавку и курил «косульку», заправленную ядрёным табаком, вспоминал минувшее.
Рубили и просеивали табак внуки, нещадно воруя «турецкий» табачок у рассеянного забывчивого деда. Не забывал отца и сын Егорушка – так его ласково называл отец. С фронта мой дед вернулся искалеченным. Контузия давала знать о себе до последних дней жизни.
Идёт Егорушка к отцу, а непосвященному кажется, что мужик убегает от кого-то. Голова то влево повернётся, то вправо – будто кто-то за ухо тянет, и так на всём пути. Посидят, покурят два близких человека, на солнышке погреются и прощаются. Один домой на голбчик, другой на Горушки в избу.
Отмаялся дед в 1959 году.
Н второй этаж дома прадеда вела крутая лестница. Ступени широкие из толстой сосновой доски. Планировка неудачная, лестница занимала много полезной площади кухни. В рубленых холодных сенях гуляла скука. А вот на втором этаже, в светелке с низкими потолками и множеством окон, светло и уютно. Широкие, крашеные сочной краской половицы, покрывали домотканые половики. Большое зеркало, с льняными вышитыми «крестиком» полотенцами, чуть с наклоном, держалось в простенке на «суровой» нитке. Низ резной рамки держали два гвоздя. От фикуса в деревянной, обтянутой обручами, кадке, стоящей в углу, невозможно было оторвать глаза. Величие и гордая красота впечатляли. Односпальная кровать, софа – веянье моды. На комоде – патефон, прикрытый вышитой салфеткой. На стенах – фотографии и портреты в резных рамочках, самодельных, сделанных с большой любовью. Слева притаилась спаленка. В комнатах тихо, только и слышно, как тикают старинные часы, свидетели жизни любимых мною людей. Скоро часы переедут на Горушки в пятистенный дом… Вид из светелки изумительный, из окон по правую руку, как на блюдечке – деревня Горушки. Деревня выгнулась дугою, середина вздыбилась, дома дальние выше тех, которые ближе к речке, ближе к Бутаковой. На поскотине отчётливо виден табун лошадей. Это праздный молодняк, смена старым изношенным лошадкам. Прямо в окна из-за реки с заднего плана смотрят хвойные молодняки, ближе к речке – берёзки. В осеннюю пору они в косы вплетают жёлтые банты, а сосна от избытка смолы ещё зеленее становится. Контраст ещё более усиливается, когда солнечные лучи обволакивают лес тёплым светом, уже немного грустным. Сердце в восторге, душа поёт от блаженных красок молодой осени, глаза заволакивает влажная пелена.
Почти напротив дома Фёдора Володеевича, чуть-чуть левее – сиротливый дом «Матвеевский». На карнизе смолой – 1927 г. Недолго пожили хозяева, раскулачили, сослали семью «на кудыкины горы». Двухэтажный дом стоял без окон и дверей. Наверху жили голуби.
До поры межэтажные перекрытия оставались в покое, но однажды в грозу по потолку чиркнула молния, оставив жирную метину – послание потомкам или же проклятье живущим. «Не к добру это», – определили суеверные. Потом гроза ещё несколько раз «понужала», но уже по чердаку, несчастный дом загорался. От греха подальше дом разобрали и свезли в п.Стеклозавод.
Правее «Матвеевского» дома – три дома братьев Данилочкиных. Братья жили дружно, крепко. Дома ставили сами, сами мастерили резные наличники. В ту пору без наличников и дом – не дом. Любили красоту люди. Срубили братья и крепкие амбары под зерно, крытые пригоны для большого табуна лошадей, жить собирались мужики… Не дали… Одно время в двух домах был «стардом», который позднее перевезли в село Першино. Третий дом свезли на «Берёзово» – на выселки. Там, кажется, организовывался совхоз. Ближе к крайнему дому, в котором жил Андриан Терентьевич Бутаков, – двухэтажный видный дом, он по праву считался самым красивым в деревне. Наличники с прорезной резьбой и всегда свежая неблекнущая краска на них выделяли дом среди других, к тому же дом стоял на самом высоком месте в деревне. Кому принадлежал дом? Спросить уже не у кого, но нетрудно представить судьбу живущих когда-то в нём крепко и зажиточно. Сиротеть дому не дали, в нём жил старичок – бухгалтер местного колхоза «Колос». Был он из приезжих, но его в деревне уважали и почитали, как и всех стариков того времени.
Где-то на задворках, как бы стыдясь своей убогости, – дом деда, в котором он с семьёй поселился, помотавшись по «приискам».
Дом Андриана Терентьевича как бы на распутье, перед его домом «сквозная» дорога через деревню заворачивала к Саушке. Прямо тропинка, по ней пешие «справляли» путь на Горушки. Как Вавилонские сады нависали над тропинкой высокая конопля и не менее высокая крапива. Тропинка резко терялась перед дурбенью, но настырный народ, жалясь, чертыхаясь, год из года пробирался бережком в соседнюю деревню. А напротив Савиного лога из под плотины ключи бьют, земля жирная, липкая. Через вонючий ручеёк жёрдочки слизкие и ненадёжные. Ну что за народ – обойдите плотинкой, сухой ногой, делов-то – двести-триста метров лишних… Куда там! Лучше изжалюсь, в грязи вымажусь, а только мостиком куме или же куму. Пищат да лезут стар и мал через крапиву, будто она мёдом мазана.
Выше своего дома могутный ещё Андриан Терентьевич справил дом для сына Витали. Женился парень. Хотел в Тюменцево или же на Горушках дом поставить: деревня Бутакова уже «по швам трещала». Отец упёрся как бык. Знал бы отец – трижду бы объехал это место. Но не дано нам знать судьбу свою. Простудился и умер Виталя – ни лекарства, ни барсучье сало не помогли парню. Последний свежесрубленный чуть желтоватый от смолы дом окончательно свёл деревню в небытие.
Если в доме теперь уже не прадеда, а невестки Татьяны Сысоевны верхом достатка в светёлке – софа и патефон, то у Андриана Терентьевича – трофейная гармонь и немецкий никелированный велосипед. Где он его добыл? То ли с Германии вывез хозяин, то ли выменял где-то на стороне у пьяного фронтовика? Не знаю. Но велосипед был отменного качества: ободья поблёскивали, будто только что с завода, спицы светились, переливались при езде. Зрелище неописуемое. На раме ни царапинки, а цвет красок… Как петух среди куриц выделялся немец на фоне наших тёмно-зелёных. «Живут же люди!» – говорили про Андриана Терентьевича жители окрестных деревень, когда он выгуливал свой трофейный велосипед. Был у Андриана Терентьевича и нашего производства велосипед, хотя велосипедом его можно было назвать с трудом, и то если издали. Бумаги жалко описывать его состояние. Так вот, такое чудо ещё и продать удумал Андриан Терентьевич. Дурак быстро нашёлся. Я как узнал, что продают – в слёзы, ревня ревел. Допёк всё же бабушку. «Двести рублей и велосипед ваш», – сказал, как отрезал, хозяин. «Да на тебе, кум, креста нет, он же у тебя без камер!» – «Купите». – «Где?» – «В магазине». «А что же ты сам не купил, дураков искал? Молчишь? А  молчишь от того, что дороже велосипеда камеры выйдут, если за ними в город ехать, – стыдила хозяина бабушка. – сто рублей – красная цена!». «До свидания», – сказал Андриан Терентьевич. «Да что ты делать будешь, поимей совесть, Андрианушка, откуда у нас такие деньжищи, мы же дом строим, – давила жалостью на кума бабушка. – Скольки? Последний раз спрашиваю». – «Сто шестьдесят один рубль». – «Почему сто шестьдесят один рубль?» – «А я его один-то на божницу положу в память о грядущей денежной реформе». – «А сто шестьдесят куды?» – «А вон туды», – показал он на строящийся дом сына. На том и порешили.
Последний дом в деревне Бутаковой достоял до шестидесятых годов двадцатого века. В нём жил мой друг Витька с матерью и младшим братом. Кто-то сомустил их переехать в наши края, кто – не знаю. Но они говорили так – и мать, и Витька: «Сомустились и переехали… А что?». И правда – а что? Только выбор небольшой, единственный пятистенный домик в Бутаковой, в нашей деревне сводобных домов не было. Как же, у нас же в домах электричество, до полуночи свет горел – вот радости-то было! А у Витьки – керосиновая десятилинейная лампа. Иногда вечером в потёмках в осеннее время я выходил во двор. С забора всматривался в темноту. Там, за речкой, на краю бережка, светились два окна – красный неяркий свет вызывал грусть. «Как ты там, Витька? – думал я. – Чем занимаешься?». Воображение представляло Витьку то сидящим у печи с открытой заслонкой, то за столом склонившегося над книгой. Утром в школе я подходил к другу и справшивал: «Чем занимался?». Немногословный Витька: «Когда?». «Вчера». Витька пожимал плечами: «Управлялся». Другой раз: ««Белеет парус» учил». «Выучил?» – «На троечку, пожалуй, выучил», – скромничает друг. «Белеет парус одинокий в тумане ночи голубой, что ищет он в краю далёком, что кинул он в краю родном» – так мы слово в слово читали это стихотворение тогда, давным-давным-давно. Оно вместо с поэмой Лермонтова «Мцыри» были самыми любимыми стихотворениями той романтической поры шестидесятых годов. Вскоре Витьке улыбнулась удача. Мать купила домик в нашей деревне. Последний домик в деревне Бутаковой продан на слом. Витьки не стало в двадцать девять лет. Он был лучше нас, и Боженька забрал его к себе. Смирюсь… Но буду помнить.