Матерь мерности Ольга и незримые
Тишина встаёт над древней водой
и гладит берега, как ладонь, что знает все имена,
даже те, которых не осталось на бересте.
В учебниках — копья, костры, князья и договоры,
но у любой державы есть невидимая кожа:
она держит тепло, когда мужская слава уходит в поход.
Мы пришли не за легендой, а за мерой,
за тем, как мир не распадается на острые углы.
Там, где летопись говорит «мстительница»,
мы слышим другое слово: «устройство».
Потому что мщение — вспышка,
а устройство — дыхание, которое не гаснет ветром.
У сёл есть лад,
у дворов — порог,
у дружин — хлеб,
и все эти вещи держатся на материнской геометрии:
как поставить стол, чтобы всем хватило;
как делить вину, чтобы не вымер род;
как выслушать гнев, чтобы он не стал языком детей.
Мы открываем книгу, где буквы — это люди,
а слова — это дороги между ними.
На полях — крохи соли,
внутри — запах дыма и трав;
и первое имя, что светит, — Ольга:
не как «кара», а как «скобка»,
которой собрана Русь, чтобы не рассыпаться в осыпь племён.
Рядом — сотни незримых:
матери дружин, хранительницы ключей и запасов,
сводницы мира, которые знали цену «нет» и «да»,
их тетради — печи, их подписи — рассветы,
их архив — тишина, в которой научились жить мужчины.
Пусть наш цикл станет не хвалой, а мерой:
мы сложим свет по спектру —
инфра земли, красный крови и хлеба,
зелёный двора и повседневной кротости,
синий закона и дороги,
ультра — тишины, где власть становится заботой.
И в конце наденем венец не из металла,
а из равновесия.
Мы готовы:
мел — это кость,
доска — это ночь,
рука — это Россия.
Пишем.
---
Поэма I. Ольга: карта, начерченная ладонью
Она вошла в книгу не как тень огня,
а как рука, что умеет считать до хлеба.
Говорят — мстила,
но мщение — это только гром на вершине,
а внизу шла работа дождя:
по капле собрать реки,
по реке — дорогу,
по дороге — дань,
по дани — печь,
по печи — детство,
по детству — Россию.
Полюдье — слово, похожее на бурю,
она делает из него расписание,
чтобы буря пришла вовремя и ушла вовремя,
не ломая домовых птиц в головах.
От «как-нибудь» — к «так-то»:
срок, порядок, вес, мера,
не ради казны,
ради того, чтобы овёс не был последним словом зимы.
Она ставит скобки вокруг ярости и ярмарок,
чтобы торг был честнее крика,
чтобы чужак не мог купить твой голод.
«Ряды» — не просто лавки,
это линии, по которым бегут обязанности,
как вода, что знает свои берега.
Её власть — не жест, а геометрия:
стол посреди города — не трон, а узел,
к которому привязаны мосты.
Если мосты не рвутся — значит, власть на месте.
Если вдовы до весны с хлебом —
значит, кара уже отработала свою долю
и уступила место закону.
Она смотрит на Русь, как на ткань:
каждое племя — нитка,
каждый город — узел,
и самое трудное — не вытянуть сильнейшую,
чтобы не осталась горсть гордых обрывков.
Её пальцы знают ритм:
натянуть — отпустить — разгладить — закрепить —
и снова тишина, где можно петь.
Её «нет» — не сабля,
а дверной засов:
чтобы ночь прошла мимо.
Её «да» — не медь,
а кувшин:
чтобы вода знала, куда возвращаться.
Она умеет обращаться с памятью:
не клясться мертвецами,
а отдавать им работу —
быть тенями на стене,
которые предупреждают,
когда пламя берёт слишком высоко.
Будни — её хроника:
сводить людей к месту, где спор растворяется в счёте,
сводить счёт к хлебу,
сводить хлеб к миру,
сводить мир к детской игре у порога.
Если дети играют у порога без страха —
значит, княгиня на месте.
Её кара — продукт скорби,
её система — продукт любви.
Любовь не терпит разрозненности:
она строит меру для всех,
чтобы слабый не стал добычей сильного,
чтобы сильный не стыдился ножен.
Она крестится не ради летописи,
а ради метронома:
чтобы в её дне были места, где нельзя выносить суды,
где кулаки превращаются в ложки,
где речи держат паузы,
как арки держат небо.
Люди запомнили гром,
но дождь — был дольше.
Дождь — это власть, которую называют порядком,
когда она спасла.
Так Ольга стала матерью мерности:
её колыбель — государство,
её колыбельная — расписание налогов и дорог,
её молчание — закон, в котором слышно дыхание печей.
И если спросить камни, что важнее —
они ответят шёпотом:
«Кто научил нас не падать».
И это будет она.
---
Поэма II. Незримые: матери дружин и домов
Где кончается летопись, начинается дом,
а дом пишут не буквами, а жестами.
Там, где счёт клада — тревога,
а счёт хлеба — надежда,
живут женщины, чьих имён не хватило на строки,
но хватило на века.
Они держат ключи так, будто держат мосты.
Они знают, какая дверь скажет «войди»,
какая — «подожди»,
а какая — «возвращайся завтра другим».
И каждое это слово спасает больше, чем рыщущая слава.
Их устав — не перо, а печь.
Печь — сердце, которое нельзя переносить.
Она дышит углями, что помнят, кто ушёл на север,
кто не вернулся с весны,
кто научился есть медленнее,
чтобы хватило вдове напротив.
Они читают людей на ощупь:
по усталости рук, по углу бровей, по тени на воротах.
Знают, кого сажать рядом с тем, кто слишком прав,
чтобы правота не обожгла стол.
Знают, кому дать молчание,
а кому — соль и вопрос: «Ты ешь?»
Их политика — ковш,
который раздаёт густое равномерно.
Если кто-то ел слишком быстро —
они учат ложке не дрожать.
Если кто-то ел слишком медленно —
они кладут ему в тарелку тёплую тишину,
чтобы он не боялся быть видимым.
Их дипломатия — полотно на лавке:
каждому по месту, не по росту,
по месту, где его вину не умножат,
а разложат на части —
там слёзы,
там гордость,
там голод,
там бессонница —
и каждой части дадут своё.
Они послы между войной и детством.
Войне они дают хлеб,
чтобы она стала короче,
детству — двор,
чтобы оно стало длиннее.
Их миссия — уменьшать расстояния,
не ломая их.
Их скажут: «жёны», «вдовы», «матери»,
но это будут малые названия.
Настоящее — «связки».
Их задачей — не дать телу общества вывихнуться,
когда один рывок славы тянет сухожилия страны.
Они знают границы гнева,
как знаешь границу теста в форме:
слишком мало — будет ломким,
слишком много — выйдет из берегов.
Они держат «ровно»:
ровно столько света, чтобы не ослепить,
ровно столько тьмы, чтобы не забыть.
Их знаки — повешенное к утру бельё,
которое означает: «дом жив».
Их записи — узоры на полотенцах:
там зашифровано, кому дарили мир сегодня
и кого просили жить.
Когда дружина возвращается,
они держат первые ножны:
«Спрячь — это важнее рассказа».
Потому что рассказ можно повторить,
а удар — нет.
Они обнимают шрамы — как карты местности,
по которым надо больше не ходить.
Они решают споры взглядом,
после которого спорить стыдно.
Они возвращают имена тем, кого назвали криком,
и возвращают крик тем, кто хотел быть безнаказанно тише.
Баланс — их венец, незримый, но тяжёлый,
что носят без обучения,
только по праву боли.
Они умеют стареть с достоинством,
чтобы молодость не считала себя единственной.
Они умеют уходить,
оставляя дом, который сам умеет дышать.
Это и есть высшая власть:
сделать себя ненужной,
но оставить меру, которой хватит на голод и урожай.
Летопись молчит о них,
потому что у летописи мало полей.
Но река помнит:
в каждом изгибе — их руки,
что держали берега,
пока князья учились быть краткими.
И если спросить у времени, кто вывел Русь из младенчества,
оно назовёт их мягкими голосами
и попросит говорить тише.
---
Поэма III. Дом как государство
Дом
— не крепость,
а мера.
Крыша
удерживает
небо,
печь
удерживает
зиму,
порог
удерживает
ночь.
Если
дом
дышит,
страна
научится
жить.
Ольга
смотрела
на Русь
как
на
дом:
углы
— племена,
стены — города,
балки
— дороги,
оконца — договоры,
стол
— право,
хлеб — ответ.
Дом
начинается
с «мы»,
а «мы»
начинается
с тишины.
Сначала
ставят
печь,
потом
собирают
гости,
потом
учат
ложку,
как
держать
язык.
Дом
делит
вину:
часть
в морось,
часть — в разбор,
часть
в хлеб,
чтобы не остыли руки.
В доме
нет
трибуны,
в доме
есть
лавка.
На лавке
садятся
поровну,
чтобы
правый
не давил,
чтобы
виноватый
не исчез.
В доме
нет
«они»,
здесь
все
родня,
пусть
и дальняя,
пусть — через воду.
Если
стук
в ворота,
дом
не спрашивает
герб,
он
спрашивает
голод.
Устав
дома:
«Сначала — съесть,
потом —
судить,
если останется жар».
Дым
из трубы
— грамота,
его
читают
по запаху:
суп —
мир,
гарь — тревога.
Дом
держит
мечи
на гвозде
под
образами,
чтобы
сталь
помнила
молока
тепло,
а не крик.
Детская
комната —
министерство будущего.
Его
бюджет —
свет,
его
план —
сон,
его
проверка —
смех.
Сарай —
архив,
где прошлое сохнет,
чтобы
не плесневеть
в словах.
Колодец —
казна
воды,
в него
опускают
ведра,
а не честь.
Если
дома
лад,
то
стан
держится
ровно,
и «государство»
не крик,
а продолжение печи.
Так
княгиня
учила:
сначала —
дом,
потом — полюдье;
сначала —
завтрак,
потом закон;
сначала —
мир,
потом слава.
Дом,
что
помнит тишину,
делает
гром
короче.
И в этом
—
власть.
---
Поэма IV. Порог и закон
Порог
— не линия,
а суд.
На нём
оставляют
пыль,
снаружи
—
яд,
внутри
—
хлеб.
Ольга
делала
законы
как
пороги:
не ранить стопу,
но
остановить
ярость.
Закон
без
порога
—
сквозняк,
что гасит дом.
Порог
без
закона
—
страх,
что ест детей.
Нужно
оба:
доску и слово.
Порог
говорит
первым:
«Остынь».
Закон
говорит следом:
«Разберём».
Порог
держит кулак,
закон
держит
вину,
оба
держат
Русь.
Она
ставила
«скобки» —
межи,
уроки,
ряды,
чтобы
стихия
шла руслом.
Русь
любила
ширь,
Ольга
учила
глубину.
Глубина
— не мрак,
а лад.
Там
слово
не орёт,
там
слово
дозревает.
Порог
тестирует
чужого:
оставит
ли он
железо,
принесёт
ли он
имя,
не спрятал
ли он
голод?
Закон
учит
своего:
назови
взятую
долю,
верни
просроченный
шаг,
не кради
у тишины
время.
Суд
в её
доме
—
не палка,
а скамья,
на ней
сидят
оба,
пока
обида
не потеряет зубы.
Люди
запомнили
казни,
река
запомнила
пороги.
Кто
переходил
ее,
тот
помнит:
не прыгать,
идти
по камням,
не спешить,
держаться
за руку
старшей.
Так
закон
приклеен
к
теплу,
а не к медной доске.
И потому
долго
стоит.
---
Поэма V. Хлеб и налог
Дань
—
жёсткое слово,
но
Ольга
клала к нему хлеб.
С хлебом
любая
сумма
—
смысл,
без хлеба
—
ярость.
Она
считала
не
золото,
а зиму.
Ставила
уроки:
«столько — чтобы дожить»,
«столько — чтобы отложить семя»,
«столько — чтобы мост не рухнул»,
«столько — чтобы сирота не продал имя».
Налог
—
канал,
по которому
течёт
общий труд.
Если
канал
чист,
вода
поёт,
а не глохнет.
Она
чистила
его
—
мерой,
не кровью.
Послам
дала
чашу,
чтобы
прежде
олова
люди
видели
пищу.
Сборщик
без хлеба
— волк,
сборщик
с хлебом
— весть,
что стан
не забыт,
что князь — не пустой гром.
Она
учила
весам:
не брать
последнее,
не брать — громче,
не брать
в сумерках,
когда страх — дешевле.
Дань
возвращалась
дорогой,
дорога
—
ремнём,
ремень
—
ножнами,
ножны
—
тишиной.
И выходило:
Русь
платит —
и
дышит,
а не крошится.
Хлеб
закрывал
цифры,
как
ладонь
— огонь,
чтобы
не обжечь
детей.
Так
налог
становился
не
хищником,
а костяком,
на который
ложится
мир.
И мир
стоял,
как печь.
---
Поэма VI. Память и имя
Память
—
не книга,
а ремень
у ножен:
держит.
Имена
—
не крик,
а соль:
без них
пресно,
с ними —
хранится
дольше.
Летопись
любит
верх,
но
низ
живёт дольше.
Там
имена
шепчут,
как
ручьи
подо льдом.
Ольга
умела
называть:
не только
«виновен»,
но и «сосед»,
не только
«дань»,
но и «доля»,
не только
«князь»,
но и «сторож».
Кому
дано
имя,
тому
дан
облик,
облик
требует
меры.
Без
имени
легко
сделать
из человека
облако,
облако
удобно
для стрел.
Она
возвращала
лица.
Женщинам
—
их руки,
детям —
их шёпот,
вдовам — их завтра.
Имена
сшивали
племена,
как
нитка
— парус.
Парус
ловил
ветер,
ветер
вёл
Русь.
Память
о
крови
—
нитка,
о хлебе —
полотно.
Полотно
теплее,
держит семьи.
Её
память
была
не
о громких,
а о нужных:
о том, кто
держал
порог,
о том, кто
снял
нож,
о том, кто
молчал
вовремя.
Так
строится
лето,
которое
дети
называют «мир».
И имя
«Ольга»
в этом строе
— не титул,
а узел:
на нём держится ткань.
---
Поэма VII. Венец тишины
Короны
шумят,
венцы — дышат.
Её
венец —
тишина.
Не пустота,
а
полнота,
где
все
на местах.
Тишина
держит
меч
в
ножнах,
правоту —
в меру,
власть —
в
работе.
Она
надевает
его
не
на голову,
а на день.
Утро
—
не судить,
полдень
—
разделить,
вечер
—
не мстить,
ночь
—
не звать гром.
Так
день
стоит
прямо,
как
колос.
Тишина
—
щит,
который
не
режет.
Ею
покрывают
детей,
ею
усыпляют
раскалённый спор,
ею
награждают
близких.
Кто
умеет
молчать —
не трус,
а
страж.
Он
стоит
между
криком
и
языком,
чтобы
язык
не стал оружием.
Так
венец
на месте.
Его
не видно,
но слышно,
когда
улица
дышит,
когда
рынок
не лжёт,
когда
поле
поёт.
Тишина
—
металл
нового
строя:
она не ржавеет.
Её
снимут
с нас,
только
когда
мир выучит её сам.
Пока
учит —
носим,
как
носили
они:
Ольга
и
незримые.
---
Эпилог. Книга, которую листает хлеб
Мы
прочли
не легенду,
а
устав
жизни.
В нём
мало
барабанов,
много
досок
и соли.
Ольга
—
не гром,
она
—
дождь,
что
сводит реку
в русло.
Незримые
—
не тень,
они
—
кожа,
что
держит
тепло.
Их
работа
— венец,
который
мы
надеваем,
когда
не кричим
вместо правды,
когда
делим
вместо славы,
когда
сберегаем
вместо казним.
Эта
книга
не кончается:
её
переворачивает
хлеб.
Каждое
утро
— новая страница,
каждый
вечер
— закладка из дыма.
И если
спросят
камни:
кто
построил
Русь?
Они
ответят:
те,
кто
умел
держать дом,
кто
умел
держать меру,
кто
умел
держать тишину.
Мы
прикладываем
ладонь
к
странице,
и она тёплая.
Значит,
книга
жива.
Значит,
венец
на нас.
И
этого
достаточно.
Свидетельство о публикации №125090706904