Баллада о немом

В краю, где ветры пели о беде,
Где вороньё кружило над полями,
Жил человек, чужой в своей среде,
С безмолвными, но видящими снами.
Он с детства был отмечен тишиной,
Как будто ангел, пролетая мимо,
Коснулся уст прохладною рукой
И речь его навек унёс незримо.

Он не умел сказать ни «да», ни «нет»,
Ни «здравствуй, мать», ни горькое «прощайте».
Он нёс в себе свой внутренний обет,
И взгляд его молил: «Не осуждайте».
Смотрел он, как смеются и кричат,
Как шепчут клятвы под луной влюблённо,
А звуки в нём, как узники, молчат,
В груди стуча тоскливо, обречённо.

И вот пришла на землю ту война,
Как чёрный вихрь, сметая всё живое.
И стала жизнь безмерно не нужна,
И небо стало пепельно-седое.
Враги пришли, неся с собою страх,
И плач стоял над избами седыми.
И правда превращалась в горький прах
Под сапогами чуждыми, стальными.

Однажды ночью, в зареве огней,
Когда деревня спала сном тревожным,
Враги вели по улице людей —
Детей и жён — под стражею безбожной.
Их гнали в храм, старинный, на холме,
Чтоб запереть, а после сжечь дотла.
И крик застыл в оцепеневшей тьме,
И лишь луна испуганно плыла.

А он, немой, всё видел из окна.
Он видел слёзы, видел ужас лютый.
И в нём проснулась сила, как волна,
Что копится веками, не минутой.
Он не умел позвать на помощь люд,
Не мог кричать «Тревога!» над селеньем.
Ему был дан лишь самый страшный суд —
Сразиться с роком собственным решеньем.

«Прости, что я молчу... — кричал он в мыслях, —
Что не могу утешить вас словами.
Прости, что в этих горестных числах
Я не могу стоять в ряду пред вами».
Но тело помнит то, что речь забыла,
И руки знают праведное дело.
И ненависть в нём сердце опалила,
И плоть его от ярости горела.

Он выскользнул из дома, точно тень,
И побежал не к храму, а к обрыву,
Где колокольня прожила свой день,
Склонившись над рекою сиротливо.
Там колокол висел, большой, густой,
Чей медный глас давно уж не звучал.
Он был единственной его мольбой,
Он был его безмолвия причал.

Он лез наверх, срывая ногти в кровь,
По ветхим балкам, по ступеням шатким.
Внизу горела вражья злая новь,
А он спешил к своей последней схватке.
Он знал — враги услышат этот звон,
И смерть его настигнет в тот же час.
Но пусть умрёт, но будет разбужён
Весь мир вокруг в последний его глас.

«Прости, что я молчу, помочь не в силах
Словами вам, но делом помогу!»
Он думал о глазах до боли милых,
Что стыли в страхе на сыром снегу.
И вот вершина. Ветер рвёт рубаху.
Он видит храм, и факелы, и дым.
И он, собрав всю волю, весь страх свой, к праху
Припав губами к сводам ледяным,

Всем телом он ударил в тупой бок
Тяжёлой меди, в самый медный зев.
И страшный, хриплый, оглушённый слог
Над миром встал, как пробудивший лев.
Бам! И ещё! Проснувшееся эхо
Ударило по спящим деревням.
То был не звон для радости и смеха —
То был набат, кричавший «Помощь нам!»

И люди пробудились, и солдаты,
Что спали в роще, кинулись на крик.
И грянул бой, и грянули раскаты,
И враг был смят в один кровавый миг.
А он звонил, пока хватало сил,
Пока враги не вскинули ружья.
И каждый тот удар его просил
Прощенья за безмолвие житья.

Он падал вниз, прошитый сталью вражьей,
А колокол гудел, его душа.
Он свой последний подвиг, самый важный,
Свершил безмолвно, медленно дыша.
Он не сказал «люблю» и «защищу»,
Но сделал больше тех, кто говорил.
И ветер пел над ним: «Я не молчу...
Я помню всех, кто Родину любил».