Гигантская Сказка

В краю, где сосны держат небосвод,
Где в реках отражается восход,
Стоял резной, невиданный чертог,
Что выстроил старик Степан-пророк.
Он был один. Ни сына, ни жены.
Лишь эхо вековой лесной волны.
И он, тоскуя в тишине пустой,
Решил поспорить с собственной судьбой.
Из кедра, что стоял сто лет в бору,
Подвластный топору и мастерству,
Он вытесал не куклу, не игру —
А деву в человечью высоту.
Назвал её Алёнушкой своей,
В глазницы вставил пару янтарей,
И сарафан из тоненькой коры
Украсил мхом до утренней поры.

И чудо! В полночь, под большой луной,
В груди Алёнки, в раме вырезной,
Проснулось сердце — тихий огонёк,
И первый вздох, как робкий ветерок.
Открыла дева янтарь-глаза,
И по щеке смолистая слеза
Скатилась, оставляя светлый след.
Она жила. Сомнения в том нет.
Степан прижал её к своей груди:
«Алёнушка! Не бойся, погляди!
Вот мир вокруг — озёра и леса,
И в травах спит жемчужная роса».
Она в ответ, и голос — скрип сосны:
«Отец... Какие чудные здесь сны...
Всё дышит, пахнет, шепчет и поёт...
А что за птица в небе синем ждёт?»

Так дни пошли. Училась говорить,
Ходить, смеяться, верить и любить.
Но в ней жила древесная печаль:
Ей было всех зверей и пташек жаль.
Однажды утром, в дымке голубой,
Услышала она протяжный вой.
Нашла в овраге, под корнями пня,
Волчонка, что страдал уже три дня.
Он в капкан угодил стальной ногой,
И бился, истекая сам не свой.
Алёна села, гладя шерсть его:
«Не бойся, серое моё дитё.
Я помогу. Хоть руки-ветви грубы,
Но я сломаю кованые зубья».
И, навалившись всей своей душой,
Сломала тот капкан, хоть и с трудом большой.

Волчонок встал, лизнул её ладонь,
И в серых глазках вспыхнул свой огонь.
С тех пор он стал её надёжным другом,
Ходил за ней по всей лесной округе.
Но как-то раз, тропинкою лесной,
К ним вышел парень, Ваня удалой.
Охотник местный, с луком за спиной,
Увидел деву красоты такой,
Что замер, позабыв и лук, и путь.
«Ты кто, красавица? Позволь взглянуть!
Живая ль ты? Иль леший пошутил,
И душу в древо на сто лет вложил?»
Алёна, прячась за сосновый ствол,
Ответила, и голос был как шёлк:
«Я дочь Степана, здешнего творца.
Не трогай зверя, добрый молодца».

Иван смотрел в янтарные глаза,
И понимал — пред ним сама краса,
Не мёртвая, не колдовской обман,
А чистый свет, что дан природой нам.
«Не трону, дева, если просишь ты.
В твоих глазах так много доброты.
Позволь мне приходить на этот склон,
Я очарован, я в тебя влюблён».
Так начался их сказ. Простой и вечный.
Про парня с сердцем добрым и сердечным,
И деву, что из кедра рождена,
Чья деревянность ласкою полна.
И пусть она не знала слёз людских,
Но доброта её ценней любых
Живых страстей. И в том её завет:
Не в теле жизнь, а в сердце — вот ответ.

Иван сдержал своё простое слово.
Он приходил к чертогу снова, снова.
Носил Алёнке бусы из рябины,
Дарил грибы из солнечной низины.
Рассказывал про сёла, города,
Про то, как в небе светится звезда,
Про ярмарки, про песни у костра.
И слушала Алёнушка, добра,
Тиха, как будто впитывала в грудь
Всю человечью радость, боль и суть.
Она ждала его. Когда восток
Алел, как будто маковый цветок,
Она уже стояла у сосны,
Встречая пробуждение весны
И звук его шагов. А верный волк
Встречал его, хоть поначалу смолк,
Но после тёрся о его сапог,
Как будто чуял — парень не жесток.

Но в деревеньке, что легла у гор,
Пошёл недобрый, тихий разговор.
«Наш Ванька, — бабы шепчут у плетня, —
Не свой уж стал от нынешнего дня.
Всё в лес уходит, бледен и худ;й,
Как будто связан ведьмою лесной.
Не к добру это. Старый тот Степан
Не зря слывёт колдун и истукан».
А староста, богатый вдовый князь,
Что на Алёну положил свой глаз
(Её он видел как-то у ручья),
Сказал: «Чья девка? Стало быть, моя!
Коль ведьма — сжечь. Коль дева — под венец.
Пора Ивашкиным гулянкам положить конец!»

И вот однажды, в предрассветной мгле,
Когда туман клубился по земле,
К чертогу князя челядь подошла,
Неся с собою пламя и оскал.
Степан-отец им преградил дорогу:
«Побойтесь, ироды, живого Бога!
Зачем пришли вы смуту учинять?»
Но князь ответил: «Дочь твою забрать!
А ты, колдун, ответишь за обман!»
И вынул из-за пояса наган...
Нет, что я говорю, какой наган?
То был, конечно, кованый колчан
И лук тугой. Но суть была одна:
Пришла в их тихий мир беда-война.

Алёна, слыша крик, шагнула прочь
Из дома в наступающую ночь.
И встала рядом с батюшкой своим,
Как кедр, что бурям всем неуязвим.
«Не троньте вы отца! — был глас её
Подобен ветру. — В чём его враньё?
Что он создал меня? Что дал мне жить?
Я не умею плакать и тужить,
Как вы, но сердце чувствует беду.
Уйдите прочь, иль я на вас пойду!»
Князь рассмеялся: «Деревянный болван
Мне угрожает! Эй, бери, Иван!
...Постойте, где ж Иван? Он должен быть
Здесь, с нами, чтоб колдунью погубить!»

И в этот миг из-за седых камней
Иван шагнул, став тени всех черней.
Но лук его смотрел не на Степана,
А в сердце княжеского атамана.
«Она не ведьма, князь. Она — душа.
И так чиста, и так добра, свежа,
Что вам вовек того не осознать.
Кто тронет их — тому живым не стать».
Так встали трое против целой рати:
Старик, охотник, дева в мшистом платье.
И верный волк, оскалив пасть свою,
Готов был первым ринуться в бою.
И замер лес, и замерла заря,
Решая судьбы, проще говоря.
               
Князь побледнел, но злость была сильней.
«Предатель! — крикнул он. — Вперёд, смелей!
Хватайте всех! Девчонку — во дворец!
Остальным — в поруб! Разговорам — конец!»
И ринулась толпа, звеня мечами,
С безумными, горящими очами.
Но лес, что спал веками в тишине,
Вдруг пробудился, вторя старине.
Вздохнули сосны, ветви наклоня,
Как будто полчища в себе хороня.
Корни деревьев, будто змеи, вдруг
Полезли из земли, сплетаясь в круг.

Алёна подняла свои ладони,
И в них, как будто в деревянном лоне,
Проснулась сила древняя, живая,
Всех пташек и зверей к себе взывая.
И с воем волк рванулся впереди,
Вонзая клык в нападавших груди.
Медведь-хозяин вышел из малинника,
Сметая трёх людей с пути, как с веника.
Слетелись совы, белки и стрижи,
Внося смятенье, крики, виражи.
Природа-мать за дочку поднялась,
И с человечьей злобой в бой сошлась.

Иван стрелял. Не в сердце, не на смерть —
В мечи, чтоб обратить их силу в твердь,
В узлы сетей, чтоб пленных отпустить,
Давая шанс одуматься, уйти.
Степан же, старый, вынул из-за пазухи
Простую дудку, что лежала насухо.
И заиграл. И тот мотив простой
Был полон скорби, тихой и святой.
Он пел о том, как вянет в поле цвет,
Как короток отпущенный нам век,
И как бессмысленно творить вражду,
Роняя в землю горькую слезу.

И музыка текла, как ручеёк,
И каждый, кто был яростен, жесток,
Вдруг замер, опустив свой меч иль кол.
Он видел мать, родной отцовский стол,
Он вспоминал свой первый в жизни смех,
И понимал — пред Богом равен всяк и всех.
И злоба отступала, уходя,
Как талая вода под струями дождя.
Лишь князь один, в гордыне утопая,
Кричал: «Колдун! Не слушать! Убивать!»
Он лук схватил у павшего бойца
И натянул стрелу в лицо творца.

Но прежде, чем стрела успела взвиться,
Алёна, быстрая, как в небе птица,
Шагнула, заслонив отца собой.
И приняла удар на сарафан резной.
Стрела вошла ей в грудь, где сердце-уголёк
Свой тихий, ровный, мирный танец влёк.
Раздался треск сухой. Алёна покачнулась,
Ивану в руки молча окунулась.
Янтарный взор её тускнел, как на закате,
И трещина пошла по мшистому платью.
И замер лес. И замерла толпа.
И поняла, как их вражда слепа.
               
Иван держал её, боясь вздохнуть.
Он видел, как смолистый, тёмный путь
Бежит по древесине, как змея,
Кончая дни прекрасного житья.
«Алёнушка... — шептал он. — Не молчи...
Прошу, хоть слово мне пробормочи...»
Она с трудом открыла янтари,
Что угасали с отблеском зари.
«Не плачь, мой Ваня... Я ведь не жила,
Как вы... Я лишь подобием была.
Но я узнала... что такое свет...
И доброта... прекрасней чувства нет...
Спасибо... за рябиновые дни...»
И замолчала. Погасли огни
В её глазах. И стала тяжелей
В руках его, как груда тополей.

И взвыл Иван. Не как охотник — нет,
А как волчонок, потерявший след
Своей семьи. И этот волчий вой
Подхватил лес над мёртвой головой.
И князь, что был всему виной, стоял,
И ужас на лице его сиял.
Он бросил лук, он понял наконец,
Какой чудовищный свершил конец
Невинной жизни. И его толпа,
Что прежде так была на злость скупа,
Стояла, сняв треухи, и молчала,
Как будто совесть каждого кусала.
Степан-отец к Алёне подошёл,
Провёл рукой по трещине, что шёлк
Древесный рвала, и заплакал так,
Как плачет лишь старик, попав впросак
Судьбы жестокой. Слёзы старика,
Солёные, катились по щекам
И падали на деревянный лик,
Впитываясь в кору за краткий миг.

И чудо! Там, куда слеза легла,
Вдруг трещина немного зацвела
Зелёным мхом. И тоненький росток
Пробился, словно робкий голосок.
Иван увидел. «Слёзы! — крикнул он. —
Быть может, это не предсмертный сон!
Она жалела всех, но слёз не знала,
Быть может, их ей только не хватало!»
И все, кто был там, кто ещё вчера
Хотел ей зла с полночи до утра,
Шагнули ближе, и в сердцах у них
Проснулся стыд за этот страшный миг.
И каждый — воин, плотник и кузнец —
Вдруг вспомнил боль утрат, родной венец,
И слёзы искренней, горячей скорби
Они пролили на лесной дороге.

И эти слёзы — чистый изумруд
Раскаянья — свершали дивный труд.
Они текли по ней живой водой,
Смывая след от трещины худой.
И дерево в руках его теплело,
И сердце-уголёк, что еле тлело,
Вдруг разгорелось ярче, горячей,
Чем сотни самых пламенных свечей.
Алёна вздрогнула и глубоко вздохнула,
Как будто после долгого сна проснулась.
Открыла очи — и в янтарной мгле
Теперь живая искра тлела на стекле.
Она взглянула на Ивана, на отца,
На слёзы на раскаявшихся лицах.
И по её щеке, впервые в жизни всей,
Скатилась капля — слёзы всех людей.

Она была живой. Не из коры,
А плоть и кровь, до утренней поры
Перерождённая любовью и слезами.
И обняла отца дрожащими руками.
А князь упал пред нею на колени:
«Прости меня, лесное сновиденье...
Прости за злобу, зависть, слепоту».
Она ему ответила: «Прощу.
Ведь в каждом есть и тьма, и светлый час.
И слёзы ваши... оживили нас».
Так кончилась вражда. И начался
Рассказ о том, как любят чудеса
Рождаться там, где искренность и жалость
Сильнее зла, что в мире залежалось.
               
Сыграли свадьбу. Князь, что был злодей,
Стал лучшим другом для лесных людей.
Он подарил им терем расписной,
И пир стоял невиданной горой.
Алёна стала Ванечке женой.
Узнала смех и шёпот под луной,
Узнала быт, заботы и труды,
И вкус простой колодезной воды.
Она теперь была как все вокруг —
Жена, хозяйка, самый верный друг.
Но часто, сидя ночью у окна,
Смотрела в лес, задумчива, бледна.

Ей снился кедр, её отец немой,
Что век стоял над быстрою рекой.
Ей снился шёпот листьев, скрип коры,
И мудрость дочеловечьей поры.
Она любила мужа, дом, очаг,
Но в сердце жил какой-то тайный знак,
Тоска по воле, по лесным ветрам,
По тем немым, но преданным друзьям.
Волчонок серый, что ходил за ней,
Теперь лежал у запертых дверей,
И в жёлтых глазках виделся вопрос:
«Зачем ты нас, хозяйка, в мир унёс,
Где стены душат, где так мало неба?»

Иван всё видел. Он не был невежда.
Он видел тень в её живых глазах,
И слышал боль в несказанных словах.
Однажды утром он её обнял:
«Алёнушка, я долго размышлял.
Твоя душа — она дитя лесное,
Ей в терему не ведать дня покоя.
Ты стала человеком, это так.
Но разве в этом жизни всей маяк?
Ты — мост меж нами, меж людьми и лесом,
Ты — песня под зелёным занавесом.
Нельзя держать свободный ветер в раме».

И он отвёл её к отцу, к Степану.
И втроём они пошли на ту поляну,
Где кедр стоял, могучий и седой,
Храня в себе и мудрость, и покой.
Алёна подошла и обняла
Шершавый ствол. И тихо потекла
Её слеза — не скорби, не печали,
А та, в которой всё они узнали.
«Я не прошу вернуть мне облик древний,
— Сказала лесу, небу и деревне. —
Но дайте сил мне быть самой собой:
И дочерью лесной, и верною женой».

И лес ответил. Он вздохнул так громко,
Что зазвенела каждая хвоинка.
И с той поры Алёна обрела
Две ипостаси, две судьбы, два крыла.
Она жила с Иваном, дом вела,
И сына вскоре мужу родила.
Но часто уходила в лес одна,
Где каждая тропинка ей верна.
Лечила травами зверей и пташек,
Смывала с листьев пыль людских промашек,
И понимала шёпот их без слов.
Она была Хранительницей снов,
Хранительницей леса. И в селе
Её все звали — «Та, что на земле
Смогла навеки породнить собой
Мир человечий с тишиной лесной».