Переводы. Идрис аль-Хазими. От пророка к археологу

.

#школа_сонета_переводы_2025
#современная_арабская_поэзия



ОТ ПРОРОКА К АРХЕОЛОГУ: эволюция арабского поэтического субъекта


Профессор, докт. Идрис аль-Хазими (род. 1958, Фес, Марокко) – марокканский литературовед, критик и теоретик культуры, один из наиболее авторитетных в мире специалистов по современной арабской литературе и поэзии. Окончил Университет Аль-Карауин в Фесе и Сорбонну. Докторскую степень по сравнительному литературоведению защитил в Колумбийском университете (Нью-Йорк). Преподавал в Принстоне, Оксфорде и Каирском университете. Автор фундаментальных трудов: «Поэтика руин: Арабская поэзия после конца больших нарративов» (2005), «Многоголосый Восток: Диалектика центра и периферии в арабской культуре» (2012), «Язык раны: Травма и свидетельство в литературе Ближнего Востока» (2019). Лауреат премии Шейха Заида в области арабской культуры (2021). В настоящее время возглавляет кафедру арабистики в Коллеж де Франс, являясь первым марокканцем на этой должности. Известен своим сложным, насыщенным метафорами и многосложными синтаксическими периодами стилем изложения, находящимся на стыке глубокой эрудиции и философской рефлексии.


lf: (Уважаемый профессор, большое спасибо, что нашли время для этой беседы.) Согласны ли Вы с мнением о том, что в мире, где внимание рассеяно, а язык зачастую упрощается до функционального кода, Ваш голос остается одним из тех, что напоминают о сложности и глубине гуманитарной мысли?
ih: (Благодарю вас за приглашение.) Позвольте мне, однако, сразу оговориться: любая попытка дискурса о столь многогранном и текучем феномене, каковым является современная арабская поэзия, с неизбежностью обречена на неполноту, ибо мы говорим не о едином организме, а о живом, пульсирующем континенте текстов, раскинувшемся от Магриба до Машрика, каждый регион которого, обладая уникальным историко-культурным субстратом, вносит в общее движение свой уникальный и нередко диссонирующий голос, что, впрочем, и составляет его главное богатство и вызов для исследователя, пытающегося нанести на карту его неукротимые ландшафты.

lf: Именно этот вызов нас и интересует. С чего, на Ваш взгляд, следует начать картографирование этих ландшафтов? Каковы магистральные векторы развития после эпохи так называемого «пост-модернистского» поворота?
ih: Если и можно выделить некий объединяющий принцип, парадигматическую ось, вокруг которой кристаллизуются наиболее значимые тексты последних двух десятилетий, то это, без сомнения, тотальная поэтика распада и реконструкции, укорененная в травматическом опыте арабского субъекта, который, с одной стороны, стал свидетелем коллапса больших национальных и идеологических проектов ХХ века, а с другой – оказался зажат между молотом архаизирующего фундаментализма и наковальней глобального неолиберализма, стирающего любые формы культурной аутентичности. Поэт сегодня – это не пророк, не трибун и не денди, каковым он виделся в предыдущие эпохи, а скорее археолог, который работает на руинах языка, истории и идентичности, скрупулезно собирая осколки разбитого зеркала, в котором уже не отражается целостный образ, но – и в этом заключается радикальный эстетический жест – предлагающий из этих фрагментов сложную, часто болезненную мозаику нового, хрупкого и сомневающегося самосознания, что, впрочем, не отменяет поисков трансцендентного, которые все чаще ведутся не в лоне религиозной догмы, а в сфере мистического опыта, сплавляющего суфийское наследие с экзистенциальной феноменологией.

lf: Вы говорите о руинах. Но как это проявляется на уровне собственно языка, того инструмента, которым оперирует поэт? Ведь арабский язык сам по себе – это огромный пласт истории и традиции.
ih: Вот именно здесь и кроется главный парадокс и источник неиссякаемой энергии! Современный поэт, осознавая, что классический арабский фусха – этот величественный монумент – стал в какой-то мере языком официальной пропаганды, телевизионных новостей и застывшей риторики, предпринимает дерзкие попытки его демифологизации и оживления. Он не отказывается от фусха – он взламывает его изнутри, насыщая пластами разговорного языка (аммия), неологизмами, заимствованиями, техническими и цифровыми терминами, создавая тем самым взрывчатую языковую смесь, которая отражает шизофреническую реальность современного арабского мегаполиса, где ультрасовременность сосуществует с глубокой архаикой. Более того, происходит интенсивный процесс децентрации арабского канона: поэты Магриба, к коим я имею честь принадлежать, более не чувствуют себя на периферии арабского мира; они активно вводят в свои тексты берберские, французские, испанские субстраты, утверждая право на свою особую голосость, что кардинально меняет сам ландшафт арабской поэзии, которая становится по-настоящему полифонической и транскультурной.

lf: А как в этой новой полифонии звучит тема политического? Сохранилась ли у поэзии та гражданская миссия, которая была ей присуща во второй половине ХХ века?
ih: Миссия не просто сохранилась – она трансмутировала. Прямая, лозунговая поэзия, поэзия протестных плакатов, кажется, исчерпала себя, ибо реальность оказалась сложнее любой былой бинарности. Современный поэтический высказывание избегает прямого указующего перста; вместо этого оно применяет стратегии аллегории, абсурда и сюрреалистического гротеска для описания абсурдности насилия, будь то насилие политического режима, террористической группировки или повседневного унижения. Поэт пишет не о тюрьме, но из тюрьмы языка, который сам стал клеткой. Он говорит не о войне, а о том, как война калечит саму ткань времени и памяти. Это не отказ от политического, но его углубление до онтологического уровня, где вопрос власти – это уже не только вопрос конкретного правителя, а вопрос о том, кто обладает правом на речь, на историю, на тело. Поэзия становится формой свидетельства, которая не столько фиксирует факты – этим занимается журналистика, – сколько передает сам опыт разрушения, его вкус, его запах, его немоту.

lf: И последний вопрос, уважаемый профессор. В эпоху цифровизации и социальных сетей, как меняется само бытование поэтического текста?
ih: Цифровая среда, при всей ее поверхностности, даровала поэзии новое дыхание и, что важнее, новую аудиторию. Поэтические видеоперформансы, аудиозаписи авторского чтения, интерактивные тексты – все это порождает новый тип телесности текста, который существует не только в тишине библиотек, но и в шуме ленты новостей. Это возвращает поэзию к ее изначальной, устной природе, к магии голоса и ритма. Однако здесь таится и опасность: поэзия рискует превратиться в продукт моментального потребления, в эфемерный контент, лишенный глубины и требующий немедленной эмоциональной отдачи. Задача серьезного поэта сегодня – овладеть этими новыми формами, не подчинившись их диктату, использовать их для создания сложных высказываний, которые заставят бегущего по ленте читателя остановиться, вернуться назад и задуматься, совершив тот самый акт медленного, вдумчивого чтения, который только и может раскрыть все смысловые слои текста. Ведь, в конечном счете, подлинная поэзия, даже облеченная в самые современные формы, всегда остается актом сопротивления – сопротивления скорости, забвению и тотальной упрощенности бытия.


***

Общался со стихами, как с людьми,
Они твердили о былой любви,
О том, как «серд» и «це» сложились в «сердце»,
Как в слове «рай» восстали миражи,
А в языке, где корень – тёмный стержень,
Любовь – росток, что тянется из бездны.
Они твердили, что любовный жар
Есть боль, что красит слогом алым ткань,
Что тело – это текст, из плоти – книга,
Что поцелуй – пьянящий диакритик,
Меняющий значенье вещих фраз.
И нет конца продуманного чтенью,
покуда смерть не перепостит сердце
и не откроет глубь его ветрам. 


***

Интимность – не в слиянии двух тел,
а в том, как после, в тишине, на смятой
кровати, ты читаешь вслух стихи,
которые слагал не ты, а кто-то,
кто умер много сотен лет назад.
И слышишь, как его дыханье слилось
с её дыханьем, и твоим вторым,
Гул улицы размерен стал и робок.
и время – пунктуальный муэдзин,
на миг забыло свой призыв к намазу.
Вот он, тот миг, где три души, сплетясь,
ткут несказуемое, до и после,
вне языка и жеста, стынет воздух
внутри смотрящих друг на друга глаз.


***

Любовь – не нефть, её не извлечёшь
из недр глухих насосами метафор.
Ты не придёшь, рассыпав жемчуг фраз,
и не согреешь солью тёплых слёз,
лишь тень твоя скользнёт по стенам спальни,
что помнят пыль твоих былых одежд.

Любовный дискурс – это тонкий яд,
и каждый термин сердце полнит болью,
и рифмы опьяняющий закат
не может чувств надломы описать,
своим лучом пронзить мечты осколок.
Ты не придёшь, не станешь той игрой,
когда тела становятся одной
историей, написанной на коже.


Послесловие, Идрис аль-Хазими: Современная арабская любовная лирика, отринувшая сладостный идеализм классической газели и бунтарский пафос романтиков, ныне пребывает в состоянии глубокого кризиса, который, однако, порождает не немоту, а новую, пронзительную поэтику, в которой мотив утраты и тоски по невозможной целостности сплавлен с беспощадным аналитическим саморасчленением влюблённого субъекта, вынужденного существовать в пространстве фундаментального одиночества, усугублённого цифровой гиперсвязностью, создающей иллюзию близости при тотальной реальной разобщённости, что на языковом уровне выражается в намеренном столкновении сакрального лексикона суфийской традиции с терминологией нейробиологии, психоанализа и IT-сферы, где возлюбленная предстаёт не божеством и не объектом желания, а сложной системой, подлежащей декодированию, которая всегда ускользает от окончательного понимания, оставляя поэта наедине с травмой некоммуницируемости, трансформирующей эротическое переживание в акт мучительного самопознания через призму Другого, который оказывается не более чем проекцией, фантомом, порождённым медийной средой и культурными кодами, что, впрочем, не отменяет подлинности страдания, становящегося последним бастионом аутентичности в мире, в котором сама любовь стала товаром и инструментом политического контроля, против которого поэзия выстраивает сопротивление через фиксацию мельчайших, почти невидимых деталей утраченной близости – намёта ткани, отпечатка на подушке, вкуса кофе, – которые обретают статус священных реликвий в секуляризованом аду повседневности, где тело более не является храмом, а стало полем битвы между памятью и забвением, между инстинктом и культурным табу, между отчаянной жаждой соединения и трезвым осознанием его окончательной невозможности в эпоху, последовавшую за смертью Бога и крахом всех больших метанарративов, включая и нарратив романтической любви.