Уездная баллада о фрейлине и соловье

В уездном городе N, где куры дохли от тоски, а колокольный звон по воскресеньям напоминал скорее стон, проживал коллежский асессор Аполлинарий Ипполитович Перепонкин. Мужчина он был, как бы это сказать помягче, пресный. Лицом сер, мыслями жидок, а в усах – вечная крошка от вчерашнего калача. Служил он в какой-то малопонятной конторе, где перекладывал бумаги с одного края стола на другой, и от этого занятия впадал в философскую меланхолию.

Супруга его, Антонина Пафнутьевна, дама была корпулентная и нрава строгого. Любила она три вещи: моченые яблоки, французские романы и поучать Аполлинария Ипполитовича жизни. «Вы, душенька, – говорила она ему за вечерним чаем, – совсем опустились. Ни в чем у вас нет огня, ни в службе, ни, прости Господи, в… остальном». Аполлинарий Ипполитович на это лишь кротко вздыхал и ковырял в носу, извлекая оттуда крошечные, но, видимо, очень интересные ему козявки.

А по соседству с ними, в покосившемся флигельке с облупившимися амурами на фронтоне, жила девица-перестарок, фрейлина в отставке, Варвара-Елизавета фон Пшик. Когда-то, лет тридцать тому назад, она блистала при дворе, но, оступившись на паркете и уронив на государя-императора поднос с мороженым, была с позором удалена в сию глушь. С тех пор она ухаживала за единственной своей драгоценностью – крошечным, почти невидимым соловьем в золоченой клетке.

И вот, в один из тех тягучих майских вечеров, когда воздух густ от запаха черемухи и коровьего навоза, соловей Варвары-Елизаветы вдруг запел. Да как запел! Не трели это были, а прямо-таки есенинский надрыв, деревенская тоска, замиксованная с салонным романсом. Пел он о березках, что в пруду отражаются, о месяце-жеребенке, что впрягся в сани, и о чем-то еще, таком разухабистом и щемящем, что у Аполлинария Ипполитовича, сидевшего на крыльце, аж в усах защекотало.

«Ах, боже мой, какой пассаж!» – прошептал он, и в его душе, доселе напоминавшей пыльный чулан, что-то шевельнулось. Он взглянул на флигелек фрейлины, где в окне, освещенная лампой, виднелась ее томная фигура, и сердце его забилось, как перепел в силках.

Всю ночь напролет пел соловей, а Аполлинарий Ипполитович, забыв про сон и супружеский долг, стоял под окном Варвары-Елизаветы. А та, в свою очередь, приоткрыв створку, внимала и соловью, и трепетному дыханию асессора. И чудилось ей в этих звуках нечто большее, чем просто птичье пение. Словно бы соловей этот, маэстро маленький, намекал на некие «упражнения», куда более занимательные, чем раскладывание пасьянса.

Под утро, когда соловей, охрипнув, умолк, Аполлинарий Ипполитович, бледный и решительный, вернулся домой. Антонина Пафнутьевна встретила его у порога со скалкой в руке.

«Где вы были, ирод?» – вопросила она грозно.

Аполлинарий Ипполитович, не говоря ни слова, отобрал у нее скалку, ловким движением засунул ее себе за пазуху, где она весьма пикантно оттопырила его сюртук, и произнес с доселе неслыханной в его голосе удалью:

«Там, сударыня, где соловьи поют не по-казенному. Где душа, знаете ли, распахивается, как… калитка в поле. И где, осмелюсь доложить, даже в самом завалящем мужичонке может проснуться… жеребец!»

Антонина Пафнутьевна так и села. А Аполлинарий Ипполитович, насвистывая что-то разудалое, прошествовал в свою комнату, достал с полки томик Есенина и впервые в жизни заснул с улыбкой на лице. Что же до фрейлины фон Пшик, то она, говорят, с тех пор стала подкармливать своего соловья не только мухами, но и капелькой коньяка – для куражу. Ибо, как говаривал один мудрец, настоящее искусство требует не только таланта, но и известной доли… смелости.