Перешагивая август

          подражание Николаю Левитову

На столешницу темную, крытую лаком,
на обои и штору, немного на пол
от стоящей в углу старомодной лампы,
зажигаемой в сумерки, льется свет.
Если что и осталось родным и ладным
в шатком мире, который теперь атланты
не удержат плечом, – это вот желтоватый,
бестелесно стоящий сиянья свес.

Наклоняясь над  гладким листом тетрадным,
разношерстные мысли сгоняю в стадо –
вот вам поле и пастбище, вы не рады?
Насиделись в молчанье поди уже.
Отвечают сомненьем: а так ли надо
доверяться всецело пустой бумаге?
Ведь, пожалуй, не ляжет настолько складно,
как оно обретается на душе.

А молчанье похоже на гиблый омут –
без единого звука стремленья тонут
в изолированном помещенье комнат.
Ни багром зацепить, ни накинуть тор.
Значит, лампу привычно зажжешь над темным,
с лакировкой потертой столом знакомым,
положившись на строки. И только строкам
передашь беспрепятственно слов поток.

Замедляется вечер, а дни лукавы,
норовят ускользнуть, прав апостол Павел.
В одночасье густой малахит оправы
лета сменится охристо-золотым.
Сколько строилось планов совсем недавно
на еще предстоящие лета главы,
а едва успеваешь сложить октавы,
на осенние переходя листы.

Для приволья дается такая малость!
Вот и я перешагиваю свой август,
и в цепочке замочной, где долг и статус,
встанет возраст массивным стальным звеном.
Так зачем же, заката предвидя краткость,
дольний мир обретает всю яркость красок,
и в ответ повышается чувства градус,
драгоценным настаиваясь вином

для последнего сладостного причастья?
Или я не жила, не взлетала от счастья?
И жила, и взлетала. Но странной властью
завладели всецело душой твои
совершенные строки. И ни тиранство
духа времени с ядом его, лукавством,
ни войной разделенная даль пространства
ничего не меняют, когда звучит

многоликая осень твоя. То вальсом,
то печальным Шопеном, то страстным Брамсом.
То цыганской тоской сквозь куплет романса
отпускать не желая, звучанье длит.
Безучастною быть не оставит шанса
к утонченной эстетике декаданса.
И в любом амплуа до того прекрасны
все слова её, голос, походка, вид,
 
что пленяешься звуком, движеньем, жестом
всем своим восприимчивым сердцем женским.
Вспоминаешь, как был он хорош, божествен
так недавно, утраченный ныне мир,
сохраняемый словом пока еще, текстом
под пером твоим. Знал бы, каким блаженством
откликается строк твоих совершенство,
как единственный, верный их тон любим.

А земля всё сильнее горит, всё ближе.
Зверь предсказанный шумно в затылок дышит.
Сколько будет еще дозволеньем свыше
нам отпущено сроков, сезонов, дней?
Не гадаю. Читаю тебя и вижу
над прямыми аллеями кленов пышных
волхование осени. Ей-то, рыжей,
безнаказанно с тонких сойдет ветвей

мастерство столь заманчиво-театрально
показать увядание, умиранье,
что не зрителем –  главным героем в драме
отыграешь покорно любой финал.
Летом думалось, больше добавь старанья
и взлетишь. А выходит не так, ветрами
будешь сорван. Парение облетанья
невесомость и есть, о которой мечтал.

Был недавний рассвет холодком прозрачен.
У заката палитра теплей, богаче.
Или, может быть, с возрастом сердце зрячий
у себя, наконец, открывает режим?
Не владенья желает теперь – отдачи
(в опадании и не выходит иначе).
Лишь нежнее еще, терпимей, мягче
для тебя обмирает и вновь бежит.

Это значит, что жизненного сезона
и природного схожа лишь часть законов,
и душевная осень весьма условна.
…По кленовой, по ясеневой листве
мелкий дождик постукивает монотонно,
тянет сыростью с берега у затона,
да в затворнической ночи бессонной
на столешницу льется горящий свет.