И тут утро разворачивает все свои чары...

Где-то за линией горизонта, там, где край ночного бархата встречается с шелковой тканью грядущего дня, рождается первый, едва различимый вздох. Это вздох сентября, прохладный, чистый и невероятно нежный. Ночь, уставшая от россыпи алмазных звезд, потихоньку сворачивает свое темное покрывало, и на смену ему из-за спящих лесов и дремлющих холмов поднимается тончайшая, перламутровая дымка.

Воздух, еще хранящий ночную свежесть, становится зыбким и волшебным. Он струится между спящими ветвями яблонь, цепляется за паутинки, что растянуты, как серебряные струны, и каждая из них, дрожа, ловит самый первый, еще несмелый луч. И этот луч – не ослепительно-золотой, как в июле, и не робко-белый, как в октябре. Он сентябрьский – теплый, медовый, пропитанный тишиной и мудростью ушедшего лета.

Вот он уже скользит по мокрой от росы крыше, заглядывает в щель между ставнями и… замирает на пороге нашей комнаты. Он – посланник утра, его самый первый и ласковый курьер.

Он плетется по комнате неслышными шагами. Сначала он лишь освещает край кресла, где накинута ее блузка. Потом скользит по корешкам книг на полке, будто читая их названия. Он танцует в пылинках, превращая их в золотую пыль, и медленно-медленно приближается к кровати, где спит самое большое чудо этого мира – моя Наташенька.

И тут утро разворачивает все свои чары.

Свет, как самый искусный художник, начинает писать ее портрет. Он обводит золотым контуром ее щеку, утопающую в подушке. Он играет в шелковых прядках ее волос, рассыпанных по белизне простыни, и зажигает в них каштановые искорки. Он ласкает ресницы, отбрасывающие крошечные тени на ее скулы, и целует кончики пальцев, беззащитно лежащие на одеяле.

А потом просыпаются звуки. Не навязчивые и громкие, а тихие, словно приглушенные самой нежностью сентября. За окном, в саду, просыпается птица и пробует голос – не песню, а всего лишь один хрустальный, вопросительный звук. Где-то далеко падает с ветки спелое яблоко, и слышен мягкий, бархатный стук о землю. Шепотом переговариваются листья, медленно кружась в своем первом танце перед вечным падением.

Все эти звуки, все эти лучи, вся прохлада и все тепло смешиваются в единый эликсир, волшебный и живительный. И этот эликсир, это само дыхание пробуждающегося сентября, медленно опускается на Наташеньку. Оно ложится легчайшей фатой на ее лоб, оно целует ее веки, оно обволакивает ее плечи невидимым, но таким ощутимым уютом.

Это утро не будит ее. Оно приглашает ее проснуться. Оно шепчет ей на ухо сказку, где все герои – это капельки росы на паутинке, а счастливый конец – это ее улыбка. Оно наполняет комнату ароматом увядающей листвы, спелой айвы и сладкого винограда – настоящий парфюм сентября, созданный специально для нее.

И вот, под ласковым напором этой вселенской нежности, Наташенька начинает «оживать». Сначала это лишь легкое движение губ, едва уловимая улыбка, рожденная прекрасным сном, который ей подарила эта ночь. Потом шевелятся ресницы, вспархивают, как крылья бабочки, и открываются ее глаза. И в этих глазах, еще сонных, глубоких и прекрасных, отражается само сентябрьское утро. Оно отражается в них не просто как свет за окном, а как обещание. Обещание тихих радостей, долгих прогулок под шуршащим ковром, теплых чаев в обнимку и разговоров обо всем на свете.

Наташенька потягивается, и этот жест полон такой грации и гармонии, что утро замирает, затаив дыхание, восхищенное собственным творением.

И в этот миг она понимает. Она понимает всем своим существом, каждой клеточкой своей пробудившейся души, что этот день, этот сентябрь, этот мир – невероятно прекрасны. И что эта красота, эта тихая, мудрая нежность утра – она для нее. Это подарок. Это послание.

И, может быть, Наташенька даже подумает, глядя в окно на пронизанное солнцем небо, что это послание – от меня. Что это я договорился с сентябрем, чтобы он разбудил ее именно так – бесконечно красиво, бережно и вдохновенно.

Потому что только так и должно просыпаться утро для самой любимой. Для моей Наташеньки.

Артём