Строитель картинки

                «…и тогда-то он услышал впервые легенду о композиторе, авторе двадцати семи симфоний, поделенном на две неравные части и заклятым привести в мир людей двух своих потомков, связанных воедино клятвой сделать власть Главнокомандующего абсолютной и…»

                «Тошнит, а не рвет»

                1.

Возвращается день, уменьшается хмель,
И весна налетает с одышкой,
Наступая на шлейф птицеокой зиме,
Голоса высоки, как под вышкой
Я стою и гляжу, отползая в ночлег,
К самой стенке прижавшись, как кобра,
Белой лентой светляющей тянется снег,
Ранних сумерек тающий образ.
Из-под лавки глядит, как живая, нога,
Глазки пуговиц белых на туфле.
Черной речкой мерцают в окне четверга
Ветви ясеня. Помнишь, заступник?

Из окна – автобан изумленно шуршит,
Он – свидетель тому, как покойник
Встал, из гроба воспрял, и в могильной тиши
Оседлал и помчался, как конник,
Все, что жизнью звалось, все, что смертью взялось,
Лишь хранения дар, из-под камер
Пыль взвилась, и огромное войско взвилось –
Он не умер, как сталось, а замер…
Завертелась вода, заискрили года
В барабаннике скорая мякоть.
И найти здесь ночлег не составит труда,
Только, Реверс, заканчивай плакать.

Из-под лёта в тиши отягчают гроши
Это кладбище скольпищев пленок.
Нам отмерили бивень нарядной парши,
На лугу потерялся теленок –
Посмотри мне в глаза, там одна бирюза,
Подосиновики под березой
Маршируют на месте, ни шага назад,
И копыта богатого Крёза.
Два мешка мне в кровать, удалось разорвать
Драгоценную красную ленту.
И от стекло в груди не соврать, не урвать,
Раскрошили на круге паленту.

Я провел тебя в час, где кругом зеркала,
Вненочное петляет пространство,
Приурочено к лестнице, колос – зола,
И дубовое гаснет убранство.
Где отец был всю ночь? Дожидаться невмочь,
Утро с вечером вновь перепутав,
Ветер в чане качает сушеную дочь
По минутам, минутам, минутам.
И сухая как вспышка задремлет гроза
У нее на предплечиях рваных,
До вселенной вперед, до вселенной назад –
И поет колыбельную в чанах

О березе, что во поле голом росла,
В полый ствол ее пела кукушка.
Все дороги – пусты, от крыла до крыла,
Вездесущая свищет ловушка.
- Ты умрешь, - шепчет град, по фасаду скребет, -
Ты умрешь, и у врат неотвратных
Встретит черный коринф, заключающий год,
И протянет таблицу из кратных
Удаляющихся в провозвестие букв.
И за дымом их выше подымешь
Подбородок, покуда от сна не разбух,
А ресницы не стали седыми.

Аверс клонит к ручью, как тяжелый цветок,
Свой тюрбан переливчато-белый,
И над тополью всходит упрямый восток
Поначалу слепой, онемелый.
А на паперти нищий поет в барабан,
Созывая влитую прислугу,
И трухлявая лодка – картузный карман –
Водит сребренник медный по кругу.
Лотос – это весна, голос – это война,
Принимая тревогу, как данность,
Ломок делался лед, уходя под дерна,
Карты клеточек пали в спонтанность.

Как лягнет уголок, Аверс каждый шесток
Помечает главой двуязыкой.
Из пучины асфальта проткнется росток,
И завьюжится след повиликой.
- Я на масти скупа, - отвечает тропа,
По которой он реверсы ищет,
Их рассыпана тьма, на коленях – толпа
Крошек маковых, тысячи, тыщи…
Задувает весна в двери дома костер,
Как открытка с нарциссом зеленым,
Притомившимся в вазе, упрямый козел
Крутит об роги шар с опаленным

От бензина бочком, мир ложится ничком,
Аверс строит и строит картинку,
Сидя на людях, рог закрывая платком
В жнецах с косами, то есть – косынку
Повязав на себя. Бесподобно трубя,
Две валторны вращаются, знают,
Что пришли черевички, по полу дробя,
Что они-то живут-пожинают,
Птиц фасолью кормить, для того, чтоб взрастить.
И платан – это дерево стука.
Изложиться в тричетверо, перекостить
Змееглотское чрево в науку.

Аверс встал на булыжнике правой ногой,
Оплетенной жгутом из осоки.
Засверкая глазами сквозь тьму, как изгой,
Он казался с карниза высоким.
И невольничью трель услыхал старый двор,
Старый дом, и согбенная липа,
И ворота, открыты на левый притвор,
Заходились от южного скрипа.
В тиглях льется кефир, не склонять вещества
К шару просит надсмотрщик стоглазый,
А двенадцатирогая им голова
С треском рвется на хриплые фразы.

Дома – гибельный мох и чужая вдова,
На шерстинках руки ее капли
Конденсата, и пишет картину листва
У колодца объятая в грабли.
Змей зеленый, одет колокольчик на нем,
Пригибая дородную спину,
Буревестником темным шагает конем
На незримую неба махину.
Из огней состоит она, горизонтенн
Две стоит, как скрещенные шпаги,
У нее за плечами, похожи на плен
Рукава ее, универмаги.

Ведь по давности лет он, бывало, Москву
Сослагал тонким вкладышем в книгу,
И себе обещал – «доплыву, доплыву,
Доплыву до сакрального мига –
До судимой скамьи, до крыльца в синеве,
До конца семибокого счета,
Перевернутый клинышек никнет в траве, -
А не я – обязательно кто-то…»
Из окна на весь двор голосил попугай,
Подражая кнуту и свирели,
Он оставил закладку – «тринадцатый май»,
И родился в двугорлом апреле.

Конфискация тел означает ничью,
Шестерят об грунтовку ботинки,
Я запрятана в Реверс и оду пою
О строителе первой картинки.
У него за спиной за тяжелой тесак,
Он идет весь во льду, раздвигая
Беспробудную полночь, орловский рысак
Повторяет за ним, не мигая.
День грядущий извешивает батраков
На плантациях хны первородной,
У него на запястьях – резцы от оков,
Он – храбрец канители народной.

На шиповные клети бесхвостый бутон
Небесами надет, как на раструб.
А в подземном метро опускает жетон
Мама мертвая. Родина, здравствуй.
Мир пространный грозит, он вопросом повис
Над местами Москвы дорогими,
Где торгуют лаптями и целится вниз
Эскалатор, везущий пол-имя
В кучерявом шарфе, как барашек денниц,
Сизый след разливается морем
Неуязовским. Голос шептает: «Засни…»
Над водой его кружится с горем

И с пружиной в локтях самолет грозовой,
Набухают пологие пальцы.
Ключ не вставится. Посох с чужой головой
Треснет в сон под рукой у скитальца.
Между днем и огнем водолазная синь,
Тонет друг его четвероногий,
Под конвоем лютующим: «Дух его, сгинь!»,
Задыхаясь у края дороги,
В семицветный ковер уж замотан он весь,
Брызжет сукровицей на стоящих,
У которых на шапках – кресточья и спесь,
Походящих на впрямь настоящих…

Два фонтана в углу, апокалипс раскрыт,
Кот орудует над человеком,
У которого рта нет и оспой изрыт
Саркофаг под стотонным наветом.
Аверс холоден, Реверс – еще холодней,
Приложить их к стареющей шишке,
Чтобы выползли дни, изобразие дней
На шкафы покрывающей книжке,
Что лежит, как парча, достает из меча
Каплю яда и жаждет напиться –
И знакомые пальцы встают на плечах
Позади, и гаданию – сбыться.

Город – это вода, город – это слова
Говоримые ниц из-под окон,
Проблесковая чашечка снежного льва –
Собеседник в наивно-жестоком
Перекрестье холмов, для двухдольных умов
Брызги щелкают по дну задачки,
А фонтан – меж путей затаиться не смог,
Где грохочут вагоны от качки.
Как ползет этот медленный рыжий состав,
Раздавая настольную память,
Тот, кто жизнь проживает, смертельно устав,
Ненароком счастливого ранить

Может, вдоль проходя, лицедеи вождя
Так по-медному плохи с изнанки.
Если в шахматы переиграть медведя,
Можно втиснуться в нолик баранки.
Сатана под кустом говорит о простом,
Аверс с Реверсом ходят по кругу,
- «Поиграю с тобой о высоком потом», -
Потолок улыбается другу
Многолетьем веков, алой лентой шитья,
Всем, погруженным ломом из детства,
Но чужого, чужого… Как рок бытия
Простирается простынь кадетства,

Белолика, что снег. Посмотрели наверх
Те глаза из прорубленной шахты
И увидели Аверса. Там, ото всех
Позади начеку птичка с вахты
Возвратилась на ветку и спряталась в ней
Маслянистым незримым наростом.
А с горы возвращались паллады саней
С октябрятами малого роста.
Этот дом – он пустой, он здесь просто стоит,
В нем живет людоед одинокий,
Очень страшный по духу, а добрый на вид,
И почти безустанные ноги

Носят, гонят его целый день, до темна,
Он по улицам бегает, щерясь
И стучит по дверям, и персона одна
Его впустит, беспечно доверясь.
Ведь на мебели – лед, и не топят нигде,
Электричество кончилось летом,
Моют вилки узорные, в стылой воде
Плавя руки вдвоем с людоедом.
Лёгко с хохотом лист с влажной крыши снялся
Металлический, тонкий, упругий…
Людоед придыхает и шепчет, вися
В виде зуба на шее подруги.

В книге лаковый след, это новый букварь,
И историю помнит равнина,
Как чешуйчатая крупнолистая тварь
Связь наладила, две половины
Электрического стебля сшив на себе,
И оставшись меж ними, как муха,
Узелочком на памяти. Свод голубей
Устилает небесное ухо.
Купол с красной звездой снился долго, а крест
Свое место покинул до срока.
Водружая холеное тело на шест,
Индюшиная пара широко

Раздает людям сны, у звезды – две спины,
И нежданная полость меж ними.
Все – весна, ничего, кроме вечной весны,
Это город с такими цепными.
Как наивен тот лев, что сидит на его
Заглавляющей башне красненой,
Он не знает о жизни другой ничего,
Маслом сытый и кофе вспоенный.
А когда тишина оседает на мол,
И серебряный парк пуст от люда,
По нему идет дворник, и елочный ствол
С помелом на конце тычет всюду,

Чтоб оравы крысни, как позорные дни
Высекались, как сабли из ножен,
Из-под каждой щели, и их серой возни
Не видал утра луг, осторожен,
Пробираясь дугой из воды луговой,
Где таится шестая развязка.
Что кладет композитор в платок носовой
В форме тени сложенный? Подсказка.
Дым живет в мотыльке, он не вправе считать,
Мудрожаброе время отводит
Своим росчерком крыл, продолжая летать
В несвободе, нет-да, в несвободе.

А картинка лежит на высоком шпильке,
Чтоб собрать ее, нужно составить
Цифру с музыкой. Он попадает в пике,
Над несущимся долгим составом.
Вся трава и сера, и с лихвой снабжена
Своим колюще-режущим знаком,
Ее стрелы – ножи, на ножах – имена
На письме угловатом, инаком.
Из болота, где лед тает вешний, растет
Вся история с ликом упречным.
Винный шаг поднимается выше в пролет,
Там семейство заковано в вечном

Батарею крученую белым стогом
Отражающем конусе, длинном.
Шаг ступить в центр клетки, и под сапогом
Обнаружился новый в повинном
Одеянии зал. Аверс все рассказал,
Кто ему на высотах поверил.
Таймер легкой машины в едино связал
Из-под левой руки башню с пери.
Хвост в розетках из роз, он до крыши дорос,
Небеса срисовали узоры
С чешуи его, и полосатый матрос
Ходит по трубе, держит дозоры.

Над равниной воды муравьиный накал,
Снизаит голубиная наледь,
Неестественно выгнутый мертвый шакал
На траве на закатном канале.
Лег под ноги завет, урна урне привет
Головою качая, под солнцем
Перебиточным, в знамя дает, точно свет,
Свечка ходит под зальным оконцем,
Где упругая стать, и невидимый жезл
Единит эти тонкие клети.
Руки на рубеже, на последнем чиже
Заключаются лунные сети.

Как ударом в камин выпадает оскал,
Из кармана все точки опоры.
Конь упрямый хвостатый скакал и скакал
На ночном потолке из-под шпоры.
Снег кого похоронит у стен у узла,
Всюду – голое темное поле.
И задаст он вопрос – некто из-за угла –
«Почему вы сегодня не в школе?»
Лейка, леечка – раз, чайка, зеркало – два,
Кто-то снова навеки поймался…
Как подсвечник изогнутый из рукава
Показался и вновь показался…

Уходи, пока щель – он руками дрожит,
Он раздвиг мало ткань на портьере.
А оттуда лишь свет задувает, бежит,
Много света на этом пленэре…
Был и луг там со статуями, облаков
Вы узнали, конечно же, этих
Меховые подушки-игрушки, оков
Избегать так мечталось на свете.
Страх живой побежал, словно воск по свече,
По предплечью – Он пьет его в чистом
И крахмальном переднике – право, зачем?
А потом покрывает там гипсом.



М.К. – Ursula Steinhoff

(На фото - Николай Яковлевич Мясковский в день отмечания своего 74-го юбилея со дня смерти)