Парусная свинница

                Маме

                1.

 «Все города похожи…»

Я шел пешком и вывески читал –
Немецкие, прилизанные гладко,
Какие размещали до упадка –
Во времена, которых не застал.
В харкотинью вступая за углом,
Я бас услышал в околотке смежном,
Гласил он голосом худым и снежным,
Как вьюжит вентилятор за столом:
- Убили, - вздох, - Убили, мать, Царя…

Вся публика в раз вскинулась на уши,
И обнажились у людей их души,
А я стоял, ничто не говоря.
Покойников при жизни я любил…
Их смазанные воском будуары –
Затянут, как кубинские сигары,
А выйдешь гол и сам себе не мил.
А, впрочем, увлекался и ездой
По рекам на стремительных каноэ –
Но это все же о другом, иное,

- Нельзя мешать покойников с водой, -
Так говорил нам хриплый истукан
За партой школы, где сидел, играя
Я с бусами и лентами, у края –
Дороги ослепительный вулкан.
Мой дядя был солдатом-пруссаком,
Здоровым, как сапожные подметки,
Ему я не годился и в подметки,
Но в небеса поглядывал тайком.

Там птиц орда неспешная вилась,
Пикируя, петляя для острастки.
Как черные разбросанные краски,
Все вычернены в вороную масть, -
Рассказывал я, стоя у дверей
В прекрасно-погребальный кафетерий
Со стойкою вертящейся. Мистерий
Таких не помнят со времен Царей.
И тут на блюде я заметил скол –
Прицельно под пирожным по кругу
Вращавшимся, я подозвал прислугу

И сел средь отдыхающих за стол.
Подушка – это пух, но и перо,
А также тот, под чьей она главою,
Где облако из дыма нулевое
Поднимется, там упадет ребро…
На каждого орла есть контрорел –
Говаривали здесь, и на фуражке
Покачивающиеся две пташки
Себе я потихоньку приобрел –
Скрываясь друг у друга за спиной

Они не выступали силуэтом
Из рамок общепринятых, и в этом
Совсем не голова моя виной.
Как высоко порой садится пыль…
На барине – отменные галоши,
Одна другой на сотню лет моложе,
А в небесах проблескивает шпиль.
То туча верховая разошлась
И солнце пропустила узким глазом,
Лиловым обольстительным алмазом

Звезда звезде далекая пришлась.
Я принялся вылавливать слезу
Утерянную из воды озерной,
Где бился маламут, упрямо-вздорный,
И бился прямо в классовом низу.
Стоял на бережку и конь с копной
Волос густых, изваянных из меди,
Я поздно понимал, что мы соседи
По комнатам в империи иной.
Лицо же было скорбное на нем,

Мне италийский хлад напоминало,
Кафе у грота, где всего не мало,
Да был он человеком, не конем.
Соседствовал при нас еще кадет –
Зрачок его выстреливал пружиной,
Да свиноводец со своей дружиной,
Не ведавшей дурашливых примет.
Вся комната из крестика росла,
Из космоса глядящегося малым,
Загородившись пледом обветшалым,

                2.

 «Ырви из войны свои воска»

Справляли мы сугубые дела.
Когда я шел, мальцы на мостовой
Сворачивали спины. Я дымился.
Из следа моего фонтаном бился
Сноп искр, как светоч, с башенной главой.
Скакала мостовая, каждый шаг
Мой заставлял строения шататься,
Татарский лук, запудренных плантаций
На горизонте рос багровый стяг.
Поджечь его не стоило труда –

Я флейту вынул, заиграл вприсядку,
И гордые владельцевые грядки,
Все скрючившись, опали, как груда
Металла, раскаленного в котле
Из пуще тугоплавкого металла.
Все было, было и однажды стало –
Вот и стоит, нуждается в тепле.
Как древо золотое под холмом
Разлистывает пасмурную крону,
Мы присягнули древнему борону

И все живем одним его умом.
В руках сверкает битое стекло,
Вмурованное мозаикой ровной,
Лягушкой пятизвездной и бескровной.
В часах комодных прошлое прошло,
Но новое еще не завелось,
Но новое еще не завертелось,
Вдвоем делили дармовую смелость,
Похожую на трубчатую кость.
А в глубине под ванной полость есть –

Там плавает уха, и рыба канет
Вперед брюшком и всеми плавниками,
Которую не перечесть не съесть.
Улиток островерхие глаза
Глядят, глядят, как будто пирамиды,
Подколота зеленая хламида
На кактусовый цвет. Свернуть назад
И улицею вспять пройти шестой,
И шариком попасть в слепую лунку,
И уж не выйти. Мучит шестиструнку

Развязный нелюдь в студии пустой.
Останутся скульптурами стоять
Все вымыслы, и домыслы впридачу,
На лезвии часов я тихо плачу,
Пока мой брат-двойник разводит яд
Для крыс, и мне мозолит сапоги
Об уличные щебни. Я убуду,
Как только он создаст восьмое чудо,
Бегущие отдельно две ноги,
Эмблему птицефермы развитой.

Подпасынок портняжьего владенья,
Оттачивавший всенощное бденье
Остался одинок стоять с литой
Фигурой в виде птичьей головы
Утино-поперечного разлива
Глядящейся довольно горделиво
Из шевелящейся воды-вдовы,
Когда я был у берега с мечом,
Когда моих соседов хоронили.
И старые часы мне изменили

Сверкая на запястье кумачом
Кожзаменителя а-ля питон
Широкого наручного браслета,
О, как изнемогало это лето,
Закованное в перья и бетон.
По лестнице спустили три гроба
По очереди, тихо посвистели
Там, за углом. Лежали, как в постели,
Три мертвеца, три здоровенных лба,
Холодных. Только плеточка одна

                3.

  «Рефрежирация – мать кусту».

Разменивала третее столетье.
Рука его оканчивалась плетью,
Держала гладиолусы она.
И стебли тех неласковых цветов
Могли быть и хвостами, полагаю,
Кошачьих поводков… Их возлагая
К подножию, он делался готов.
Вот выказалось и его лицо,
Хитрюще улыбавшееся, зыбко.
Одна такая талая улыбка

И кошки со всех плеточных концов
В единую выстраивались связь
И шествовали шагом, как упряжка.
А на ремне его сидела пряжка,
Уроненная гитлерами в грязь.
Все кошки выступали, словно львы,
Высоко занося и ставя лапы
На тротуары, шитые из крапа,
Дырявя их до самой синевы,
Что там, в земной коре, заключена…

Позвякивала Медная Держава
От стука их когтей, нагрудно-ржавых,
И водворялась на небе Луна
Такого цвета, что урон зрачку
Могла бы нанести, взгляни заезжий
На купол тот, по-пановскому нежный,
По глупой любопытности щелчку.
Неслась на кол флотилия одна
Из пятаков, копыт под небесами
С востока испещренными глазами,

То участь, участь у угла земна.
И лик вставал в огне, как альпинист,
Высокобелый, преподобномудрый,
И был наш Царь, замученный злокудрой
Материей, превдохновенно чист.
И бабочка, и кошка, и змея
Лишь в Нем Одном оттачивали струны,
Глазами провожая элероны,
Чуть улыбаясь ими и тая
Меж них, что только Белому дано.

И Черный, там, внизу, под крытой пастью,
Слезу одну теряя на запястье,
Что циферблатом затвердеть давно
Успела – уронил глаза наверх –
И там заплакал Белый мелкой пылью,
Похожею на снег, и стало былью
Внизу, о чем гадает человек.
Играть в их слезы нравится плуту,
Извозчику, слону и землемеру,
Но надо знать единственное – меру,

И не зайти за вечную черту,
Что ширмой разделяет птиц и рыб.
А птицы все – орлы, а рыбы – щуки.
И отпустил он сказочные руки,
Чтоб кошки хоровод вести могли б.
И шлеек ленты взвились в небеса,
Как радуга лучистая, но только
На месте синего был белый долькой,
Где рыжий – черная шла полоса.
И кошки танцевали до утра,

Пока не встали обе стрелки прямо
Под вертикаль, и охали тамтамы,
Трещотки, барабаны у костра,
И бубны. Ровно семь колоколов
Семью раздвоенными языками
Вовсю махали, словно кулаками
Гусары у таверненных столов.
И плакали слезами изразцы
От жара всенародного камина.
Восьмеркой цвета жженого кармина

                4.

  «Береги электроэнергию, гость».

Глядела маска медная. Щипцы
В его руках придирчиво красны.
Он едет на ладье из Византии
В тот край, в котором борются стихии
Столетиями в проводах весны.
Двухъярусная зала буквой «мо»
Заслушивает белого поэта,
Кровавого всего, с лицом без цвета,
Светящимся над стойкой, как бельмо,
Без знама лиц, и денно, и ночно,

Под финские завьюжные припевы
О братьях семерых бубновой девы,
Томительные, как веретено.
- Снедаем день, и густо облака
Под ледяной коронкой плавних стекол, -
Читает он, кренясь, как сбитый сокол,
И говор глух, и голова слегка
Наклонена к груди, где кожи нет.
И сахарится дымчатая ваза.
- О, где ему скончанье, где та фраза,

Которая искупит вечность лет?
Не найдена, - А вот идут с ружьем
Все с улицы, да с улицы. Пропойцы
Поэзии, снопы и рукомойцы,
Чтоб взять его немедленно живьем.
Сияет на разделочной доске
Буфетчицы шафрановая роза.
Гудящий полусумрак, как угроза,
И книжный корешок на островке
Возвратном и пологом, как галет.

Пришла не то свинья, не то сам дьявол,
И грелась у него под одеялом
Остатки дотлевающие лет.
Из искрасна влекомого костра,
Стреляющего искрами томатов,
Всходил девятитомник тиаматов,
И свечка не гасилась до утра.
Был лист кленовый, черный, как глаза,
И вытянутый им тогда подобран.
Смотрел на то с балкона взгляд недобрый

И все курил, курил, как динозавр,
Бычок огневый. Город свист и вой
Включал ночной, он сам тяжел, как тонна,
Как ванна, что чугунна и бездонна,
Как черный самолет над головой.
И шла весна с проколами в ушах,
И в каждом по такому самолету.
Качайся, столбик, на снегу, кого-то
Ищи, душа, пока не сдох ишак.
Как заведенный через задний ход,

Орет в ночи он, надрываясь к спеху,
Будильник, изводящийся со смеху,
То молкнет, то по-новому орет.
Хоть так начнем ценить мы быстрину
Крутящегося времени, со спичкой
Сражающегося с своей привычкой
Откладывать столетия ко дну.
А вот и вышла статуя добра
Из горловой пещеры Самарканда,
Трагическая, словно сарабанда,

И показала чашу в два ребра,
Надтреснутый плафон, серед его
Чертилась поперечная полоска,
И с чувством дорогого отголоска
Мы видели, как бьется существо
Внутри полупрозрачных полусфер,
Похожее на рыбу и на птицу,
Ударив по стеклу своей зарницей,
Смотрело семь передовых шумер,
Как раздвоившись на два очага

Коробка разошлась, и отпустила
Творение, которое в ней было,
По двум равновеликим берегам.
И птица полетела камнем вверх,
А рыба – вниз, но не достигнув воду,
Попала в клюв крадущему свободу –
С земли он представлялся нам, как стерх.
Отчаянно бия своим хвостом,
Обратно в воду рыба норовила –
Не будь она строптива, можно было
Избегнуть войн, начавшихся потом…



М.К. – Werner Molders

(Картина называется – «Так гулял Вконирс…»)