Интерактивный роман. Путешествие из Феса в Каир 3

.


Стать персонажем романа-путешествия может любой автор и читатель.
http://stihi.ru/2025/09/14/5712


БУЛЛА: ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ФЕСА В КАИР (фрагмент 3)



БУЛЛА: дорога из Феса в Тлемсен

Запись под сенью старого кипариса, месяц Раби аль-авваль, 602 год по Хиджре

Когда врата Феса закрылись за мной, словно веки уставшего старца, я ступил на дорогу, вьющуюся между холмов, подобно змее, проглотившей время. Земля здесь дышала жаром, и ветер, словно перелистывающий страницы невидимой книги, шептал мне на ухо стихи, забытые еще во времена Джахилии. Путники, встреченные мной у колодца с водой, мутной, словно память, говорили, что дорога в Тлемсен – это путь сквозь зеркало: чем дальше идешь, тем больше видишь не пейзажи, а собственные сомнения, отраженные в песке. Я пил из их кувшина, и вода была горькой, будто смешанной с прахом прежних странствий.

Первая ночь: сон под деревом, корни которого пьют из реки забвения

Когда солнце, уставшее от дневного пути, упало за горизонт, будто оно спелый плод с древа мира, я расположился под оливой, чьи ветви скрипели, подобно старику, пересказывающему давние сны. Костер мой был слаб, и пламя дрожало, как сердце суфия перед лицом Божественного. Мне приснилось, будто я – буква в книге, которую пишет неведомый переписчик, и мои чернила – это моя кровь, а бумага – кожа, содранная с моих же воспоминаний. Проснулся я от крика совы – или, быть может, это был голос самого сна, не желающего отпускать меня обратно в мир явного.

День второй: встреча с караваном теней

На рассвете я увидел караван, медленно плывущий по дороге, как призрачное судно по морю песка. Купцы молчали, а их верблюды ступали так тихо, будто боялись разбудить спящих под землей джиннов.
– Куда ведет эта дорога? – спросил я у самого старого из них, чье лицо было изборождено морщинами, словно карта всех путей, которые он прошел.
– Дорога ведет туда, куда ты сам ведешь себя, – ответил он, не глядя на меня, поправляя тюк на спине верблюда. – Но если спросишь у камней, они скажут, что все дороги ведут в сердце.
Один из путников, юноша с глазами, горящими, как угли в ночи, протянул мне финик.
– Ешь, – сказал он. – Ибо даже сладкое становится горьким, если ждать слишком долго.
Я принял дар и ощутил на языке вкус, знакомый с детства – вкус времени, которое нельзя вернуть.

Встреча на дороге, что вьётся между двух городов, подобно нитке чёток между пальцами дервиша

Он шёл мне навстречу, этот странный поэт, чьи глаза были полны теней, будто чернильница, в которую капнули слишком много ночи. Мы остановились у развалин старого караван-сарая, стены которого, изъеденные временем, шептали стихи на языке, понятном лишь ветру и пыли.
– Ты идёшь из Тлемсена? – спросил я, и мой голос растворился в воздухе, подобно дыму от курильницы, что когда-то стояла в доме моего учителя.
– Я иду оттуда, где слова становятся тяжелее камней, – ответил он, поправляя плащ, сотканный из лунного света и дорожной пыли. – А ты? Из Феса?
– Из Феса, из города, тени которого имеют вкус.
Он рассмеялся, и смех его был похож на звон медного подноса, упавшего в пустом доме.
– Значит, ты тоже видел, как фесские переписчики пьют чернила, чтобы их буквы оживали?
Я кивнул. Мы сели на камень, ещё хранивший тепло дня, как старый муэдзин хранит в груди последний звук своего призыва.

Разговор, сотканный из шёпота и ветра

– Говорят, в Фесе есть сад, в котором растут деревья, чьи корни уходят в сердце земли, а кроны касаются трона Аллаха, – сказал он, доставая из складок одежды кусок халвы, завёрнутый в страницу из «Рубайят» Омара Хайяма.
– Я видел этот сад, – ответил я, – но деревья в нём – это люди, забывшие, что они люди. Их ветви – руки, тянущиеся к небу, а плоды – слова, которые они так и не сказали.
Он задумался, разламывая халву пополам, как разламывают хлеб на поминальной трапезе.
– А в Тлемсене, – продолжил он, – есть фонтан, в водах которого можно увидеть не своё отражение, а того, кем ты был в прошлой жизни. Но никто не смотрит туда слишком долго – страшно узнать, что ты всегда был лишь тенью собственной тени.
Я взял свою долю халвы. Она таяла на языке, словно последняя строка стихотворения, забытая на рассвете.
– Ты ищешь что-то? – спросил я.
– Я ищу того, кто украл моё имя, – ответил он. – Однажды я проснулся и понял, что кто-то носит его в другом городе, а мне оставил бесполезный шепот.
Я хотел спросить, не сон ли это, но вдруг заметил, что его руки не отбрасывают тени.

Прощание, которое длится дольше, чем встреча

Когда мы встали, чтобы идти каждый своей дорогой, он вдруг обернулся и сказал:
– Если в Тлесмене ты встретишь человека с моим лицом – скажи ему, что я нашёл его имя. Оно было написано на крыльях мотылька, сгоревшего в пламени моей свечи.
Я кивнул, но когда хотел ответить, его уже не было – только ветер качал ветви гранатового дерева, и несколько зёрен упали на землю, похожие на капли крови из порезанного времени. Я поднял одно и положил в рот. Оно было сладким и горьким одновременно – как все дороги, что ведут к дому, которого, может быть, никогда не было.

Вечер перед Тлемсеном: город, который ждет

Когда стены Тлемсена показались вдали – сначала подобно миражу, потом – твердыне, высеченной из самого воздуха, – я остановился у ручья, чьи воды пели тихую песню на языке, который я почти понимал. Я омыл лицо, и в отражении увидел не себя, а того, кем мог бы стать, если бы выбрал другую дорогу. Но разве есть выбор у того, кого ведет неведомая рука? Теперь я сижу у последнего костра перед городом и смотрю, как искры улетают в небо, будто души, спешащие на зов ангелов. Завтра я войду в Тлемсен – город, в котором, говорят, даже камни знают наизусть стихи Ибн Араби. Но что я скажу ему? Что я ищу? Или, быть может, сам город спросит меня об этом – шепотом своих улиц, вздохами своих фонтанов?

Булла, на пороге Тлемсена, ночь перед входом



***

Тень пальмы – чёрный аист на воде,
А сердце – лунный блик в пустынной мгле.
Что скажешь мне, клюющий звёзды ибис?
Упавший финик, что расскажешь мне?
Нет в новых днях ни правды, ни желаний.
Лишь скарабей – кативший мёртвый свет,
Всё также чертит знак судьбы в песке.

Всё также жаждет скорбный голос чуда.
Поэта жизнь – мираж в зрачке верблюда,
Поэта дар – случайный блик в окне.

Не та печаль, что скоро всё забуду,
Сакральный мрак – чернила для стихов –
Цикад засохших смальтовые груды,
Опаловые вздохи облаков.