Триптих

1.
Как странно ощутить вновь пустоту,
подобно той, возникшей в миг рожденья,
вот здесь – внутри, под солнечным сплетеньем,
и жажду нестерпимую во рту.
Когда уже ни крикнуть, ни вздохнуть –
нас связывает только пуповина,
мгновение назад – неразделимы…
И вот мой Свет свой начинает путь.
Мудрею я, но все же иногда
вступаю в спор с законом мирозданья.
Не побороть упрямому сознанью
синдрома опустевшего гнезда.
Он уезжает – белый свет не мил,
и чудится, что силы на исходе,
нас будто кто-то разделить забыл,
позволив только каплю кислорода
втянуть в себя, а Свету моему –
весь вдох и жизнь. Летит вне притяженья,
стремясь к простору, сторонясь сближенья...
мне думается, знаю, почему:
не порвана доныне пуповина,
вот и дышу, живу наполовину.
Да нет же – вдвое! Потому что я
в его чертах присутствую незримо,
я от него никак неотделима,
над ним всегда крылом – душа моя.
Во тьме сомнений  я сверкну огнём,
искомым словом в строчке вдохновенной,
и даже взрыв Сверхновой во Вселенной
не оборвёт мое дыханье в нём!

2.
Двадцать лет спустя


Смотри, сентябрь сплетает кружева,
дожди идут почти без передышки.
Свет мой, я так бываю не права.
Но что поделать, всё во мне излишки:
и слог, и нрав, и неприступный вид,
порой невыносимые повадки.
Но ты же знаешь, что внутри кровит,
и чем забит мой столик прикроватный.
Я не права уж тем, что я права.
Ты, Свет мой, прав, когда не прав настолько,
что в пепел превращаются слова,
а сердце разбивается в осколки
заранее бессмысленных речей,
где каждый звук безжалостно оскольчат.
Мой голос слабый, будто бы ничей.
Как старый, безъязыкий колокольчик,
что не поёт, не славит, не звенит.
Надтреснутый, хранимый по привычке.
И я ничья, болтаюсь вместе с ним
как в горестной истории про спички
и девочку под праздничным окном,
что счастьем любовалась и замёрзла.
Вот так же всё случилось и со мной,
ведь слово эффективнее мороза.
А я пыталась просто объяснить,
насколько по-иному слышу, вижу,
что никому мои стихи и сны
не стали ни на полсловечка ближе,
понятнее, дороже и нужней.
Я словно исчезала постепенно,
постро... Ты раздражённо бросил мне:
"Всё это пыль какая-то и пена".
Туманом оседая на стекле,
дыханье не привносит изменений
в осенний сплин. Безжалостная плеть —
язык мой. Враг мой. Ведь на самом деле
словами ничего не изменить.
Родство съедает бравая столица,
вьёт кружева совсем другая нить,
иные люди и чужие лица.
Сожженных  лёгких мало на двоих.
В опоре на законы мирозданья,
ты не заметил, что в словах твоих
нет ни на йоту моего дыханья.

3.
Послушай,  хватит, я так устала
сжигать обиды в глуши тетрадок.
Быть очень умным, как видно, мало.
А то б ты понял – мой век несладок.
Твои проблемы бесспорно шире,
объемней, глубже, многообразней
моих задачек в том, плоском мире,
твоём трамплине "отсюда — в князи".
Понять не хочешь да и не сможешь,
о чём я плачу, что сон тревожит.
Я не в обиде. Взлетать-то сложно
с таким балластом как я — без кожи.
Тебя всё бесит: жизнь в полнакала,
стихи, забота о паре грядок.
Но я такая. И я устала
от поучений и от нападок.
Тебе, понятно,  неинтересно
смотреть, как битая королева
скрипит мотивы забытых песен.
То полкуплета, то полприпева.
На что пенять-то? В любом стремленьи –
достичь вершины, попрать устои,
чтоб не карабкался, сбив колени,
стелилась взлётною полосою.
Ну... как умела. Не так, так этак,
не там, не с теми, в поту и мыле.
Но ты в итоге летал по свету,
а я... да ладно.. на что мне крылья.
Всё получилось – мой мир расплющен.
Твой многомерен, в нём интересно.
И там, конечно, намного лучше,
и там, конечно, совсем нет места
(в объёме этом) фигуре плоской.
Что ж, пусть тот, прежний, тебе негоден,
но я останусь в нём. Отголоском.
Забытым эхом былых мелодий.