Сказание о таёжной деве

В глуши сибирской, где века
Хранят покой и тишину,
Течёт зелёная река,
Пленяя солнца белизну.
Там кедры, стражи-великаны,
Стоят, подпёрши небосвод,
И лечат смолами все раны,
И знают времени приход.
Средь них, как будто дух лесной,
Живёт отшельница одна,
С простой и светлою душой,
Что с мудростью обручена.

Зовут её Анастасия.
Её чертог — травы ковёр.
Ей служит дикая стихия,
Понятен птичий разговор.
Ей белка сносит на ладони
Орешки спелые, как мёд,
Медведь, хозяин тех урочищ,
Её покой усердно стережёт.
Не знает платьев кружевных,
Ни злата блеска, ни оков,
Но мыслей чистота святых
Сильней и злата, и шелков.

Однажды с города большого,
Где шум, и дым, и суета,
Пришёл купец. Искал он слова,
Чтоб в деле ладились лета.
Он шёл за выгодой простою,
За кедром, что звенит в тиши,
Но встретил деву неземную —
Вместилище живой души.
Она ему открыла дали,
Что скрыты в утренней росе,
И истины, что мы не знали
В своей привычной полосе.

Она вещала о Любви,
Что строит райские сады,
О том, как помыслы твои
Рождают дивные плоды.
О том, что каждый человек —
Творец, соратник божества,
Но свой короткий, бренный век
Он тратит в рабстве у молвы.
Она дала ему понять,
Что сила скрыта не в мечах,
А в том, чтоб мысленно обнять
Весь мир, рассеивая страх.

И тот купец, забыв про торги,
Про звон презренного рубля,
Услышал в девичьем восторге,
Как дышит матушка-земля.
И он понёс по белу свету
Её простые словеса,
Чтоб знали люди тайну эту,
Взглянув с надеждой в небеса.
Так пусть же кедры в нас звенят
Мелодией любви святой,
И пусть потомки сотворят
Свой дивный сад, свой рай земной.
               
Стоял купец, как громом поражённый,
Пред этой девой, солнцем окружённой.
Вокруг шумела вековая хвоя,
Дарила тень прохлады и покоя.
Струился запах мха, смолы и вереска,
И паутинка, тонкая леска,
Блестела в ярких солнечных лучах,
Как будто жемчуг на кедровых плечах.
Он, позабыв о цели деловой,
Лишь прошептал, качая головой:
«Но как же ты живёшь одна, в глуши?
Ни крова нет, ни близкой нет души…»

Она с улыбкой кроткой отвечала,
Как будто ручеёк в лесу журчала:
«Зачем мне кров? Мне крыша — небосвод.
А близких душ здесь целый хоровод.
Вот кедр-отец, он мыслями богат,
Хранит в себе столетий аромат.
Вот травушка-сестра, что лечит раны,
И ветер-брат, что посещает страны.
Ты говоришь „одна“ — но посмотри,
Как много жизни с сумрака до зари!
Здесь каждый лист и каждая былинка
Со мной ведёт живую бесединку».

Купец нахмурил бровь: «Но холод лютый?
Зимой снега, метелями обуты,
Несут погибель. Как же без огня
Ты коротаешь ночи или дни?»
В её глазах блеснули огоньки,
Как в тёмной речке звёздные мальки:
«Огонь, купец, не только в очаге,
Он в каждом вздохе, в жизненном шаге.
Моя любовь ко всему, что дышит,
Меня теплом своим извечным пышет.
И звери, чуя это пламя в сердце,
Приходят рядом в стужу отогреться».

Он огляделся. Воздух был так чист,
Что каждый звук был звонок и лучист.
Стучал по кедру дятел-работяга,
И на поляну, не боясь ни шага,
Вышла олениха с оленёнком рыжим,
Взглянув на них доверьем неподвижным.
«Всё это сказка, — выдохнул купец, —
Невероятный, выдуманный дворец.
А как же люди? Разве ты не знаешь
Про города, где ты порой страдаешь,
Но где кипит и мысль, и жизнь, и страсть?»

«Я знаю всё, — ответила, не злясь, —
Я вижу ваши города во сне.
Они, как ульи, гулкие по весне,
Но мёд их горек. Люди в них забыли
Простую радость, что в сердцах носили.
Они растят сады не для души,
А для того, чтоб получить гроши.
Их мысль остра, но служит не творенью,
А суетному самоистребленью.
Но луч надежды есть. И ты, купец,
Почувствовал его в груди, мудрец.
Неси им весть, что рай не за горами,
А здесь, у нас, под нашими ногами».

Купец молчал, словам её внимая,
Душою городской воспринимая
Их простоту, как истину нагую.
Он видел жизнь — но видел ли такую?
А фон менялся. Солнце чуть склонилось,
И позолотой хвоя заискрилась.
Легла на мох вечерняя прохлада,
Как материнских рук прикосновенье.
И тишина... не мёртвая, а та,
В которой слышно сердца откровенье,
И каждый вздох, и мыслей лёгкий бег.

«Но если люди... если человек
Забыл свой путь, — купец спросил с тоскою, —
То как ему вернуться в дом, к покою?
Нас держат цепи — быт, долги, семья...
И эта суетливая стезя
Не отпускает. Мы в плену у дел».
Он говорил, а дятел песню пел
О том, как сладок труд, когда он в радость.
И ветерок принёс лесную сладость —
Душистый дух малины и сосны,
Как будто шёпот сказочной весны.

«Цепей тех нет, — ответила она, —
Лишь только мысль, что страхами полна.
Ты говоришь „семья“ — но разве дети
Не есть тот сад, что краше всех на свете?
Чтоб он расцвёл, нужна земля живая,
А не гранит, что душу убивает.
Начни с малого. Мыслью сотвори
Пространство для Любви, хотя б внутри.
Представь свой дом, свой маленький Эдем,
Где ты хозяин, а не раб систем».

Она взяла в ладонь простое семя,
Что уронило пролетавшее время.
«Смотри, — сказала, — в этой крошке спит
Могучий кедр, что в небесах парит.
В нём скрыта сила, мощь и благодать.
Но чтобы кедром мог он гордо стать,
Ему нужна забота и тепло,
Чтоб семя верой в жизнь произросло.
Так человек. В нём дремлет семя Бога.
Но чтоб найти к величию дорогу,
Он должен сам взрастить его в груди
Теплом Любви. Иначе — нет пути».

И в этот миг, как будто в подтвержденье
Её словам, на дивное мгновенье
Последний луч, прорвавшись сквозь листву,
Упал на семя в девичьем горсти.
И вспыхнул он, как звёздочка живая,
Надеждой душу гостя наполняя.
Купец смотрел, и в сердце у него
Взошло зерно иного божества —
Не то, что в книгах, в золоте иконы,
А то, что пишет вечные законы
На лепестках, в росе, в сиянье глаз.
И это был его священный час.

Померк тот луч, и лес укрыла тень,
Встречая новый, нарождавшийся день.
Но свет остался — не в руке у девы,
А в сердце гостя, где досель напевы
Звучали лишь о выгоде и сделках.
Теперь рождалась музыка в тех кельях
Души его. Он поднял робкий взгляд,
Где благодарность и печаль стоят.
«Я понял всё... иль малую лишь долю.
Но как сберечь обретённую волю,
Когда вернусь я в город свой, в тот улей,
Где мысли мчатся, словно сотни пулей?»

«Твой город — не темница, а урок, —
Промолвила она, и голосок
Её звучал, как тихий звон ручья
Под первою звездой. — В нём бытия
Законы те же. Ты ищи повсюду
Подобных душ. Не верь худому чуду,
Что все вокруг черствы. В груди у многих
Такое ж семя спит в пустых тревогах.
Ты лишь начни свой сад сажать с любовью —
И люди потянутся к изголовью
Твоей мечты, чтоб разделить её,
Почувствовав дыхание своё».

Над лесом выплыла луна-царица,
И стала каждая росинка, как криница,
В которой отражался звёздный свет.
Ночной фиалки тонкий аромат
Смешался с духом преющей листвы.
«Но что сказать им? Все мои мольбы
Они сочтут за выдумку, за бред»,
— Купец вздохнул, предвидя груз всех бед.
«Не говори, — она ему в ответ, —
Ты просто делай. Просто сотвори
Кусочек рая от зари и до зари.
И пусть не словом, а теплом твоих плодов
Ты снимешь с душ их ржавые оковы».

«Возьми вот это, — и ему дала
Она орешек кедра. — В нём легла
Частица света нашего, лесного.
Посадишь дома. И увидишь снова,
Как в малом прорастает естество
Великого. И это волшебство
Поможет в трудный час не пасть, не сдаться,
А с верой жить, и верить, и смеяться.
Теперь ступай. Рассвет уже близко.
Дорога ждёт. Не кланяйся мне низко,
А поклонись земле, что нас взрастила,
И в ней ищи и правду, и силы».

И он пошёл, но не купец-хитрец,
А человек, познавший наконец,
Что главный торг — с самим собой, с душою,
И главная цена — цена покоя.
Он нёс в руке невидимое пламя
И кедровый орешек, словно знамя
Той новой жизни, что взойдёт ростком
В его поместье, за его окном.
А вслед ему смотрел безмолвный лес,
Полный любви и сказочных чудес,
И дева-тайна, дочь его святая,
Благословляя мир и в нём всё прославляя.

Вернулся он в свой город камнеликий,
Где вместо птичьих — голоса и крики,
Где воздух пахнет пылью и нуждой,
И небо скрыто серой пеленой.
Знакомый мир. Но как он изменился!
Купец смотрел, и сердцем он дивился:
Как раньше мог он этой жизнью жить,
По кругу суетливому кружить,
Не видя в лицах — лиц, а только маски,
Лишённые и света, и огласки
Тех чувств, что прячутся на самом дне,
В душевной, позабытой глубине.

Его встречали домочадцы, слуги.
Смотрели на него, как на недуги,
Что странника в дороге подкосили.
«Ты сам не свой, Владимир!» — голосили.
«Где блеск в глазах? Где хватка деловая?
Ты бродишь, будто истину скрывая,
Иль потерял в лесах свой острый ум?»
Он слушал их многоголосый шум,
А сам в руке сжимал орешек кедра,
Как будто в нём таились тайны недра
Всего живого. И с улыбкой отвечал:
«Я не терял, друзья. Я — начинал».

Он вышел в сад, что был за домом спрятан —
Запущенный, травою конопатый,
Где чахли яблони в тени забора,
Без ласки, без хозяйского надзора.
Здесь воздух был чуть чище, чуть живее,
И мысль текла свободней и смелее.
Он опустился на колени в грязь,
Уже с землёй не чувствуя боязнь,
И пальцами разрыл сырую глину,
Как будто вскрыл живую сердцевину
Планеты всей. И в эту колыбель
Он положил таёжную капель.

«Расти, мой друг, — шептал он, чуть дыша, —
Расти, лесная, светлая душа.
Напомни этому клочку земли
О той Любви, что мы найти смогли
В глуши сибирской. Дай ему понять,
Что он рождён цвести и созидать,
А не служить подножием для плит,
Что прячут свет и душу холодят.
Я помогу тебе. Я буду рядом.
И станет этот сад моим обрядом,
Моей молитвой, делом и судьбой,
Чтоб рай земной взрастить самим собой».

И он трудился. Не как раб постылый,
А как творец, исполненный новой силы.
Он расчищал, копал и поливал,
И с каждым деревом он тихо горевал
О прошлой слепоте. И сад ответил.
Он ожил, встрепенулся, стал и светел.
Запели птицы в кронах поутру,
И потянулись к свету и добру
Цветы и травы. А в земле, в тиши,
Проснулось семя... для новой жизни.
И это было только лишь начало
Того, что время миру обещало.

Прошла неделя, может быть, вторая.
Купец, забот торговых избегая,
Все дни проводил в саду своём, как в храме.
Он говорил с цветами и кустами,
И солнце красило загаром его плечи.
И стали странными его простые речи.
Жена купца, уставшая дивиться,
Пришла к нему, нахмурив круглолицую
Фигуру. В шёлке дорогом, в парче,
С укором тихим на его плече
Она ладонь свою остановила,
И с горькой нежностью проговорила:

«Владимир, милый, что с тобой стряслось?
Всё дело наше стало на авось.
Приказчики не знают, что им делать,
Казна пустеет, нечем долги ведать.
А ты, забыв про честь и про семью,
Нашёл утеху в сорном бытию.
Твои ладони в ранах и мозолях,
Ты ищешь правду в этих диких долях,
А правда в том, что дети просят есть.
Какую сказку им преподнесёшь?»

Он обернулся. Лик его был светел,
И он на речи гневные ответил
Так тихо, что утихла даже злость
В её душе. «Я не забыл вас, гость
Моей души, мой свет, моя отрада.
Но разве детям золота лишь надо?
Я строю им нечто ценней, чем дом.
Я строю мир, в котором будет в нём
Им чем дышать. Я им готовлю почву,
Где их душа не сгинет в одночасье,
А пустит корни в истинное счастье».

«Высокие слова! — жена вздохнула, —
Но ими печь зимой не растопить».
Она на землю робко посмотрела,
Где, раздвигая комья, словно нить,
Тянулся к свету крохотный росток —
Зелёный, хрупкий, свежий лепесток.
«Смотри, — сказал купец, — вот в нём ответ.
Он слаб, но в нём горит великий свет.
Он вырос здесь, на глине и на камне,
И он докажет и тебе, и мне,
Что жизнь всегда сильнее мёртвых правил.
Я не семью, я лишь обман оставил».

Жена молчала, глядя на росток.
И что-то в сердце, как тугой комок,
Вдруг начало теплеть и отпускать.
Она не знала, что на то сказать.
Но вдруг увидела: в саду, в тени ветвей,
Их младший сын, что всех других живей,
Сидел на корточках у грядки и шептал
Цветку простому что-то. Он не знал,
Что смотрят на него. И в детских глазках
Сияла та любовь, что не в указках,
А в сердце истинном живёт. И мать
Впервые начала всё понимать.
               
И слух пошёл гулять по всем рядам,
По гильдиям, трактирам и домам.
«Владимир-то, купец, умом тронулся!
Из леса ведьмой дикой обернулся.
Забыл торговлю, бросил все дела,
Его казна травою поросла.
Он с сорняками речи затевает,
И в них, видать, всю мудрость обретает».
Смеялись люди, пальцем в спину тыча,
Не понимая странного обычая.

Однажды в сад, где всё цвело и пело,
Вошёл сосед, купец бывалый, смелый,
Что соль возил из дальних, южных стран.
«Привет, Владимир. Слышал, ты как пьян
От этой вот земли. Решил проверить,
Какому богу ты удумал верить.
Не стыдно ли? Твой род — купцы от века!
А ты позоришь имя человека,
Что должен множить злато, а не грязь».
Он говорил, надменно так, смеясь.

Владимир молча взял его за руку
И подвёл к грядке, где, презрев науку
Торговцев, зрели овощи гурьбой.
«Скажи мне, друг, ты видишь пред собой
Простую репу? — он спросил соседа. —
Попробуй». Тот, не видя в этом вреда,
Отведал плод. И замер. Сладость, сок,
И жизни сила, каждый завиток
Прожилок — всё кричало о здоровье,
Наполненное солнцем и любовью.
Такого он не ел за век свой длинный,
Хоть пировал на кухне дворянинной.

«Как это?.. — прошептал сосед смущённо, —
Ведь здесь земля... пустая, истощённая».
«Земля везде одна, — купец сказал, —
Лишь человек её топтал и предавал.
Я не добавил ничего, мой друг,
Чтоб изменить её порочный круг.
Я лишь убрал всё то, что ей мешало,
И дал ей то, чего ей не хватало —
Заботу, мысль и светлую мечту.
И вот, она вернула красоту.
Ты множишь соль. А я взрастил здесь сладость.
Скажи, в чём больше для потомков радость?»

Сосед молчал. Он на ладонь свою
Смотрел, что знала лишь деньгу-змею.
А рядом, на траве, играли дети —
Его и нашего купца. И в солнце свете
Их смех звенел, как самый чистый клад.
И этот смех был выше всех наград.
Сосед вздохнул, разгладил хмурый лоб,
И, словно первый в жизни землероб,
Он наклонился и потрогал лист,
Что был так нежен, бархатист и чист.
И в этот миг в его душе дельца
Проснулось что-то от лица Творца.

И чудо стало прорастать повсюду.
Сосед, забыв былую пересуду,
На следующий день пришёл с рассветом.
«Владимир, научи меня. Советом
Иль делом помоги. Мой сад — пустыня.
Хочу, чтоб в нём жила такая ж синь,
Такая ж жизнь. Душа просила хлеба,
А я кормил её монетой слепо».
И вот уже вдвоём они в саду
Трудились, отводя от душ беду
Безделья, скуки, алчности пустой,
Найдя в земле и отдых, и покой.

А дальше — больше. Как ручей весною,
Что пробивает путь своей струёю,
Так весть о дивном саде потекла.
Пришёл гончар, чья жизнь была хула
И пьяный бред. Пришёл и сел у грядки.
«Возьми меня, — сказал, — хотя б в работники.
Я позабыл, как пахнет чернозём.
Мы жизнь свою бездумно продаём
За медный грош. А здесь... здесь пахнет волей».
И он остался, упиваясь долей
Простой и чистой, где из глины рук
Рождается не чан, а жизни круг.

Пришла вдова с заплаканным лицом,
Что год назад простилася с отцом
Её детей. «Мне нечем их кормить.
Позволь мне здесь хотя бы слёзы лить
И сорняки полоть. Любая малость
Мне будет впрок». Владимир, пряча жалость
За светлый взгляд, ей молча указал
На угол сада, где он начинал
Сажать цветы. «Не плачь, — сказал он кротко, —
Здесь слёзы не нужны. Твоя походка
Пусть будет лёгкой. Создавай красу.
А сад тебе и детям принесёт еду».

И сад разросся. Он перешагнул
Забор высокий, в город заглянул
Зелёным рукавом. Владимир снёс
Ограду каменную. Он принёс
Всем людям дар — и тень густых ветвей,
И пенье птиц, и смех своих детей,
Что раздавался средь цветов и трав.
И каждый, кто был сердцем чист и прав,
Мог зайти в сад, присесть в его тиши,
И отыскать лекарство для души.
То не был больше сад одного купца —
То было достоянье их Творца.

И люди шли. Несли свои печали,
И в тишине целебной их вручали
Земле-кормилице. И брали взамен
Покой и плод. И ветер перемен
Уже гулял по улочкам кривым.
И город, что был мрачен, нелюдим,
Вдруг начал просыпаться ото сна,
Почувствовав, что к ним пришла весна.
А посреди всего, под сенью кедра,
Что набирал уж силу в земных недрах,
Стоял купец, а ныне — садовод,
И видел, как Любовь творит народ.
               
А что же дева? В кедровом краю,
Храня любовь великую свою,
Она всё знала. Каждый лепесток,
Что в городе тянулся на восток,
И каждый вздох, и каждую слезу —
Всё приносил ей ветер на весу.
Тайга была ей книгой и письмом,
Где говорилось шёпотом о том,
Как семя жизни, брошенное в грязь,
С сердцами человечьими сплелась
В единый корень, мощный и живой,
Укрывший город новою листвой.

Однажды утром, в час, когда туман
Ещё скрывал таёжный океан,
Она сидела у лесной реки,
И были думы её далеки.
Вдруг рядом с нею, из густых ветвей,
Возник медведь, хозяин этих дней,
И молвил речью, что понять дано
Лишь тем, с кем сердце леса заодно:
«Пора, дитя. Твой час настал идти.
Он ждёт тебя в конце того пути,
Что сам проделал. Сад его окреп,
Но без тебя и лучший плод нелеп».

«Но как же я покину этот дом?
— Спросила дева с тихим холодком
В груди. — Здесь каждая травинка мне — сестра.
Здесь колыбель моя была с утра
И дотемна. А город... он чужой.
Там камни дышат злобой и враждой».
«Не бойся, — отвечал ей мудрый зверь, —
Там больше не заперта на замок дверь.
Там сад цветёт, что он взрастил любя.
Тот сад — частица леса... и тебя.
Иди. Дорогу птицы скажут пеньем,
А звери проведут своей тенью».

И дева встала. В косы заплела
Лучи рассвета. В дар с собой взяла
Лишь горсть брусники, да воды глоток
Из чистого ручья. И на восток,
Туда, где солнце плавило металл
Церковных крыш, что город означал,
Она пошла. Легко, без сожаленья,
Как будто шла на светлое моленье.
За нею тихо следовал олень,
И белка ей указывала тень
От старых сосен. Вся тайга вела
Ту, что её душою и была.

Она несла в себе не просто плоть,
А то, что в силах камень побороть:
Гармонию, где человек и зверь,
И древо, и трава — открыли дверь
Друг к другу в душу. И она сама
Была как будто вечная весна,
Что шла на смену каменной зиме,
Держа в руках спасенье не себе,
А миру, что отчаянно так ждал,
Когда его полюбят. Час настал.
               
Она вошла в предместья городские,
Где избы чахлые, кривые, низкие
Цеплялись друг за друга в страхе стен.
Здесь воздух нёс не запах свежих смол,
А пыль, и гарь, и горький чад людской.
И люди, видя облик неземной
Той девы, что ступала по брусчатке,
Как по траве, шептались без оглядки:
«Смотрите, ведьма! Из лесной глуши!
Ни злата в косах, ни гроша в тиши
Её карманов. И глаза, как у зверей!»
И запирали окна и двери.

Но дети, чьи сердца ещё чисты,
Не видя в ней ни зла, ни суеты,
Бежали к ней. Один, мальчонка смелый,
Протягивал ей хлеб зачерствелый.
Она же, улыбнувшись, как сестра,
Взяла краюшку. И из-под платка
Достала горсть брусники, алой, спелой.
«Возьми, — сказала голосом несмелым, —
То дар лесной. В нём солнца летний жар».
И мальчик съел. И вспыхнул, как пожар,
Румянец на щеках его худых.
И он смеялся громче всех других.

И вот она дошла до той черты,
Где вместо стен вдруг начались цветы.
Где сад, как море, выплеснулся в город,
Стерев меж камнем и травою довод.
И в том саду, под кедром молодым,
Что стал уже раскидистым, густым,
Стоял Владимир. Он поливал росток,
И взгляд его был светел и глубок.
Он поднял голову, как будто бы почуя
Дыханье то, что, век по нём тоскуя,
Он звал во снах. И он её узнал.
И глиняный кувшин из рук упал.

«Ты...» — выдохнул он. Больше слов не надо.
Она стояла у ворот из сада.
Не дева-призрак из таёжной мглы,
А явь, что ярче всякой похвалы.
Он шаг сделал, после шаг снова,
Не веря счастью своему, земному.
«Я знала, что твой сад меня найдёт,
— Сказала тихо. — Он теперь зовёт
Не только пчёл, но и сердца людские».
«Но как же ты... все тропы вековые...»
«Любовь, — она ответила ему, —
Находит путь сквозь чащу и тюрьму».

И он припал к её руке простой,
Что пахла хвоей, ветром и корой.
И в этот миг весь город замолчал.
И каждый, кто из окон наблюдал,
Кто прятался в тени своих домов,
Почувствовал, что сбросил груз оков.
То не купец с лесною дикой девой —
То Человек встречался с Матерью-Природой,
И в их союзе, в тишине святой,
Рождался мир — прекрасный и живой.
И кедр над ними, ветви простирая,
Благословлял их, новый мир встречая.
               
Их встреча стала праздником для всех.
Умолк на улицах и плач, и грех.
И люди вышли из домов своих,
Неся дары — кто хлеб, кто добрый стих.
Они смотрели на лесную деву,
И видели в ней не колдунью-гневу,
А тихий свет, что в их сердца проник.
«Прости ты нас за наш слепой язык,
За страх и шёпот, — молвил старый дед, —
Мы позабыли, как выглядит рассвет
В душе своей. Твой сад и твой приход
Вернули нам потерянный восход».

И дева им с улыбкою в ответ:
«Не я, но вы зажгли в себе тот свет.
Не сад, а ваша тяга к красоте
Дала плоды на этой высоте.
Земля всегда готова щедро дать,
Лишь нужно в ней не рабство видеть — мать.
Любите землю, слушайте её,
И станет раем ваше бытиё».
Её слова, простые, как ручей,
Текли в сердца и становились всё теплей,
Смывая копоть зависти и зла,
Что городская жизнь на них несла.

И не было ни свадьбы, ни венца
В привычном смысле. Их союз Творца
Благословил средь сада, под листвой.
Владимир стал её, она — его судьбой.
Их домом стал весь этот дивный сад,
Их кровом — неба синего раскат.
Она учила слушать пенье трав,
Он ей читал стихи, в тени дубрав.
Она лечила раны диких птиц,
Он строил школы для детей станиц.
Один — был мудрость, что от звёзд дана,
Другой — любовь, что в деле быть должна.

И город изменился. Стал другим.
Он больше не был каменным, глухим.
Вдоль каждой улицы струился сад,
И каждый дом был зеленью объят.
Исчезли воровство, и пьяный крик,
И нищета. Здесь каждый был велик
В своём труде. Гончар, кузнец, ткачи —
Все поняли, что главные ключи
От счастья — не в монете золотой,
А в созидании и в жизни простой,
Где труд твой нужен, где твой дом — цветёт,
Где человек для человека — мёд.

А кедр, что был орешком так давно,
Поднялся к небу, и через окно
Смотрел в дома, как добрый страж и друг.
Он стал душою города вокруг.
Под ним играли дети, старики
Вели беседы, и ученики
Зубрили грамоту. Он помнил всё:
И дар таёжный, и купца чутьё,
И первый страх, и первый тот росток,
Что изменил времён слепой поток.
И если спросят вас, где этот град,
Ищите место, где цветёт Любовь, как сад.