Посёлок Богатыри 2. Фрагмент из повести Отец

Посёлок “Богатыри”.

   Мама Леви воспитывала сына одна. Как и всякой матери ей было непросто совладать с подрастающим парнем без мужской помощи. Да, ещё была, конечно, бабушка, её мать. Но от постоянных дискуссий о воспитании парня, может, было не столько помощи, сколько хлопот. Когда Леви был маленький, его каждое лето отправляли в так называемые пионерские лагеря на целое лето, на целые три месяца. Все эти три месяца Леви несказанно страдал. Ему не нравились ни уклад лагеря, ни распорядок,- ничего. С детьми он не мог найти общих



тем для дружбы и совместных игр и, по возможности, уединялся; бродил по лесу слушая пение птиц, изучая деревья, растения.
Когда ему было всего ещё семь лет, он сбежал из одного такого лагеря “Салют”. Неизвестно, как такой малыш, добрался до дома, не привлекая к себе внимание окружающих: автобусами, электричками, трамваями и, вообще, неизвестно чем и как. Но он добрался!
Леви помнил, как он сидел в своей квартире на проспекте Огородникова, ел какую-то домашнюю еду и был очень счастлив. Счастлив этим покрытым жестью городским крышам, видным из окна их квартиры, пыльному запаху города, непрекращающемуся гулу машин и трамваев, доносившихся через открытую форточку. Леви был нескончаемо счастлив. Противоположное чувство он испытывал, когда в этот же день вечером его, запертого в хлебофургон везли обратно в лагерь. Чувство горечи и обиды, обиды предательства, что его родная мамочка, мамуля, позвонила в этот злосчастный лагерь и договорилась, чтобы Леви забрали и отвезли обратно. Как он чувствовал себя тоскливо и несчастливо, несправедливо и преданном эти два или три часа в тёмном, душном, подпрыгивающем на разбитых советских дорогах хлебном  фургоне, пока его везли обратно в лагерь с неподходящем, по его мнению, названием “Салют”.
   Встречу администрацией нельзя, разумеется, было назвать радушной: в лагере было объявлено ЧП,- ещё бы “пропал” ребёнок. Теперь руководители думали, как отомстить маленькому Леви за перенесённые переживания и нервотрёпку, как наказать его. Решено было отдать его на “перевоспитание” воспитанникам первого отряда, самым старшим из всех детей.
Старшие мальчишки сначала угрожали Леви всякими страшными пытками и наказаниями, а потом поставили его на середину секции, большой общей спальни, а на его голову водрузили вонючий резиновый кед. На совещании этих переростков было решено бросать другой обувью в это предмет, пытаясь сбить его с головы малыша. Леви не помнил больше причины, по которой приговор не был исполнен, но никто в него ничем не бросался. Он сам сбросил этот выгоревший кед, вонявшей резиной, с головы и отправился в здание своего младшего отряда.
   Сколько раз он ещё был в подобных летних лагерях! Сколько лет своего детства он провёл в них! В каждом из таких отпусков Леви испытывал тоску и неодолимое желание Возвращения. Иногда, в так называемые Родительские дни его милая мама приезжала к нему. Она привозила ему какие-то фрукты, клубнику, яблоки. Они прогуливались по территории лагеря. Когда день был солнечный, его мама на укромной поляне расстилала полотенце, ложилась на него, пытаясь зарядить свою кожу и организм витамином Д к предстоящей гриппозно-хлюпающей питерской зиме, загорала. Леви сидел рядом на подстилке и от нечего делать отгонял мух от маминой спины, покрытой
веснушками, как гречневой кашей. Потом время Родительского дня заканчивалось и мама шла к автобусной остановке. На извилистой змее-дороге, откуда-то из-за бесконечности появлялся раздутый, похожий на рыбу сом, автобус. Он проглатывал маму и уезжал, оставляя за собой синюю едкую вонь-марево. Леви смотрел ему во след, непрерывно махал, а автобус всё уменьшался и уменьшался, пока не пропадал совсем за ухабистым, холмистым горизонтом. Он появлялся ниоткуда и исчезал в никуда, а Леви стоял на одинокой деревенской автобусной остановке, не понимая, как так: вот мама была и вот - её нету. Он сознавал, что когда-то мамы не будет совсем, как не стало и других близких ему людей. Это сознание образовывало в его горле непримиримый комок, делая глаза влажными, он тяжело вздыхал, глядя на пустую дорогу и сереющее небо, медленно плёлся обратно в лагерь, в свой отряд.
- Ты спишь, что ли?- это толчок в бок и вопрос его жены.- О чём думаешь?
- Так, не о чём. Смотрю.
- Скоро - Таллинн.
- Здорово.
За окном перемежая одинокие печальные поля, стали встречаться крестьянские постройки. Эстонский пейзаж наложился на воспоминания далёкой юности. Да, посёлок “Богатыри” Приозерского района! Там на острове находился трудовой лагерь для подростков, где дети могли получить первые трудовые навыки, например, в строительстве. Этот лагерь находился на острове, окружённый болотистым водоёмом, колючим кустарником и почти непроходимым лесом. Дорога к нему была единственная, узкая полоса, проходившая  длинною насыпью прямо к воротам, над которыми возвышались наблюдательные вышки. На этих вышках всегда кто-то дежурил. Нет, не автоматчики-солдаты, а взрослые или подростки приближающиеся к взрослой “отметке”, но они зорко и бдительно следили, чтобы все входящие и выходящие были строго учтены. Это не был лагерь для каких-нибудь наказаний, нет. Сюда ехали подростки совершенно добровольно, чтобы провести в компании сверстников лето, на воздухе, на природе. Только первый отряд формировался из мальчишек “состоявших на учёте в милиции”. Этих мальчишек пробовали перевоспитать через Распорядок дня, дисциплину и работу на стройке, над кирпичами и глиной, иной раз под палящим солнцем, а иной раз под проливным дождём.
   Маме Леви тяжело было справится с созревающим подростком- сыном, становившемся верзилой со своим мнением и увлечениями. В то время существовали Детские комнаты милиции, назначение которых было помочь детям выбрать и утвердиться на правильном жизненном пути. На деле, если существовал какой-либо повод, ребёнка “ставили на учёт” в милицейском управлении и “присматривали” за ним уже всю его жизнь, как за неблагонадёжным и асоциальным. Мама Леви этих тонкостей не знала. Она свято верила в лозунги, в искренность вывесок, в Идею. Она должна была ходить на работу каждый день в свой Проектный институт, чтобы работать и получать нищенскую инженерную зарплату, чтобы платить счета за квартиру и приобретать в долгих очередях пропитание себе и любимому, единственному сыну. Ей было и некогда и невозможно вплотную заниматься воспитанием Леви. Она написала заявление в Милицию примерно следующего содержания: “По причине того, что я воспитываю сына одна и ограничена в денежных средствах, прошу помочь мне в его воспитании и отправить на три месяца в Летний лагерь, о котором мне известно, что содержание в нём включает в себя также и трёхразовое питание.”
В какой-то один из летних очень милых ленинградский вечеров, Леви находился в зелёном скверике, окружённом высаженными по периметру красными и белыми розами, перед гостиницей “Советская”. К нему подошёл его школьный знакомый и приятель по прозвищу “Плакса”:
- Леви, тебя ищут “мусора”.
- Зачем?
- А я знаю? Спрашивали, знаю ли я такого, когда он здесь бывает и всё такое- прочее.
- Что ты им сказал?
- Сказал, что тебя знаю, а где ты ходишь - нет.
- Отлично. 
Этот самый Плакса- Серёжа, на самом деле сам донёс милиции, где ходит, когда приходит и с кем общается искомый Леви. Серёжу нельзя было судить за то, что он был стукачком; У Серёжи было тяжёлое положение: свои восемь классов он не сумел окончить, жил в одной комнате впятером с бабушкой, матерью, сводной сестрой и отчимом в коммунальной квартире, любил красиво одеваться и кушать каждый день в ресторанах. Работать не любил и не хотел. Позже, чтобы избежать уголовной ответственности по статье 209, за Тунеядство, он фиктивно устроился разносить почту, но в конце концов уголовного наказания и срока в колонии так и не избежал. Леви через много лет встретил его в питерских “Крестах”, но встреча эта не была ни радостной, ни душевной. Серёжа, видимо, и там оставался на неплохом счету у администрации, продолжая работать “источником” или просто - стукачком.
   Из слов Плаксы Леви усвоил, что на него охотятся. Но от этой информации он не смог стать “ни богаче, не умнее”, куда бы он не пошёл, над ним висело распоряжение районного отделения милиции по заявлению матери. Леви теперь не помнил, как, но его всё-таки поймали и вот он в сопровождении лица “в штатском” уже на Финляндском вокзале, чтобы вместе с этим сопровождающем сесть на электричку и отправиться в Приозерск и далее в посёлок “Богатыри”, по назначению. Перед серой бетонной лестницей, ведущей в подземный
переход, Леви резко вырывает свою руку от конвойного и бежит стремглав, длинноногий и стремительный в сторону здания Финляндского вокзала. Леви не оглядывается, есть или нет погоня,- он мчится. Останавливается он уже у Невского проспекта, перед станцией метро Маяковского. Он не помнит, как здесь оказался, видимо, в кармане был пятак, которым он и заплатил за поездку в метро. Леви рад, что ни его такой бег, ни его возбуждённо- взвинченное состояние не привлекло внимание прохожих и, что они не приняли против Леви каких-либо несимпатичных мер. Леви ходил по небольшой площадке перед зданием метро укрытый навесом из которого выглядывали светящие кругляшки ламп, освещающих площадку. Вечерело и немного смеркалось.
- Очень хорошо, что этот удался,- думал Леви, - но, что дальше? Я даже домой не могу пойти: ведь мама сразу позвонит в милицию и оттуда также заберут и препроводят в этот злосчастный лагерь!
Тут Леви осенило! Он уже несколько раз прибегал к такого рода симуляциям и уловкам, и они срабатывали. Леви подошёл к телефонной серой будке на углу проспекта, снял трубку, опустил двух-копеечную монету, набрал “03”. Гудок.
- Здрааааавствуйте,- заблеял он. - Я шёл здесь по лестнице, поскользнулся, упал на спину, затылок… Сейчас вот пришёл в сознание, голова сильно болит, кружится. -Да, тошнит. Да, кажется, немного вырвало. Не уходить? Нет не буду уходить. Буду ждать. Метро Маяковского, на Невском. Спасибо. Жду.
Леви глубоко вздохнул, удовлетворённо повесил трубку. Карета скорой помощи не заставила себя долго ждать.
   В палате на Травматологическом отделении Н-ской больницы было светло и чисто. Над коридором круглосуточно горела лампа ультра-фиолетовым светом, и воздух был наполнен странным привкусом, похожим на запах разбавленной в воде марганцовки: профилактические меры против инфекций. Леви отвели железную с железными пружинами койку с белым, накрахмаленным, казённым бельём. В палате находилось ещё человек восемь, каждый со своей историей, своей болью. Здание больницы располагалось в центре, недалеко от Исаакиевского собора, на оживлённой улице, но в палате было тихо, шум с наружи не доходил. Удивительно, что от этого места до его дома пешим ходом было не более четверти часа, но не было даже речи, чтобы посетить свою квартиру: Леви решил затаится и переждать здесь лето, только, чтобы не ехать в “Богатыри”.
   Каждое утро пациентов осматривал дежурный врач, каждому что-то прописывали, назначали. Леви тоже назначили какие-то капли, которые

он совсем не употреблял. Из соседей по палате он запомнил лишь двух более ярких: одного уголовного типа персонажа и средних лет мужчину, которого привезли, после того, как он нанёс себе травму руки циркулярной пилой, работая на даче. Мужчина рассказывал о своём житье-бытье, а уголовник, рот которого редко закрывался, “травил” тюремно-лагерные байки, насыщенные различными мерзкими деталями сексуального характера в подробностях. Этот уголовник был весь пропитан тушью, татуирован, как какой-то папуасский вождь и жил своей криминальной “романтикой”.
   Планы Леви переждать в этой больнице до осени не смогли сбыться: его выписали за “Нарушение больничного режима”. Теперь Леви уже не мог вспомнить, что он мог такое нарушить, но, конечно же он не был самым дисциплинированным пациентом. Да, скажите, много можно встретить дисциплинированных пациентов среди созревающих мальчишек 15-16 лет, с играющими, бурлящими гормонами?
Леви был выписан и, как совершенно загнанный облавой зверь, от безысходности и растерянности, оказался там, где он никак не хотел оказываться- в лагере посёлка “Богатыри”.
Перед тем, как оказаться в “Богатырях”, Леви пришлось в нарушении всех процессуальных норм, провести три долгих дня в КПЗ(камере предварительного заключения), в тёмном, душно-смрадном подвале вместе с настоящими уголовными элементами ожидающими отправки, этапирования или в тюрьму или на суд. Тяжёлые тягостные дни и ночи на дощатом полу вместе с одетыми и немытыми телами сокамерников, ожидающих каждый своей участи. Помещение без санаузла, кроватей,- только досчатый пол с сидящими и лежащими плотно друг к другу людьми и маленькое зарешечённое окошко под потолком, через которое просачивался очень тусклый свет.
   Леви поместили в Первый отряд. В палате было человек двадцать или тридцать. Койка Леви была в середине. В первую ночь у Леви похитили все его вещи. Модные дорогие вещи, известных марок. Вместо них на табурете сиротливой кучкой лежало какое-то вонючее изношенное тряпьё, явно не по размеру, в которое Леви предстояло одеться, если он, конечно, не собирался дефилировать в оставшихся на нём трусах и майке. Леви оделся. Он попытался выяснить, где его вещи. Совершенно напрасны были его попытки обнаружить похитителя и похищенное: все эти дети были попросту “отморозки”, воришки, грабители, хулиганы, взломщики и не находились в “настоящей” исправительно колонии только потому, что ещё не достигли своего совершеннолетия. “Воспитателем” этого отряда был кто-нибудь из сотрудников МВД, следователь или участковый, сочетавший свой летний отпуск с такими вот “подработками”, как надзор за “трудновоспитуемыми”. Что это воспитатель, что эти воспитанники, все смотрели на Леви и воспринимали его, как какого-то “инопланетянина”, не от мира сего и совсем не благоволили к нему. Даже наоборот, каждый в этом отряде пытался подковырнуть, задеть, оскорбить Леви. Воспитатель на эти отношения к новому “воспитаннику” “закрывал глаза”, а, может, даже получал тайное удовольствие. Леви почти всю свою недолгую жизнь ощущал себя несколько изолированным от окружающих, как бы ему порой не хотелось с ними единства и дружбы. Его мама говорила, что он “Гадкий утёнок” и, что ещё придёт время, когда он станет “Прекрасным лебедем”. Возможно, фокус заключался в том, что он выглядел и вёл себя иначе. Никто ему не говорил, что он “жид” или “еврей”, его никогда этим не дразнили и этим в открытую не притесняли, хотя, видимо, на генетическом уровне представители чужеродной стаи чувствовали проникшего к ним, “затесавшегося” чужака, чужой генофонд.
   Первый душно-знойный день запомнился Леви очень отчётливо. На провисшем небе палил раскалённый шар. Леви находился на самом верху строящегося здания. В вменённые ему обязанности входило тащить тонкую плетённую верёвку наверх. К верёвке было привязано ведро, а в ведре был налит цементный раствор. Ведро было достаточно  тяжёлым и верёвка скользила, натирая ладони до кровавых волдырей. После раствора на таких же верёвках поднимали полеты с кирпичами, а из этих кирпичей складывали стену, намазав их предварительно с обеих сторон раствором, как хлеб маслом. Работа монотонная, однообразная. Неумолимый шар над головой, раскалял всё тело, выпаривая находящуюся в нём влагу. Хотелось пить. Кто-то всё той же верёвкой поднял цинковое мятое ведро с желанной водой. Ничего вкуснее и желанней в том момент не могло быть!
   Вечером обитатели барака, сообщили Леви, что у них заведён обычай, по которому каждую ночь кто-нибудь рассказывает какой-нибудь рассказ и, что в эту ночь очередь рассказывать Леви. Леви такое предложение вовсе не обескуражило. У него была врождённая способность к сочинительству. Он помнил, как ещё совсем ребёнком, пребывая в так называемом “Зимнем лагере”, куда его опять отправила любимая мамочка, спасая от аномальных морозов под -40 градусов, когда от мороза лопались трубы и батареи в подъездах и была угроза остаться в ледяной квартире, рассказывал в обширной, может быть, даже человек на сорок, палате своим соседям выдуманные им на ходу истории. Леви не помнил, что он такого выдумывал и рассказывал своим соседям по палате, но за эти его рассказы, дети его очень ценили и величали “Папой римским”. Леви не надо было даже напрягаться и мучаться, когда при отбое гасили свет и со всех углов слышалось “расскажи, расскажи”, он, как-будто подсоединялся к ему одному доступному порталу и просто читал. Читал без запинок и с выражением про потусторонние миры, про духовные существа, ангелов, про то, как все миры друг с другом связаны, пересекают и наполняют друг друга; рассказывал про бесконечный космос, жизнь в других галактиках, в других измерениях, про парадоксы времени и расстояния, про силу мысли. Многие дети прерывали Леви в продолжении рассказов, прося прекратить, поскольку им становилось страшно, но потом вновь слышалось “рассказывай, рассказывай” и Леви неустанно продолжал. Незаметно увлекшись левиными рассказами палата засыпала, а наутро Леви испытывал почёт и просьбы продолжать и вопросы “что было дальше”.
   Погас свет в палате Первого отряда Трудового лагеря посёлка “Богатыри” и чей-то прокуренный хоть ещё и подростковый голос нагловатым приказом прозвучал со своего места:
- Ну! Рассказывай же! Мы ждём.
Леви вздохнул. На мгновение задумался и начал своё повествование. Рассказ потянулся. Что это был за рассказ? Может, об умерших людях, чьи невидимые людскому глазу души бродят среди нас, мучаются, страдают без физического тела, не в силе покинуть этот мир, может, о других мирах в космосе бесконечном и непостижимом, о прогрессе и достижениях в этих мирах, может о бесконечности человеческой души и непрерываемых реинкарнациях, перерождениях. Много мог рассказать и выдумать неутомимый на выдумки Леви. На утро эффект от рассказов этой ночи был схожим с впечатлением и с опытом в Зимнем лагере, много лет назад: дети внезапно зауважали Леви, перестали его дразнить и над ним смеяться, даже, по их словам, хотели вернуть его похищенные вещи, только, к сожалению, уже не знали, где они. Дети стали испытывать к Леви какой-то, уже знакомый ему по прежнему опыту, суеверный страх. Вообщем, и к счастью отношение к Леви изменилось. Несмотря на изменившееся отношение Леви страдал. Он страдал от непривычного распорядка, окружения, питания, принуждённости делать то, что он не умел и не хотел делать; страдал от ограничения его свободы: ведь он не мог покинуть этот остров и прогуляться туда, куда бы ему хотелось, например, в ближайшую деревню или посёлок. Он ходил в свободное время между бараков, вдоль водоёма, густо заросшего камышом и осокой и в мыслях его неодолимо зарождалась мысль о Побеге. Она росла и крепла и вот, он уже почти физически представлял, как он на закате, собрав вещи в полиэтиленовый пакет и водрузив его к себе на голову, спустится к воде и переплывёт под покровом сумерок на другой берег после чего отправится в любом направлении только подальше от этого чёртова лагеря с его порядками, публикой и правилами. Мысли и планы о побеге зрели в левиной голове, но до их осуществления требовалась великая решимость: куда он пойдёт? Где он будет ночевать? Что есть? Сколько должен будет он вот так побродяжничать, чтобы можно было вернуться в Ленинград в свою квартиру без опасности быть отправленным обратно в “Богатыри”? Всякие и многие противоречивые мысли роились в левиной голове, но главная была доминирующей и, в конце концов возобладала над всеми другими,- Леви решился. Леви решился и стал готовится, собираться на деле в это путешествие, надеясь, что оно будет в один конец. Леви ходил теперь в свободное время, стараясь не привлекать к себе внимания, вдоль берега, оценивая место, где он должен будет сойти в воду. Это место не должно было быть приметным из бараков и незаметным с вышки. Но вышки были так расположены, что охватывали своим назойливым, сальным “глазом” почти всю территорию лагеря. Чтобы не быть замеченным, надо было пользоваться
сумерками и стараться плыть ну очень уж бесшумно. С каждого завтрака, обеда, ужина, Леви старался брать из столовой кусок хлеба - запасался.
   Леви специально не планировал никакой даты. Он только очень хотел, чтобы его желание исполнилось, как можно скорее и удачнее.
   Вот он стоит у берега водоёма, что это было- река, озеро? Скорее, наверное, озеро, так как не было никакого течения. Леви стоит перед чёрной и тихой водой, готовый в неё войти, погрузиться. Багровые отблески зашедшего светила блестят на потемневших облаках, на верхушках деревьев. Вдалеке слышны редкие крики, укладывающихся спать птиц. Им отвечают бодрыми криками птицы проснувшиеся, готовые к охоте. Леви почти на ощупь спускается по глиняному -склизкому берегу к воде, заходит, погружается в воду. Он старается не шуметь и не шуршать мешком с его бельём и провиантом на голове, придерживает мешок рукой. Леви плывёт, оглядываясь на вышку, на берег: вроде, никто его не видит, не преследует. Тишина: воспитанники и воспитатели лагеря заняты скорее всего просмотром каких-то телевизионных передач. Леви тихо плывёт, отталкивая воду от себя подобно лягушке, подобно ящерице, помогая одной рукой и подруливая ей, направляя себя прямо к берегу. Интересно, если бы он тогда в 1978, да, наверное, в 1978, прыгнул бы с теплохода в Амур, то он также спокойно плыл бы в сторону китайской границы? Может быть, да. Но какого бы было его матери, когда обнаружилась бы пропажа её единственного сына?! Чтобы с ней сделалось?! Леви на протяжении своей недолгой жизни причинил много, очень много горя своей любимой бедной мамочке, но к большому счастью, этого горя он ей не доставил. А, как хотелось ему, видя близкий берег чужой страны, прыгнуть в волны, переплыть реку, чтобы попробовать начать новую и, может, счастливую жизнь. Леви ощущает под ногами мягкое, землистое дно. Он встаёт на него, ноги засасывает внутрь, Леви выдёргивает их из невидимой жижи, шагает к противоположному берегу. Левая ступня Леви натыкается на что-то острое, колющееся. Он силой выдёргивает её изо дна, из зловонной кашей. Ура, теперь он уже находится  к счастью и беспрепятственно на другом берегу! Леви пробирается через густые осоку, кусты, неизвестные колючки, выходит на берег и прячется в начинающемся тёмном и косматом лесу. Но  мокрым голышом шагать не прилично и не приятно: холодно, ветки хлещут по охлаждающемуся телу, летучие кровопийцы накидываются на него, чтобы высосать всю кровь. Срочно надо одеться. Леви развязывает мешок, одевает сухое бельё, перекусывает зачерствелым куском припасённого хлеба, направляется в глубь чащи: дальше, дальше, подальше от этого места, от этого лагеря, от этого посёлка и от всего, что с ним связано! Леви идёт и идёт, шагает через лес сам ни зная куда и в каком направлении. Что он думал, когда бежал? Что планировал? В левом башмаке, что-то смачно хлюпает и чавкает- наверное, вода и или какие-то водоросли из этой болотной жижи. Но, как они туда попали?  Леви бредёт и бредёт, вдаль прочь. Солнце склоняется к Земле, мелькает за верхушками елей и пропадает, оставив после себя бледно-розовое кровавое пятно на мутном, загасающем небе. Леви не помнил больше, где он спал и спал ли он вообще, как и куда шёл. Из оцепенения небытия и тупой задумчивости  его вывел, пробудил резкий крик: “Стой! Стрелять буду!”
Леви обернулся и ему показалось, что за ним гонится стая волков.