Судная Ночь

Это была судная ночь. Судная для меня. Судная для всех нас. Было холодно. Почти как в Арденнах. Но только сейчас у нас не было раскалённого карбюратора, возле которого можно было бы согреться и просушить мокрую от пота одежду… И полакомиться ещё тёплой лакрицей. Лакрица… Я никогда не забуду этот вкус. Мы возвращались с каменоломни с двойной оплатой за сегодняшний день – типа премией за хорошее поведение. Денег всё равно было немного, но мы могли позволить себе в два раза больше еды, это уже что–то. Я не помню, чтобы был романтиком в молодости, но сейчас, смотря на эти мокрые улицы разрушенного Берлина, чью боль так отчаянно пытаются скрыть эти неоновые вывески… Моё сердце заходится от очарования. Не знаю, что именно меня так очаровывает. Это же горе – руины столицы некогда великой страны… Чёрт его знает. Я уже ничего не понимаю. Все дни слились в один непроглядный туман, от которого исходят одни и те же запахи: сырая земля, ржавое железо – запах работы, кровь во рту, снова земля, пот, нестиранная одежда, прогорклая тушёнка, снова земля, прогнившие доски – запах сна.
– Эй, парни! – закричал нам вслед Арнольд. Арнольд… Опять этот скользкий проныра пытается с нами поговорить! Как же я его ненавижу! – вам не нужен четвёртый?
– Иди к чёрту, Арнольд! Ты нам не нужен.
– Да ладно вам, даже самая дешёвая женщина обойдётся дороже, чем…
– Мы не в тюрьме, Арнольд! Пошёл прочь!
Арнольд глупо ухмыльнулся и ушёл. Ничтожество. Грязь. Плесень! Мое тело до сих пор дрожит от гнева.
– Расслабься, Фредерик. Он того не стоит. – Решил утешить меня мой бывший наводчик.
– Да, Вольф. Ты прав.
И мы пошли дальше по мокрой улице. Но скоро наши пути разойдутся – мне нужно было кое–кого навестить.

***

Где–то через двадцать минут я стоял на пороге сумасшедшего дома. Я ждал на охране врача Ганса. По правилам никто не мог заходить в лечебницу без сопровождения лечащего врача.
– Добрый вечер, Фредерик!
– Добрый вечер, господин Шефер!
– Прошу Вас!
И мы с лечащим врачом Ганса пошли вдоль угнетающе белого коридора с жёлтым электрическим освещением. Даже неоновые улицы разрушенного Берлина источают свободу и уверенность в сравнении с этими стенами. Честно говоря, я боялся, что мне придётся слушать стоны и крики неуравновешенных пациентов, но было на удивление тихо. Как будто все спали или…
– Сейчас все пациенты спят. – А, ну вот.
– Слава Богу.
– Фредерик, я знаю, мы это уже обсуждали, но меня всё равно мучает совесть. Я очень извиняюсь перед Вами и Вашим экипажем, но мне строго–настрого запретили впускать больше одного посетителя за раз.
– Ничего, господин Шефер. Мы всё понимаем.
Итак, комната «304». Я мысленно собрался силами. Мне предстоит тяжёлый разговор. Мы зашли внутрь. Ганс сидел неподвижно со стеклянными глазами, смотрящими куда–то в стену. На наше присутствие он даже не отреагировал.
– Ганс, – спокойно произнёс доктор. Ганс немного оживился, но его глаза продолжили смотреть туда же… – к Вам пришёл Ваш знакомый, Фредерик. – На моём имени Ганс явно напрягся, на его лбу появились складки, он пытался нащупать левой рукой что–то на ножке стула, на котором сидел.
– Здравствуй, Ганс. – Спокойно сказал я, – мы с ребятами соскучились и решили тебя навестить, ну, то есть я пришёл один, но они передают тебе привет и не только…
Врач тем временем аккуратно придвинул два стула перед Гансом (санитаров явно не хватало в этом предприятии) и попросил меня сесть рядом с ним, что я и сделал.
Я посмотрел в глаза Гансу. Они не видели меня. Это было больно и даже страшно… Быть никем для того, с кем через столькое прошёл. Все эти годы…
– Ганс, это я, Фредерик, ты не помнишь меня?
Ганс не мог ничего ответить – у Ганса был вырван язык. История умалчивает, кто это сделал, но факт остаётся фактом: если бы я его тогда не вытащил из горящего дома, то он бы не сидел сейчас передо мной со стеклянными глазами. Хотя, кто знает, что для него было бы лучше. Врач говорит, что у Ганса серьёзные проблемы с головой, его мучают страхи и бессонница, он постоянно рисует расчленённых людей на фоне горящего дома, но не хочет ничего написать, ни одной надписи! Зачем ты так с нами, Ганс? Что мы тебе сделали?
– Я просто хотел узнать, тебе всё ещё не хочется отведать лакрицы?
Глаза Ганса оживились и стали искать в моих руках лакрицу. Я спешно открыл свёрток с лакрицей, чтобы удовлетворить его ожидание. Но реакция была противоположной: Ганс начал издавать громкие звуки, после чего вообще стал кричать. От этого шума мне показалось, что стены начали ходить ходуном, мне стало жарко и тесно. Боже. Глубоко внутри я ничем не отличаюсь от этих психованных. Тем временем врач спешно пытался успокоить Ганса, вколов ему «успокоительное» (но мы все знаем, что это было на самом деле: единственное «успокоительное», которое можно найти сейчас в Германии – это морфин).
– Ганс, я знаю, что… Боже. Ты можешь её просто пососать и погрызть. Тебе же она нравилась. Разве не помнишь?
Ганс снова превратился в «овощ». Чёрт. Я испортил всю беседу этим подарочком.
Ну ладно:
– Ганс, ребята передают тебе привет и не только, – я достал из кармана два свёрнутых листка жёлтой бумаги, — вот, они хотели тебе что–то сказать. Возьми, пожалуйста.
Я положил эти свёртки Гансу в правую руку – левая была занята, всё ещё держалась за ножку стула.
– Знаешь, мы с ребятами часто вспоминаем, как ты не раз спасал нам жизнь. Даже когда все мы были контужены пробитием каморного снаряда, ты всё равно брался за рычаги и увозил нас подальше от мясорубки, не забывая при этом раздавить парочку янки. – На последних словах я улыбнулся. Мне это казалось весёлым занятием, особенно в конце боя. Но Ганс не воспринял мою речь… в отличие от доктора, который, казалось, испытывал негодование от моих слов.
– В чём дело, господин Шефер?
– Да всё в том же. – Устало ответил врач. – Все эти разговоры о той бойне, что учинил наш недальновидный народ… Неужели Вы не понимаете, насколько пагубно это отражается на Вашей психике?
– И насколько же? – с искренним непониманием спросил я.
– Да настолько, что Вы перестали отличать хорошее от плохого! Доброе от злого. Допустимое от недопустимого. Всё дойдёт до того, что Вы перестанете быть нравственным, и вся Ваша жизнь превратится в непроглядный туман из ненависти и разочарования, которые заглушают только идиотские лозунги и громкие инфантильные кричалки!
– Доктор, а Вы пессимист.
– Не осуждайте меня. Не я проиграл эту войну.
– Что? – спросил я, ошеломлённый от его ответа. Как он посмел?! В моих жилах снова забилась солёная снасть, заболели виски, началась мигрень…
– Пора признать случившееся и жить дальше, мой друг. Незачем цепляться за прошлое. Вот, – сказал врач, указав рукой на Ганса, – если бы Ганс не цеплялся за своё прошлое – то не заболел бы.
– Кто не знает своего прошлого, не имеет будущего.
– А я и не прошу забывать, – строго, даже раздражённо сказал врач, – я прошу не жить реваншистскими надеждами. Они порождают недуги, которые медицина не в силах излечить.
Я не стал отвечать. Да мне было и нечего. И пусть я не во всём согласен с этим… психиатром, но в одном он всё–таки прав: медицина уже не в силах меня излечить… никого из нас.

***

Я вернулся к ребятам. Как мы и договаривались, пока я навещал Ганса, они купили табак и бумагу, а также несколько консерв. Мы разожгли костёр, повесили над огнём консервы и решили закурить. Вольф сделал каждому по самокрутке. У него это хорошо получалось даже когда его руки тряслись от голода и усталости.
Все затянулись. Я даже закатил глаза: момент мимолётного счастья. Я почти перестал чувствовать боль в пояснице и плечах. Но мне этого было недостаточно.
– Лакрица. – Сказал я, нарушив идиллию треска огня и хруста табачной бумаги.
– Кто? – удивлённо спросил Вольф.
– Врач Ганса.
Мои люди переглянулись.
Вольф недоверчиво прищурил глаза, но решил сказать не меняясь в голосе:
– Но он же немец. Ты сам говорил, что немцев нельзя…
– А он и не немец. – Надменно ответил я, стряхивая отгоревшую часть самокрутки в сторону. – Он гораздо хуже.
– Он еврей?! – наконец перестав таить агрессию в голосе спросил Вольф.
– Хуже. Он предатель. Он один из тех, кто отделяет себя от великой нации. Чтобы выслужиться перед русскими или… янки. – От этих слов моё тело вздрогнуло, как во время страшного сна.
– Но с чего ты взял?
– Он принимает от них лекарства! У него вся психушка заставлена медпрепаратами с русскими и английскими надписями.
Вольф потупил взгляд. Курт тоже приуныл. У него болело горло, поэтому он мало разговаривал. А я так и не смог украсть таблетки от воспаления в психушке…
– Чёрт, прости Курт. Там надзиратели буквально повсюду, я бы просто не…
Курт помотал головой и махнул рукой. Добрая душа, никогда не обижается.
– Ну так что? – устало спросил я.
– Твоя правда, командир. Я за, – ответил Вольф, напомнив мне, что когда–то я был командиром «Пантеры» и страшно этим гордился.
– Да. – Тихо сказал Курт, кивая головой.
– Решено. – Сказал я, бросив самокрутку на пыльную землю, и полез в свой нехитрый тайник: несколько кирпичей в стене были лишь прикрытием полости, в которой я хранил самое дорогое, что у меня есть – сумку с набором полевого хирурга.

***

Мы подкараулили его на выходе из городской черты. Он шёл, потупив взгляд, даже не подозревая, что сейчас произойдёт. По моей команде Курт вынес его с одного удара. У Курта были сильные руки, он был заряжающим. Даже на каменоломне он быстрее делает работу, чем мы с Вольфом вместе взятые. Мы потащили нашу добычу в деревянный амбар, где раньше был полевой госпиталь. Сейчас это место похоже на свалку мусора с кучей братских могил. Никто и не заметит, если среди них положат ещё одного.
Мы положили полумёртвого предателя на разделочный стол и принялись отрезать его мясистые куски и сухожилия, используя инструменты полевого хирурга. Пока куски мяса запаривались в железном чане, на костре уже готовились сухожилия, которые, обжариваясь, становились чёрными как ночь. Поэтому мы в шутку назвали это лакрицей. Оставались кости и органы, но мы не стали с ними ничего делать, поэтому просто начали дурачиться – рисовали вытекающей из них кровью свастики и «волчьи кресты» на стене. Волки же едят людей, так? Значит, мы волки. Быть волком лучше, чем быть человеком. Люди слабые, а я нет. Если бы все немцы были такие же волки, как и я, то мы бы не проиграли в этой поганой войне. Ах, чёрт! Голова! Опять мигрень…
– Готово, Фредерик! – радостно заявил Вольф.
Мы сели за импровизированный стол, прямо на ящики из–под снарядов. Ну вот, эта «лакрица» дала свой сок. Теперь мы чувствовали себя будто пьяными, появилась приятная истома. Мы стали говорить о былом и важном…
Сначала мы вспомнили Клауса, нашего стрелка–радиста, который был убит кумулятивной струёй американского гранатомёта. Это случилось за шесть километров от реки Маас и главного моста в городе Динан.
– Шесть. Всего шесть километров до этого сраного моста!
– Да, Фредерик.
– Ну как же так?! Мы всегда добивались своего в глубине фронта! А здесь, всего шесть километров…
– И не говори, друг. – Хрипло поддержал меня Курт. Кажется, даже больное горло неспособно помешать нашим воинским воспоминаниям.
– А как же Орёл? Как было вначале в России? За четыре дня мы проехали через весь город, и все мосты были наши!
– Так и было. Почти без боя, – слегка кашляя поддержал Вольф.
– Вот она! – стал восклицать я во весь голос, – вот она любовь! Любовь к немецкой нации, что творит чудеса!
У меня на глазах стали наворачиваться слёзы, а в горле образовался ком. Я в конец одурел от этого мяса.
– Слышишь, Ганс?! Вот она любовь! А ты хотел сдаться янки! Тупой ты ублюдок! Думаешь, ты чем–то лучше нас?! Ты тоже ел американское мясо! А хотел предать нас! ТЫ СЛЫШИШЬ, ГАНС?! ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ?!
Насчёт Ганса не знаю, но жители местных развалин нас точно услышали. Я спиной чувствовал их панику и страх. Я чувствовал это. Я обернулся и увидел двух плачущих людей. Плачущих так, будто кроме той ужасной зимы в Арденнах у них больше ничего не было и не будет. Плачущих так, будто они проиграли этот бой. Плачущих так, будто они проиграли эту войну. Плачущих так, будто они были теми людьми, которых я знал.
Нашу тонкую атмосферу нарушил свет от автомобильных фар, за которым последовал звук трущихся о дорогу шин.
– Это Советская Армия! Что у вас тут происходит? — громко спросил первый вошедший в амбар советский солдат в плащ–палатке, освещая свой путь фонариком. Но через секунду он испуганно выругался и вскинул автомат в боевое положение. Он зажал курок и выпустил в нас весь барабан на 71 патрон, особо не целясь. Мы с Вольфом успели залечь за ящики, а Курта превратило в решето. Для него всё было кончено, но нам с Вольфом нужно было бежать. Мы бросились к проходу в соседнее помещение, нам вслед послышались два винтовочных выстрела, один из которых зацепил мою ногу. Вольф попытался защитить меня, кинувшись в рукопашную на русского амбала, но тут же получил стволом в лицо, после чего упал на землю и был забит прикладом. Для меня же второй амбал приготовил штык. Тварина. Я нащупал в кармане скальпель и решил подождать, когда он попытается ударить меня штыком.
– Стоять! – неожиданно крикнул советский офицер.
Мы с советами повернулись в его сторону. Он направил на меня пистолет. Вспышка…
– Чисто! – доложили капитану солдаты.
Капитан убрал пистолет в кобуру, после чего грубо ткнул автоматчика в плечо:
– Барабанов, чёрт! Сколько раз я говорил не использовать зажим! Там могли быть гражданские!
– Виноват, товарищ капитан, испугался. – Стыдливо извинился русский автоматчик.
– Ты воин! Ты ничего не должен бояться! Даже этих… вурдалаков. Моисеев! Гончаров! Молодцы. Так, оружие почистить. С этими щас решим.
– Есть! – ответили хором солдаты.
А капитан встал над Вольфом и Фредериком и стал приговаривать:
– Что ж вам, сукины дети, неймётся так? Неужели ВОТ ЭТО лучше того, чтобы просто проиграть и остановиться на этом?

КОНЕЦ


Ссылка на ВИДЕО-ВЕРСИЮ: https://vk.com/video338363713_456239166