Линяйка - алхимия детства

          «Линяйка» Лианы Романовой: алхимия детства
          (Селена Скрипт о книге Лианы Романовой "Линяйка")

    Книга Лианы Романовой «Линяйка» — это не сборник рассказов, а текстильная карта памяти, где каждая нить — запах печной золы, шуршание картонных кукол, холодок узоров на покрывале.

     Произведение существует вне жанровых рамок: это и проза, и поэзия, и этнографический дневник, сотканный из «серебристых каракуль» детских впечатлений.
Это попытка остановить время, запечатлев его в каплях клея, выстреливших из соски, и в рёве мотороллера «Турист», удирающего от милиции. Здесь нет ностальгии — есть прямая трансляция из 70-х, или 80-х (а может и 90-х), где детство было опасным, родители — непредсказуемыми, а мир вдруг пахнул бензином и больничным лейкопластырем.
     Почему «окно» вместо «зеркала»? Романова не воссоздаёт прошлое — она оживляет его тактильность. В фрагменте «Новый год» — не праздник, а состояние: «Я просыпаюсь, разглядываю узоры на покрывале… На кровати тепло, а в комнате прохладно».
     Здесь — есть физиология воспоминания. Холод пола, царапины от кошки, «морозное облако» из прихожей — детали, которые не описывают, а встраиваются в кожу читателя. Автор не смотрит на детство сверху, а растворяется в нём, как девочка, шепчущая Деду Морозу: «Конфеты «Ну-ка отними!», «Белочку» и «Петушок».
     Это не «взрослый» взгляд на ребёнка, а чистая оптика детства, где язык ещё не подчиняется правилам («барелина», «клабуки»), а мир полон магии: бумажные куклы шуршат «знакомым звуком», будто оживая из обёрточной бумаги.
    
     У Лианы Романовой - целостность как принцип.
     Детство не дробится на эпизоды — оно струится, как дым из печки, соединяя «красивые игрушки с петельками» и страх перед чёрной кошкой. Каждая сцена — кадр-воспоминание, где бытовое («папа топит печку») переплетается с волшебным («Дед Мороз на нижней ветке»).

    Романова избегает сюжетных арок — её проза дышит ритмом детского восприятия: «Мама что-то загадочно шепчет папе. Раньше она никогда так тихо не говорила». Здесь важен не «секрет», а сам момент тайны — трепет, который исчезает, едва взрослые объясняют ребёнку мир.

     Книга — музей повседневности, где каждая фраза — экспонат: «платья у бумажных кукол… завязываются на верёвочку». Это не просто описание игрушки — ключ к эстетике эпохи, когда фантазия компенсировала дефицит. «Линяйка» — не реквием по прошлому, а доказательство: детство вечно, пока живы его «серебристые каракули» на покрывале.
     Романова избегает инфантильности. Её проза — документ эпохи, где за детскими «каракулями» скрывается социальный срез: «Деда Колину машину «инвалидку» из гаража убрали… Как инвалиду войны ему дали место прямо в центре, около кинотеатра «Родина».
     Эти строки — не фон, а прививка исторической памяти. Война здесь не абстракция, а дед Коля с одной ногой, чья инвалидная машина уступила место мотороллеру. Автор не объясняет — показывает, как частная жизнь вплетается в ткань времени: милицейские машины с сиренами, роддом «на Горке».

     Зачем это читать? Чтобы обнаружить, что «окно» из детства — не метафора, а дверь, которая всё ещё приоткрыта. Как пишет сама Романова: «Детство — время, которое можно хранить в душе постоянно».
     И её книга — лучший способ не потерять ключ от этой двери.

     Её текст как машина времени. Лиана Романова не описывает эпоху — она встраивает читателя в её плоть. Возьмём мотороллер — салатный символ свободы в городе, где «личный транспорт есть у единиц». Это не просто транспорт: «Отец не послушал и решил оторваться от преследования… Мы с мамой зажмурили глаза и перелетели через ров».
     Здесь мотороллер — метафора всей постсоветской жизни: рискованной, азартной, где правила пишутся на ходу. Даже дед Коля, инвалид войны, становится частью этого хронотопа — его «инвалидка» в гараже уступает место новому символу эпохи.

     Автор фиксирует быт как артефакт: железная посуда «со спичечный коробок», клей в бутылочке с соской, крики «под окнами больницы» — детали, из которых складывается код времени.

     Эти вещи — главные герои, потому что именно через них ребёнок познаёт мир.
     Когда девочка давит на бутылочку и клей «выскакивает в глаз жидкой лепёхой», это не просто шалость — физический опыт границы между любопытством и болью, который и формирует память.

    Её язык: язык между детским лепетом и сюрреализмом.
    Романова пишет без купюр, сохраняя интонацию ребёнка, для которого ещё не существует иерархии событий. Погоня с милицией и промывание глаза в больнице равноценны: «Страх… смягчён радостью оттого, что у нас есть мотороллер». Её синтаксис — это дыхание, прерывистое и стремительное, как поездка на двух колёсах. Короткие фразы («За нами погоня!», «Как интересно!») имитируют детское восприятие, где эмоция важнее смысла. Но за этим «лепетом» скрывается жесткая поэтика: сюрреализм в бытовом: клей, превращающийся в оружие; гротеск в обыденном: мама, сообщающая милиции, что «лежать в канаве — нам нравится»; ирония без морали: папа—«герой», бросивший семью в овраге.

    Это не наивный текст — это лаборатория памяти, где автор экспериментирует с формой, смешивая исповедь, репортаж и притчу.


    Почему это литература? Потому, что Романова находит поэзию в дисгармонии. Её проза — это мотороллер, летящий через ямы: рывками, с риском, но невероятно живо. В этом тексте нет «красивостей» — есть правда, которая обжигает, как клей на веке: «Милиционеры поудивлялись - поудивлялись и уехали. Потом мы… смеялись, как отец быстро уехал, бросив нас в канаве».

    Это и есть формула книги: жизнь как есть — неудобная, абсурдная, но полная восторга перед тем, что «папа — мастер водить».
«Линяйка» — не жалость по ушедшему времени, а доказательство его живучести. Пока мы помним, как пахнет клей из соски и как ветер бьёт в лицо на полной скорости, 70-е, 80-е, 90-е продолжаются.
    И, как пишет Романова, это не страшно — это весело.


    Книга —  калейдоскоп детского сознания, где овечий помёт становится «арахисом в шоколаде», а колодец с пластмассовым скелетом — порталом в миф. В этом мире, лишённом водопровода, но полном магии, автор препарирует механизмы памяти, показывая, как ребёнок конструирует реальность из обрывков страхов и воображения.

     Романова пишет не через призму взрослых драм, а через детские алхимические опыты. Вода из колодца Казанцевых — не бытовая подробность, а элемент квеста: «Колодец у нас страшный. Однажды я видела, что на его задней стенке висят руки скелета… Мама сказала, что скелет не настоящий, а пластмассовый муляж. Но это же руки «скелета», и в колодце живёт Водяной».

    Здесь страх и реальность сливаются, как краски в акварели. Ребёнок не верит взрослым — он создаёт свою мифологию, где пластмассовый скелет соседствует с мифическим Водяным. Это не наивность — стратегия выживания в мире, где даже вода зависит от доброты соседей.
     Романовой важна не мораль, а механика воображения — как желание сладкого и скудость быта рождают фантазию, способную увидеть шоколад там, где его нет.

     Автор избегает метафор — она документирует детский язык, сохраняя его грубую прелесть. Когда мама объясняет, почему нельзя ходить у колодца («Водяной»), а потом смеётся над «конфетами», возникает диалог двух реальностей: взрослой, где колонку нужно «выбивать» в Горкоме; детской, где колодец — вход в сказку, а соседские овцы — поставщики «сладостей».


      Романова не судит эти миры — она даёт им столкнуться, её юмор — защитный механизм памяти, где даже разочарование становится частью игры.
Романова превращает частное в универсальное. Её рассказы — не про «девочку Линяйку», а про каждого, кто в детстве: боялся темноты; собирал «клады» в виде ржавых гвоздей; верил, что родители могут договориться даже с Водяным.
Когда мама идёт в Горком «просить колонку», а девочка ищет «арахис в шоколаде», это параллельные вселенные, существующие в одном времени. Автор не выбирает между ними — она позволяет им звучать вместе, как дисгармоничный аккорд, из которого рождается музыка.
      
       После этой книги читатель уже не сможет смотреть на мир прежними глазами — только через призму детства, где всё вокруг пахнет надеждой.

     Детство Лианы Романовой превращает лужи в океаны, это — карта детской вселенной, где лужа у школы становится морем, блокнот с земляничкой — сокровищем, а учительница — волшебницей, спасающей от гибели в ледяной воде. Здесь нет взрослой грусти — есть документальная съёмка детского сознания, где страх опоздать на урок и восторг от мокрых сапог существуют на равных.
Сквер ДКЖ Романова превращает в мифологическое пространство, не описывая город — создаёт эпическую топографию, где каждое место обретает сакральный статус. Сквер ДКЖ с его «коварным морем» — не просто лужа, а испытание для героинь: «Мы бредём по воде, тщательно выглядывая место прошлой неудачи… И по колено проваливаюсь в воду правой ногой».

      Это не быт — ритуал инициации. Девочки раз за разом бросают вызов стихии, словно античные герои, обречённые на вечное возвращение. Их упрямство («День — я, день — Танька») — не глупость, а детский аналог стоицизма: «Мы сильны и безуспешно намереваемся преодолеть его».
       Даже магазин «Книги» на Ленина — не просто точка на карте, а храм желаний. Витрина с блокнотами в изумрудной кожаной обложке («тиснение в виде ягоды землянички!») становится алтарём, где копят «мелкие деньги» как жертвенные монеты. Парадокс в том, что купленный блокнот «жалко испортить» — так священен акт обладания им.
      Её проза метафорична по природе.
      Взрослые здесь — не люди, а силы природы: Клавдия Александровна с её «привычными движениями» раздевания и растирания ног — богиня-спасительница; мамы, которых «нельзя беспокоить на работе», — далёкие божества, чьи решения непостижимы.

     Автор сохраняет синтаксис детской речи — рубленый, наивный, но ёмкий: «Урок уже начался, и мы опоздали. Под дверями долго обсуждаем: что же делать? Ждать или зайти. И так, и так плохо». Это не стилизация — попытка встроить читателя в детское восприятие, где время измеряется не часами, а провалами в ямы, а пространство — количеством мокрых носков.
     Почему это не «взрослые воспоминания»? Потому, что Романова не объясняет, а показывает. Когда учительница грозится: «Завтра без мам не пущу», а девочки в ответ планируют обходной маршрут «за тридевять земель», это не анекдот — драма абсурда. Дети всерьёз верят, что могут обмануть систему, как герои Кафки, пытающиеся войти в Закон.
     Ирония в том, что «книжный магазин на пути в школу» — такая же угроза, как сквер ДКЖ. Почему? Потому что искушение («блокнотик с земляничкой») для ребёнка опаснее ям — оно требует выбора между мечтой и долгом.
      Книга соединяет личную память с историей целого города. В этом мире детские шалости — вроде провала в лужу у школы — соседствуют с расстрелами времён Гражданской войны, а первый гонорар за статью о Луи Арагоне превращается в духи «Чардаш» для мамы.

    Лиана Романова не делит жизнь на «важное» и «мелочи» — она доказывает, что история живёт в запахе духов, в трещинах старой гостиницы, в школьных обелисках, за которыми ухаживают пионеры.

    Автор стирает границу между учебником и жизнью: Колчак, Арагон, пионерские линейки у обелиска — не абстракции, а часть повседневности. Даже гонорар в 3 рубля 20 копеек, выстраданный у почтальона («Без паспорта не положено!»), становится уроком: история болит, как промокшие сапоги, но и вознаграждает, как флакон духов из Риги.

    Лиана Романова пишет так, будто её героини едва научились держать ручку — просто, обрывисто, без метафор. Но за этой кажущейся наивностью — точность этнографа: детали быта как маркеры эпохи: «духи “Чардаш”… в цилиндрической коробочке глубокого зелёного цвета»; диалоги как документ: «Женщина, отдайте детям деньги, это же ни миллионы»; списки как способ сохранить память: «виноград, ветивер, кожа, чёрный перец, роза, бобы тонка…».

     Романова не боится смешать жанры: репортаж о расстрелах 1918 года соседствует с инструкцией по выбору духов, а поэма Арагона цитируется наравне с надписью на памятнике («Спите, орлы боевые…»).
      Это не хаос — метод: показать, как дети впитывают мир целиком, без сортировки на «высокое» и «низкое».

      Здесь нет дат и оценок — есть вопросы: «Зачем происходят войны? Как жалко погибших». Даже Колчак, «учёный-океанограф и флотоводец», не демонизируется — он часть пазла, который девочки собирают из обрывков знаний.
«Линяйка» — не про 70-е, 80-е или 90-е, не про «трудное детство», а про абсурдную радость бытия. Когда героини, вымокшие до нитки, «безудержно хохочут» у кафе «Магистраль», они празднуют саму жизнь — ту, что позволяет снова и снова проваливаться в ямы, зная, что завтра будет новый блокнот. И новый урок. И новая лужа.
      Романова не приукрашивает — она возводит обыденное в степень магии. Её книга — ответ на вопрос, зачем мы храним в шкатулках старые карандаши и помним учительницу, которая «развешивала одежду на батарее». Потому что детство — это не возраст, а способ видеть земляничку на коже блокнота, даже когда вокруг — одно болото.
      «Линяйка»  — проводник в мир, где пионерский галстук превращается в крылья, а страх сцены растворяется в свете софитов.
«Орлёнок» здесь — не просто лагерь, а микрокосм эпохи, где дети учатся жить в парадоксах: ходить на демонстрации с снегом на пальмах, дружить с теми, кого завтра распределят в другой отряд, и верить, что «обычная девчонка» достойна подвига. Романова документирует алхимию взросления, где форма с жакетом и уроки с кнопочными шторами становятся кирпичиками личности.
    
      Пионерский лагерь представлен метафорой. «Орлёнок» в «Линяйке» — это лаборатория советского детства. Героиня, попавшая туда «без подвига», обнаруживает, что жизнь здесь подчинена ритуалам: распределение по отрядам как квест самоопределения: «Кто любит танцевать — в одну очередь, кто интересуется космосом — в другую».
        Девочка, не зная, куда «отсортироваться», цепляется за подругу из поезда — будто в большом мире важно лишь не потерять знакомое лицо.
Форма как символ равенства: «Все ходят в одинаковом» — но кровать у окна и место в «Современниках» уже делают её уникальной. Школа с макетами сердца и уроками-фильмами, где «парты малюсенькие, только для одного человека». Это не учеба — игра во взрослых, где даже домашнее задание делают «за тридцать минут», словно спеша на демонстрацию.
         Романова ловко балансирует между иронией и нежностью. Когда героиня, выйдя на сцену, представляет, что говорит «одному человеку», а не залу, это не трогательно — стратегия выживания. Так дети учатся обманывать страх, превращая публику в абстракцию.
         Короткие фразы, детали-вспышки: «Снег падал на пальмы… и тихо таял» — контраст уральской зимы и черноморской осени; «Орлятский круг» как ритуал единения: «обнимаем друг друга за талию и поём «Как здорово»; «Почти отвесная стена», которую преодолевают «цепочкой» — метафора коллективизма, где нельзя отстать.
       Но за этой простотой — глубина. Описание школы с «кнопочными шторами» и светящейся таблицей Менделеева — не критика провинциального образования, а гимн детскому изумлению. Для героини это магия, а не техника: «учитель нажмёт кнопочку — и начинается кино».

     Это не «пионерская проза», потому что Романова не идеализирует, а исследует. Её «Орлёнок» — не полигон для будущих строителей коммунизма, а пространство свободы в рамках системы. Даже демонстрация 7 ноября — не идеологический марш, а приключение: «весело прошлись праздничной колонной по городу». Автор фиксирует абсурд (снег на магнолиях!) без осуждения — дети принимают правила игры, как принимают «малюсенькие парты».
     Кульминация эпизода в лагере—гонорар за смелость: трясущиеся ноги после выступления, «слава Богу, всё позади». Это и есть секрет создания произведения: взросление — череда маленьких побед над собой, а не «подвигов» для галочки.
               
                Кому читать?

     — Родителям, которые забыли, что детство — это территория эпических битв (с лужами, учителями и пустыми блокнотами), забывшим, как они сами впервые заработали три рубля; пытающимся понять, почему дети боятся «наглой кошки» больше, чем уроков математики; чтобы понять, что дети видят мир иначе: для них погоня на мотороллере — приключение, а не угроза.
    
     — Учителям, чтобы помнить: даже «невозмутимая Клавдия Александровна» — не просто женщина в платье-футляре, а хранительница детского мифа, чьи руки «растирают ноги» как волшебный эликсир, и она когда-то была девочкой, нюхавшей «Чардаш» в магазине; чтобы не забыть: даже «сокращённые уроки» могут научить большему, чем учебники.

     — Всем, кто боится чистого листа. Романова напоминает: в блокнот можно не писать, а просто «любоваться им» — и это уже подвиг.

     — Подросткам, которые считают историю скучной. «Линяйка» докажет: прошлое — это запах духов, споры у почты и тайны школьного двора. Тем, для которых «туристский кружок» и «скальные препятствия» — экзотика. Пусть увидят: радость — в преодолении стен вместе с другими, а не в лайках.

     — Культурологам, изучающим феномен памяти 70-х, 80-х, 90-х годов — эпохи, когда дети писали о Колчаке, а взрослые не знали, как выдать гонорар. Изучать — не по учебникам, а через опыт тела: холодный ветер в лицо, липкость клея, запах бензина.

     — Тем, кто забыл запах осеннего «Орлёнка». Не ностальгирующим по СССР, а тем, кто хочет понять, как дети конструировали счастье в условиях дефицита и идеологии.  Тем, кто забыл, как пахнет настоящий снег. Не тот, что в соцсетях, а тот, что «прихвачен с улицы» и тает в комнате, как обещание праздника.

     — Филологам, ищущим новый язык для документальной прозы. Романова пишет не «о детстве», а из детства, превращая «колготки» и «картонных красавиц» в артефакты ушедшей эпохи.

     — Поколению 70-х, 80-х и 90-х — чтобы узнать себя в «заклеенном глазу» и криках под окнами больницы.

      - Писателям — чтобы увидеть, как работает чистая оптика детства, без взрослых фильтров, ищущим новый язык для автобиографической прозы. Романова не подражает ни Петрушевской, ни Рубиной — её стиль рождается из детского лепета, где каждое слово пахнет землёй и шоколадом.

      «Линяйка» не даёт ответов — она фиксирует процесс взросления сознания, которое учится видеть в истории не монолит, а лоскутное одеяло, ведь детство — единственное время, когда подвиг измеряется не масштабом, а силой восторга.

Селена Скрипт, сентябрь 2025

(книги автора Лианы Романовой на всех маркетплейсах (Озон, Валберис и др.)