На Воронино
В бывших полях царит снег кипрея и роса на травах. Невидимые для глаза пушинки иван-чая связали сахарную варежку для каждой сосновой ветки, её навершия. Паутинка северного «хлопка» нежно окутала сосновые иголки. В тени забинтованные ёжики лапок видны все до одного, и каждая вобрала в себя десятки светящихся бусин. Словно лёгким снегом обмётаны крепнущие деревца. А в целом, на расстоянии, видишь блистающий пузырь легчайшей сахарной пудры. На солнце же – ничего не увидишь.
Река холодна и покрыта солнечными пятнашками: задумчивая флотилия медленно течёт к перекату. Знобко от неё и бодро одновременно. Почему-то в дни бабьего лета всегда невольно думаешь, как было бы жгуче искупаться в холодянке осенней реки. Передёрнешь плечами: б-р-р…
Тихон вылезает из росистых трав и смешно и долго чихает. Потом носом возит по дорожке – влево-вправо. Распрямится – и снова чихает.
У тихой реки он задумывается, щурится и водит чутким носом. Он входит осторожно в воду и смотрит на тенистый, прохладный лес на том берегу. Солнце освещает нас. Мы молчим.
Я перепрыгиваю на внушительный валун, сажусь на прогретый камень и достаю из кармана маленький томик «Онегина». Удивительно легко входят в тебя строфы пушкинского романа – здесь, у бодрой воды, светящегося песчаного дна, плывущих солнечных пузырей. Читаю несколько строф Тихону. Он смотрит в лицо яркому утру и будто слушает, часто моргает.
Но жалок тот, кто всё предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чьё сердце опыт остудил
И забываться запретил, -
декламирую я в пику кому-то незримому. Пёс соглашается со мной, и мы тихо-тихо, осенние, чуть-чуть сонные от утреннего горячего солнца возвращаемся домой.
Свидетельство о публикации №125091302327